— Сергей! — едва не закричал Иван Федорович. — Это ж я, Ванька Маслов! Неужто не помнишь? Екатеринбург, девятнадцатый год, подвал? А?
— Ванька? Маслов? — Сергей подполз поближе, схватил за голову, видно, старался рассмотреть, да что в потемках увидишь? — Точно ты? Живой, чертяка! Ну ты подумай! И что у нас с тобой за встречи все, то в подвале, то в сарае? А?
— Да уж, вот судьба! — глупо радовался Иван Федорович. — А ты как выжил-то, я уж думал, расстреляли тебя тогда.
— Татарина помнишь, за которого я заступился? Он вытащил.
— Да ну? А чего так медлил-то?
— Так ему, поди, тоже, когда из подвала выпустили, не особо назад хотелось возвращаться, — усмехнулся Сергей. — Отсиделся дома. Встретился с нужными людьми, заплатил что-то кому-то, семейство свое спровадил из города. А уж потом про меня вспомнил, грешного. И то спасибо.
— А что с тобой было, когда выпустили?
— Ну что? Вышел, денег нет, одежонка поистрепалась, грязный, страшный, куда в таком виде? Два шага сделаешь и снова в каталажку заберут? Пристал к этому татарину. Азат Елдамович его звали. Приютил. Но он вскорости в Тобольск подался, к семейству, у него и там магазины были, и я за ним. А потом он решил, что ничего хорошо ждать ни от белой власти, ни от красной не приходится, и в Харбин уехал. Ну мне-то в Харбине делать нечего, в Тобольске остался, посмотрел, подумал, подвал повспоминал, газетки почитал, народец на улицах послушал и снова к красным перешел. Теперь уж насовсем. С ними и в Екатеринбург вернулся. Я тебя, кстати, пытался отыскать, да не вышло, как сквозь землю ты провалился. Из подвала вроде живой вышел, это я узнал, а дальше ищи ветра в поле.
— А я ведь долго еще в Екатеринбурге обретался. Да. На железной дороге в охранении служил. И женился там, а потом уж с женой в двадцатом году в Алапаевск переехали.
— Мастером цеха перед войной работал, — хвастался Иван Федорович, — подучился на старости лет, грамоты имею и благодарности. Думали даже повышение дать, а тут война. Нас с сыном в первые же дни и призвали. Ему девятнадцать, на флот пошел, моря никогда не видел, а на флот, на Балтике сейчас, на эскадренном миноносце служит, — с тоской проговорил Иван Федорович. — Письма редко доходят, последнее с месяц назад получил, еще до госпиталя. А ведь он у меня один на свете остался.
— А жена как же?
— Жена? Умерла. Давно уже. И дети младшие тоже. Вдвоем мы с Кириллом остались, — горько вздохнул Иван Федорович. — Помнишь, может, я тебе в подвале про крест рассказывал, что великая княгиня подарила?
— Ну.
— Вот с него все и началось. Точнее, из-за него и закончилось.
И Иван Федорович от радости, что встретил старого друга, от усталости и недавно пережитого ужаса смерти вывалил Сергею все наболевшее.
— Понимаешь, какое дело, Сергей? — начал Иван Федорович. — Сперва у меня все хорошо было, как в сказке, жена, дети, комнату от завода дали, работа важная, оклад хороший, почет, уважение, дом свой построили. Все хорошо. Живи и радуйся. А потом дочка маленькая умерла, заболела скарлатиной и умерла. Что ж, бывает. Потом сынок младший утонул, как сглазил кто, думал, жена с ума сойдет от горя, да вроде оправилась, а потом смотрю, слабеть стала, сердце побаливать начало, мы уж ее с сыном так берегли, так берегли, ничего делать не давали, а только все одно померла. Молодая совсем, а померла. Вот и остались мы со старшим Кирюшкой вдвоем. Пылинки с сыночка сдувал, мечтал, техникум окончит, в институт поступит. Ты мне тогда в подвале, помнишь, много всякого рассказывал, и очень мне хотелось, чтобы сын у меня такой же образованный стал, — с невидимой для собеседника печальной улыбкой проговорил Иван Федорович. — Да не успели, война. Кирилл едва техникум закончил. И все. Меня в одну сторону, его в другую. Вот теперь молюсь каждый день за него, хоть и партийный. — Он замялся. — А еще видишь, в чем дело. Мы с Анфисой, жена это моя покойная, как в Алапаевск вернулись, сразу к мамане моей поехали, а та чуть не с порога: где крест, что княгиня подарила, надо его кому положено отдать. Ну я тебе рассказывал, про крест-то, помнишь?
— Помню.
— Вот. Я ей говорю, нету, отобрали. А она мне — врешь, знаю, что с братом Петькой продать хотели, не вернешь до моей смерти, прокляну, и тебя, и детей, и внуков, и брата Петра тако же. Что возьмешь, старая, да злая. Она всегда такой была, а тут ее, видно, еще батюшка наш науськал, она у меня сильно верующая была. В общем, так до смерти ее и не помирились. А крест ведь я искал, еще когда в Екатеринбурге служил, да только кума-то моего НКВД раньше зацапало, чем я до него добрался. Он, вишь ли, пока я в подвале том сидел, с квартиры съехал в не известном направлении. Насилу его нашел, уже в двадцатом году, а все одно, опоздал. Да в общем, дело-то и не в том. А в том, что жена моя Анфиса, как сынок наш младшенький потонул, вбила себе в голову, что это маманино проклятие действует. А тут еще и у брата Петра двое детей померло и жена Глафира, все одно к одному. В общем, когда Анфиса скончалась, и я чуть было в эту ерунду не уверовал, очень о жене тосковал. Да и детишек жалко было, а вдруг из-за меня померли. С тех пор и молюсь, хоть и коммунист. Только ты уж будь другом, — спохватился Иван Федорович, — не сболтни кому.
— Я не из болтливых, — успокоил его Сергей.
— Ну а сам-то как? Жена, дети, работал где?
— Женился. Я, как Урал от белочехов освободили, какое-то время в Екатеринбурге служил, сперва в НКВД, потом ушел. Грязная работа. Служил замначальника военного округа, потом раны начали беспокоить, меня еще в Первую мировую немец ранил, да когда Екатеринбург брали, зацепило, в общем, подал в отставку, в Петроград уехал. Думал, вдруг брата с женой живыми найду, да и вообще, родной город. Не нашел. Голод у них в Петрограде был такой, что, когда я в двадцать втором туда вернулся, думал, на кладбище попал. Пусто! Ты, Иван, в Ленинграде был когда-нибудь?
— Нет, не довелось, только по твоим рассказам помню, да еще сын однажды в учебнике картинки показывал.
— Жаль. Жив будешь, съезди. Красивый город, — с теплотой в голосе заметил Сергей. — Так вот. Мои все умерли, дворник мне рассказал, он чуть не всех жильцов в нашем доме пережил. Кто сбежал от революции, кто от голоду умер, кого расстреляли как враждебный элемент, кто сам повесился или пулю в лоб. А он выжил. Так я рад был знакомое лицо увидеть, чуть не расцеловал.
В общем, остался в Ленинграде. Устроился в Военно-инженерную школу преподавать общевоинскую подготовку. Она в Инженерном замке находилась, между Садовой улицей и речкой Фонтанкой, а я как раз на Садовой жил, комнату снимал. Вот там, на Садовой улице, со своей женой и познакомился. Она этажом ниже жила, славная такая девушка. Родители у нее умерли в двадцатом. Она с бабушкой осталась. В школе словесность преподавала. В двадцать пятом году сын у нас родился, в двадцать восьмом — дочь. Они сейчас в Ленинграде, — мгновенно осипшим голосом сообщил Сергей. — А сын на фронте. Летчик. Перед самой войной в летное поступил, истребитель. Ему только-только семнадцать исполнилось, а он себе год приписал — и на фронт. Мальчишка совсем, желторотик, хоть и рослый, ему бы еще за партой сидеть, а он — на фронт! Так что я, Вань, тоже каждого письма жду и молюсь. А в Ленинграде сейчас знаешь что? Блокада. Голод, бомбежки. И за них молюсь, хоть и коммунист, и даже комиссар. И ты тоже никому не говори, — с горькой усмешкой попросил Сергей.
— А ты как здесь оказался, в сарае? — только что сообразил спросить Иван Федорович.
— Так же, как и ты. Немцы фронт прорвали, а я в это время возле орудия, вместо заряжающего был. Расчет весь полег, только наводчик остался, и тот ранен, а мы с адъютантом как раз от командующего ехали. Смотрим, танки прут на наши позиции, орудие стоит, а стрелять некому, и снарядов ящиков пять осталось. Ну мы и ввязались. А немцы в это время справа прорвались, мы в их тылу едва не оказались. Бросили все, собрали бойцов из соседних расчетов, кто жив был, и на прорыв, к лесу. Там на немцев напоролись, меня в бедро ранило, я им велел уходить, а сам с двумя автоматами прикрывать остался. А когда брали, только и успел, что погоны сорвать да документы выбросить. Ты, Вань, помалкивай, что с замполитом бригады в сарае лежишь, ладно? Таких, как я, они сразу к стенке.
— Да ну? Замполит бригады? Чего ж ты с начальством деру не дал?
— Потому и не дал, что коммунист. А ты давно в нашей части, что-то я тебя раньше и не встречал?
— Два дня как из госпиталя, даже осмотреться толком не успел, — привычно потирая раненую ногу, объяснил Иван Федорович.
— Тогда ясно. Ладно, вот что, выбираться нам отсюда надо. Неохота подыхать за так. Что думаешь?
— Я со всей душой, а как выбираться-то? Сарай вроде крепкий, да и оружия нет.
— Пока и сам не знаю. А только немцы этот хуторок едва занять успели, когда меня взяли, сарай не осматривали, втолкнули и караул поставили. А вдруг тут какой лаз есть? Давай-ка осмотримся.
— В темноте-то как?
— В самый раз, на ощупь. Нам, Ваня, до утра отсюда бежать надо, потом поздно будет. Если завтра не расстреляют, так пытать будут. — Иван Федорович почувствовал, как при этих словах у него нехорошо под ложечкой засосало и почки заныли. С ним такое часто в минуты страха бывало, с тех пор как его в Екатеринбурге зять кумов отделал. — Ты, Вань, не раненый, бежать сможешь?
— Не раненый, а вот бежать, наверное, не очень. Нога у меня, хромаю после госпиталя. Потому и от наших отстал, и к немцам угодил, — пояснил Иван Федорович.
— Ладно, деваться нам с тобой некуда, будешь хромать, как сможешь, лишь бы отсюда выбраться, — решил Сергей.
— А сам-то как?
— Да рана вроде пустяковая, только сперва крови было много. Как-нибудь, — отмахнулся Сергей.
И они принялись ощупывать пол и стены сарая, сено в углах разрывать, и все потихоньку, чтоб караульные не услыхали.
— Серега, кажись, нашел чего-то, — прошептал из темноты Иван Федорович. — Ползи сюда.