— Как же так? А куда же… — бормотал растерянно Иван.
— А пес его знает, — сплюнула соседка. — Мерзкий был человечишка. Как только с ним Катерина жила, не знаю. Хорошая была баба.
— А разве он женат был?
— Ну а то как же. Жена у него была Катерина и дочка Настасья.
— А как же… — пытался сообразить Иван. — Я же у него гостил прошлой осенью и никаких женщин в доме не видел.
— А-а. Так прошлой осенью Катерина с дочкой к родителям ее ездили в деревню. Мать у нее очень болела, думали, совсем помрет, проститься ездили. Ну да Бог милостив, отошла. Так что все втроем и съехали, а куда, ни полслова.
С тем Иван и ушел. Брел он по улице и думал: что теперь делать? Без денег-то и домой не доберешься, и здесь пропадешь. Вот и оставалось: то ли в речке утопиться, то ли под поезд броситься. Пока думал, дошел до какого-то дома, вокруг толпа мужиков, толкаются, в двери тискаются.
— Мужики, а чего это тут? Митинг какой? — так просто спросил, от нечего делать.
— В железнодорожную охрану людей набирают, — бросил кто-то через плечо.
— А чего, и жалованье платить будут?
— И паек, и место в казарме.
— Да ну? Так это я, пожалуй, тоже запишусь, — обрадовался Иван, пристраиваясь к разговорчивому мужику.
— Запишусь! — передразнил мужик. — Много тут таких охотников, да не всех берут. Тут у них строго, чтоб непьющий, чтоб из пролетариев. Чтоб умел винтовку в руках держать, и вообще.
— Ну так я гожусь! Я в охране-то служил у нас в Алапаевске.
— Да? — с интересом взглянул на него мужик. — И чего стерег, нужник на огороде?
Вокруг заржали. А Ванька больше ничего отвечать не стал, а зато, когда в нужный кабинет прорвался, сразу рассказал, что сам из Алапаевска и состоял в отряде, что великих князей охранял. Ну там еще биографию рассказал, про тюрьму и что из рабочих. Взяли без разговоров.
Тогда Иван жуть как обрадовался. Шутка ли, крыша над головой, кусок хлеба. Да еще шинель казенную выдали, а к зиме валенки. Но это было вначале, пока лето, тепло и солнышко. Впрочем, когда настала осень и полили дожди, тоже еще было сносно, а вот с наступлением зимы Ванька все чаще задумывался о родном доме. Барак, в котором они жили, был холодным, хлипким. Дров вечно не хватало, да и тощий паек Ивану тоже быстро наскучил. И стал он подумывать об Алапаевске. И давно бы уехал, кабы не одна мысль, засевшая в голове занозой. Отыскать дорогого кума Евграфа Никаноровича и поквитаться. Он чуть не каждую неделю ходил на Кузнецкую справляться, не вернулся ли, не прислал ли весточку. С соседкой кумовой подружился, с Агафьей Харитоновной, даже стал в гости захаживать, поговорить, у печи погреться, он ей дров наколет, она ему щей нальет, он ей баньку стопит, заодно и сам помоется. Соседка была женщина одинокая. Муж помер давно, одного сына беляки расстреляли, другого красные, дочка лет пять назад в родах померла. Вот такая жизнь.
А Евграф Никанорович как сквозь землю провалился. Ни слуху ни духу.
Надо домой ехать, хлопая в ладоши и притоптывая на морозе, в очередной раз решил Иван, вот только напоследок к Агафье Харитоновне сходит — и домой.
— А, Ваня, проходи, проходи. А у меня как раз картошка подоспела. Повечеряем с тобой, — обрадовалась Агафья Харитоновна.
— А я вот селедки добыл, — шлепая на стол завернутую в газету рыбину, улыбнулся Ваня. — Тепло у вас, хорошо, — скидывая шинель и прислоняясь к печке, поделился он и даже глаза закрыл от удовольствия, чувствуя, как тепло потихонечку проникает все глубже в заледенелые ладони.
— Да, пока дрова есть, хорошо. А выйдут, что делать? — вздохнула Агафья Харитоновна, принимаясь чистить селедку. — Вона как заледенела вся. Ну да ничего, сейчас отойдет. Чего у вас на железке слышно, как там оно вообще?
— Да так, — неопределенно пожал плечами Ваня. — Про кума-то моего так ничего и не слышно?
— Про Евграфа-то? Ой, батюшки! — бросила селедку Агафья Харитоновна. — Чуть не забыла. А ведь ждала тебя, чтоб рассказать, и вот почти из головы вон.
Иван от таких слов весь напружинился.
— Видала ж я его, надысь и видала. Я как раз молоко развезла и с бидонами домой шла из-за реки. Вот у Спасской церкви через улицу собралась перейти, а тут из-за угла автомобиль вывернул, едва отскочить успела, а за ним солдаты строем. Стою, жду и вдруг вижу, по той стороне Евграф идет. Фигуру-то его длинную ни с кем не спутаешь, в тулупе, в валенках, но как есть он. Я его окрикнула, Евграф, мол, а он по сторонам глазами зыркнул, повыше воротник поднял и шагу прибавил. А уж когда на ту сторону перешла, его и след простыл, — не замечая Ванькиного волнения, рассказывала старуха.
— Это когда было? За рекой? А чего ж он там делал? — суетливо хватаясь за шинель, бормотал Иван.
— Да ты куда собрался-то? — усмехнулась, возвращаясь к селедке, старуха. — Думаешь, он тебя там на паперти ожидает? Остынь. Сядь, поешь.
— Да как же кум? Он мне ох как нужен! — резанув себя ладонью по горлу, проговорил Ванька.
— Нужен — найдешь. Главное, он здеся, в городе, не сбег за границу. Евграф — мужик хитрый, себе на уме, раньше Колчака смекнул, что долго белякам не продержаться, вот и сбежал от греха, а то вдруг, когда красные вернутся, потянут в ЧК объясняться, откуда шелковые диваны да резные буфеты, — со злой усмешкой рассказывала Агафья Харитоновна. — Сам-то Евграф гостей не жаловал, а вот Катерина, та попроще была, когда мужа не было, привела меня раз, показала, в каких они теперь хоромах живут. Очень уж ей похвастаться хотелось. Прям дворец, а не изба. А у совдепов известное дело, разговор короткий, не то что за кан-де-лябры, за рубь серебряный к стенке поставить могут. А еще в услужении был, значит, пособник буржуйский, и неважно, что ты барину ночной горшок выносил, — накрывая на стол, рассуждала старуха. — Моего Егорушку к стенке поставили только за то, что он коней белякам ковал. А что, у него выбор был? Отказался бы, так его бы еще тогда к стенке. А согласился, все одно расстреляли, — со слезой в голосе рассказывала Агафья Харитоновна. — И не посмотрели, что жена на сносях да мать-старуха. А ведь донес кто-то из соседей на Егора моего. Может, Евграф и донес. Садись, Ваня, за стол, есть будем. А Евграфа найдешь, раз он в городе прячется.
И вот с тех пор, как только у Ивана свободное время появлялось, он прямиком за реку спешил, бродил возле Спасской церкви, по улицам шатался, за заборы заглядывал да в подворотни, а домой ехать и думать забыл. Так в его душе с новой силой злоба возгорелась. Весь февраль отходил, и март настал, с крыш потекло, под ногами захлюпало, а Ванька все ходил, и все без толку. Апрель пришел, солнце стало шпарить, в охранении веселее стало стоять, даже ночи потеплели, а днем на солнышке, бывало, вдохнешь полной грудью прелый, дурманный воздух, и что-то такое заворочается в ней сладостно и томно. И мысли всякие несерьезные в голову лезут, и девки на улицах краше стали, Иван даже к одной приглядываться начал, смешливая такая, с длинной косой, грудь высокая, щеки румяные, в слободе недалеко от станции жила. Эх, если бы не кум Евграф Никанорович…
Май грянул жаркий, душистый, окутав город черемуховым дурманом, сочная трава пробивалась на обочинах, воробьи носились как угорелые, ласточки рассекали небо, сытые голуби важно прохаживались по бульварам. Теперь Иван прогуливался по городу под ручку с Анфиской, той самой смешливой девчонкой, что прежде в слободе часто видел.
За реку он теперь почти не заглядывал, на улицах посматривал по сторонам лениво, иногда только, завидев длинную фигуру, вскинется, но тут же махнет рукой.
Анфиска была девка бойкая, спелая, огневая, и Иван пропал совсем. Так она его закрутила, зацеловала, что решил он плюнуть и на крест, и сволочь эту Евграфа Никаноровича, а жениться на Анфиске, да и махнуть домой, надоел ему Екатеринбург хуже горькой редьки.
— Иван, Маслов! — окликнул Ваньку начальник караула, когда он, подставив солнцу физиономию, блаженствовал, развалившись за штабелями бревен на куче свежих стружек, подложив под макушку фуражку. — А ну встать, боец! — увидев его, гаркнуло начальство раньше, чем Ванька успел глаза продрать. — Этто еще что за бардак на посту? Совсем, сукины дети, распустились?
— Извиняюсь, разморило что-то, — торопливо напяливая на голову фуражку, бормотал Ванька.
— Разморило! — передразнил товарищ Почкин. — Ступай к начальнику станции, у них там заболел кто-то, а надо срочно состав разгрузить и груз принять. А ты у нас вроде грамотный?
— Так точно. — Ванька еще в Алапаевске до революции школу рабочую посещал. Выучился.
— Ну вот и топай. И смотри у меня! Распустились, мать вашу за ногу.
И Ванька пошел. На опилках лежать, конечно, веселее, а куда деваться служилому человеку?
— Заходи! — гаркнули на Ванькин стук из кабинета. — Чего тебе?
— Так прислали, состав принимать вроде как, — робко топчась на пороге, отрапортовал Иван.
— А, грамотный? — не глядя на Ваньку, а продолжая рыться в ящиках стола, поинтересовался начальник, здоровенный, одышливый мужчина, повадками и наружностью чем-то похожий на матерого медведя.
— Грамотный.
— Вот и хорошо. А то я что-то не шибко в писанине этой разбираюсь, а учетчик со складов, что всегда товар принимал, заболел, что ли. Придется нам с тобой отдуваться, пока они там человека подходящего пришлют. Дело-то срочное. Ну пошли, что ли. Вроде нашел я нужную тетрадь, — потряс большой клеенчатой тетрадью начальник станции. — Помогать будешь. Я тебе говорить стану, а ты записывай.
Ванька с начальником как раз через пути перебирались, к составу, когда их окрикнули со стороны станции. Какой-то раскрасневшийся от бега, потный, тщедушный старичок в белой полотняной кепке, размахивая тощим, потертым портфелем, спешил к ним.
— Стойте! Стойте! Это вы начальник? Меня со склада прислали. Стойте! Уф. Еле догнал, — останавливаясь рядом с ними и дыша так, что даже кепка у него на макушке подпрыгивала, с трудом проговорил старичок, держась за сердце. — Евсеев Павел Никодимович. Учетчик, — глядя снизу вверх на начальника станции, представился прибывший. — Я заместо Евграфа Никаноровича.