Офицер встал в сторонке и коротко приказал:
— Стреляйт!
Рябой пихнул Ивана Федоровича в бок. Давай, мол. Иван Федорович вскинул автомат дрожащими руками, поднял голову и оцепенел от ужаса. На него смотрел Кирилл. Его Кирилл, сыночек его. Стоит и смотрит на него своими ясными серо-зелеными глазами, и взгляд у него, как у матери, ласковый, смешливый. У Ивана Федоровича даже губы задрожали.
— Сы-сыночек…
— Стреляйт! — раздался властный голос офицера.
— Ну чего раскис, жалко стало? Пали давай, а то самого сейчас в расход пустят. Или в штаны наложил? — раздался сбоку грубоватый, насмешливый голос. Иван Федорович гневно вскинулся на полицая, но наткнулся на наглый, холодный взгляд. А когда глаза отвел и снова на приговоренных посмотрел, то Кирюшку уже не увидел. Стоял перед ним молодой парнишка, худенький, курносый, коротко стриженный, с серо-зелеными презрительными глазами, а рядом стоял Сергей, друг его старинный. Да и не дружок вовсе, а так, знакомец, а еще точнее, вор и предатель. Подвал тот давнишний, в котором они на пару сидели, и прочее все уже быльем поросло, а вот крест, что этот подлец у него украл, — дело другое, все перечеркивает!
А Сергей стоял и смотрел на него открытым прямым взглядом, и не было в нем никакой злости, а только удивление безмерное и жалость, а может, и презрение. А только вскинул Иван Федорович автомат — и без дальнейших разговоров, очередью. Пока палил, успел заметить, как Серега на полсекунды раньше в овраг метнулся, пуля еще из автомата не вылетела, а он уже упал. Ну, и фиг с ним. Пусть. Даже если из оврага живым выберется, все равно сдохнет. Не здесь, так в лесу, а не в лесу, так свои же из политотдела к стенке поставят, если доберется, потому как из окружения и в плену был. Иван Федорович эти дела знает. У них в части, где он еще до ранения служил, один такой тоже чуть живой до своих добрался, после того, как с месяц у немцев прокантовался. Потом еще добирался по лесам да болотам. На одной клюкве да грибах. И вот дополз, да еще и не куда-нибудь, а в свою часть. А в этой части его как предателя под трибунал и к стенке. Потому как коммунист, да еще и командир роты. Вот так вот наградили. А тут замполит бригады… не, точно к стенке определят. И волноваться не о чем, и он вроде греха на душу не взял — глядя как завороженный на край оврага, утешал себя Иван Федорович. Стрелять за полтора года войны ему, конечно, много приходилось, но вот чтобы так… В упор, можно сказать, чтобы глаза видеть, — нет. Такого Ивану Федоровичу за всю жизнь не довелось, а потому стоял он и шевельнуться не мог, трясло его всего от пережитого ужаса, от ран да от голода.
— Ну чего встал? Давай автомат, пошли в комендатуру, оформляться, — дернул у него из рук автомат рябой полицай и повел от оврага. — Жить будешь у нас в избе, одежонку какую-нибудь подберем, а то весь в кровище, оборванный… — рассуждал его новый знакомец. — Меня Тарасом кличут, для тебя Тарас Игнатьевич. Ну а тебя как?
Так для Ивана Федоровича началась новая жизнь. Мерзкая, всеми презираемая, но жизнь. Сытая, пьяная, в общем-то, вполне себе счастливая. А того, кто ему глаза колоть пытался, он всегда мог в расход пустить. Тех первых, своих, забыть, правда, не мог, особенно мальчишку, что сперва Кирилла ему напомнил. А вот про Сергея он с тех пор не вспоминал и даже к оврагу не ходил проверять, сдох или выжил. И думать о нем себе запретил. Не из страха, нет, а просто… решил так, и все. Крест из-под корней, конечно, откопал, не сразу, а когда обжился в новой должности, опаску преодолел, и берег с тех пор как зеницу ока. Завернул в тряпицу чистую и всегда за пазухой носил, и чувствовал, как крест его теплом своим удивительным согревает, и Анфису с жалостью вспоминал. Успел бы он тогда в двадцатом году у кума первым крест отнять, может, и жива была бы. Логики в его размышлениях не было, толку тоже, что было, того не воротить. А крест он берег.
Глава 109 июня 2018 года. Санкт-Петербург
— Здравствуй, Федор, ну как Анечка? — входя в прихожую, тихо спросил Дмитрий Алексеевич, протягивая брату пакеты с фруктами.
Федор Борисович, крупный, загорелый, с жидкими завитушками седеющих кудрей, сразу как-то сжался и, прикрыв рукой глаза, покачал головой.
— Ну не может быть! — воскликнул, не сдержавшись, Дмитрий Алексеевич. — А как же израильская клиника?! Они же обещали?
— Мы отправили им анализы, результаты обследований, ну те, которые мы последний раз проводили, по их рекомендации. Они сказали, неоперабельно. — Чтобы не заплакать, Федору Борисовичу пришлось сцепить крепко зубы.
Ане, его младшей дочери, было всего двадцать четыре. У нее был рак. Неоперабельный.
— Спасти ее может только чудо! Чудо, понимаешь, Митя, чудо! — заглядывая в глаза Дмитрию Алексеевичу, воскликнул убитый горем отец.
— Федя, я видел ее вчера, говорил с ней. Но пойми, у нее два дня назад убили мужа. Надо отдать должное, она еще неплохо держится, — заметил Дмитрий Алексеевич и тут же спохватился. — Она видела его, знает, что муж им дорожил, и принимать поспешные решения не готова. Хотя, на мой взгляд, продать не против. Просто ей надо время разобраться с похоронами, а уж затем она будет заниматься финансовыми вопросами.
— Митя, у Ани нет времени! Ты понимаешь? У нее нет времени!
— Федя, я все понимаю, но заставить чужого человека я не могу, — с легким раздражением проговорил Дмитрий Алексеевич, но тут же опомнился. — Извини. Но я правда делаю что могу, а если рассказать Масловой все как есть, боюсь, она вообще может передумать.
— А как же твой план? Я имею в виду Сергея. Может, он приударит за ней? Ты же сам говорил, что она такая.
— Говорил, — вздохнул Дмитрий Алексеевич. — Сергей, чтобы помочь Ане, согласен хоть за жабой приударить, но я боюсь, что такой интерес к кресту наведет ее на ненужные мысли. Вспомни, чем закончился твой разговор с Масловым, твои откровенность и горячность? Если бы так не давил, возможно, крест был бы уже у тебя. Федя, я очень тебя прошу, возьми себя в руки. Поговори с отцом Серафимом, может, молебен или чудотворная икона помогут, а мы в это время поищем еще какую-нибудь клинику, кто знает… Например, в Швейцарии. Главное — не отчаиваться.
— Господи, Митя! О чем ты говоришь? Ты видел Анюту? Видел, какой она стала? Ты знаешь, какие у нее боли? А что с Ириной делается? Да она от горя в древнюю старуху превратилась. Если Анечка, не дай бог… Ира этого не переживет. А мне тогда зачем жить?
Слушать двоюродного брата было ужасно. У Дмитрия Алексеевича сердце от жалости сжималось. Но чем он мог помочь? Деньги? Увы, они уже не имели значения. Достать чудотворный крест? А чудотворный ли он? Или это просто семейная легенда?
Федору с Ириной, конечно, любая ниточка как спасительный канат, но вот Дмитрий Алексеевич не очень во все это верил. Хотя отказать в помощи отчаявшимся родственникам не мог. Да и Анюту было жалко до невозможности. Даже Лерка, уж на что легкомысленное создание и то последнее время ходит как пришибленная, к Ане чуть не каждый день заезжает, а потом ревет втихаря у себя в комнате.
— Я зайду к Анюте?
— Спит она сейчас. Пусть поспит. Лучше с Ириной поговори. Не ест совсем, исхудала, смотреть страшно, — проговорил Федор, который и сам за последний год стал больше похож на привидение, чем на человека. Поседел вон в одночасье.
— Ну что, пап, как там Аня? — выходя навстречу отцу в прихожую, спросила Лера.
— Плохо, детка. Израильская клиника отказалась проводить операцию. Говорят, слишком поздно.
— Ты видел их ответ? Может они ошибаются?
— Не знаю, Лера, они не первые, — тяжело вздыхая, проговорил Дмитрий Алексеевич.
Глядя на свою красавицу дочь, цветущую, здоровую, он вдруг истово, судорожно перекрестился. Спаси Господи от такого горя! Убереги ее!
— Папа! — с жалостью глядя на отца, воскликнула Лера и, обняв, чмокнула в щеку. — Что же они теперь будут делать?
— Не знаю. Дядя Федя все время твердит о чуде. По-моему, он надеется только на крест и ни на что больше. Возможно, его психика построила защитный барьер, или что-то в этом роде. Чтобы справиться со стрессом. Ты же знаешь, раньше он в такие вещи не верил. Хотя на что еще ему, бедному, надеяться, да и Ирине тоже? Только на Господа Бога.
— И как дядя Федя теперь собирается добывать крест? Маслова ведь убили, я сама в Интернете заметку видела.
— Никак, — резко проговорил Дмитрий Алексеевич. — Я сказал, что сам решу вопрос, чтобы он больше не вмешивался.
— Ну хорошо. А ты как собираешься его решать? — не отстала от отца Лера.
— Сегодня я разговаривал с вдовой Маслова, Инной Анатольевной. Предложил ей продать крест, но ей сейчас не до торговли антиквариатом. У нее похороны.
— Это та тетка, с которой ты разговаривал, когда я уходила, да? В сером костюмчике такая? Ничего. На наивную дуру не похожа, за так не продаст, а может, вообще не захочет, если пронюхает, в чем дело, — скептически поджав губы, заметила многомудрая Лера.
— Именно. Торопить ее опасно, а когда она сама изъявит желание обсудить мое предложение, понятия не имею, а у Ани каждая минута на счету.
— А ты говорил, что у них еще сын имеется взрослый, может, с ним стоило поговорить?
— Его я вообще не знаю. С Масловой у нас имеются общие знакомые, точки соприкосновения на почве «любви к искусству». А этого парня я вообще в глаза не видел, что за тип, понятия не имею.
— Слушай, а давай я попробую! Ему сколько лет?
— Еще не хватало! Не смей лезть, хватит с нас дяди Феди! — категорично воскликнул Дмитрий Алексеевич. — Надо было сразу строго-настрого ему запретить самому вмешиваться в это дело. Теперь только тебя не хватало, — устало закончил он. — Я к себе, меня не беспокоить, пока мама не вернется. Кстати, где она?
— Не знаю, кажется, на переговорах задержалась.
Лера Капустина была натурой деятельной, взбалмошной и независимой. В том числе и финансово, что давало ей большие преимущества в отношениях с родителями, с которыми Лера все еще продолжала жить под одной крышей.