— Добрый вечер!
— Здрасте.
— Здрасте.
Приятели Петьки и Мити беззастенчиво и с интересом его разглядывали, стараясь протолкаться поближе.
— Ну как успехи? — отходя с ребятами подальше от Демидова моста, спросил Борис.
— Нашли свидетелей, товарищ лейтенант, — солидно доложил Петр. На этот раз он был не в старенькой клетчатой ковбойке, а при полном параде, в белой рубашке и с пионерским галстуком. — Пришлось попотеть, взрослые — народ упрямый, еле-еле раскачали.
— Молодцы. Тогда докладывайте по очереди, — доставая блокнот и карандаш, велел Борис.
— Значит, так. Мы с Митькой расспросили дядю Шуру, он сапожник, на улице на углу со Столярным переулком сидит. В тот день на улице его не было, но он в своем подвальчике как раз Ивану Григорьевичу из нашего дома ботинок чинил. Семья вся на демонстрацию ушла, а ему без ноги тяжело, протез неудобный. А с костылем далеко не ускачешь, вот он дома и остался.
— Подожди, Петь, не понимаю, как он из Столярного переулка мог видеть, что возле вашего дома делается? — перебил его Борис. — Переулок ведь дальше по улице начинается?
— Ну да. А его подвал окнами на нашу сторону улицы смотрит, окно первое от угла, — стал показывать ладошками Петька непонятливому оперативнику. — Там на самом углу вообще дома нет, разбомбили, а дядя Шура в следующем живет.
— Ладно, — вздохнул Борис, — адрес диктуй дяди Шуры. И что там дальше было?
— Ну вот. Он видел, как к нашему дому как раз около одиннадцати двое подходили. Один вроде на того, что на фото, похож, а вот второй был моложе, гладко выбритый, лица толком было не разглядеть, потому что в шляпе, но, говорит, походка энергичная. Пожилые так не ходят. А одет в плащ и в костюм серый, обыкновенно, в общем, одет.
— Ну а дальше что было?
— А дальше дядя Шура не видел, он дратву с подоконника взял и больше в окно не смотрел.
Жаль, искренне загрустил Борис. Но с другой стороны, еще утром у них не было вообще ни одного свидетеля, хотя, с третьей стороны, дядя Шура мог и ошибиться, и это могли быть не Маслов с кем-то, а вообще посторонние люди.
— А я с тетей Нюрой в аптеке разговаривал, — протолкался поближе к Борису смешной белобрысый мальчишка с круглым, словно надутый мячик, животиком. — Она наша соседка, в одной с нами квартире живет. Сперва она ничего не помнила, потому что в тот день у ее кошки котята под вешалкой родились, и она жутко ругалась, потому что ее выходные туфли, которые она с вечера из коробки со шкафа достала, все испортились, и она кошку долго гоняла. А потом посылала дядю Сеню котят топить в Мойке, а он ругался, что не желает животину губить, и она из-за этого на работу опоздала, и заведующая ее едва премии не лишила, еле уговорила простить на первый раз, — тарахтел без всяких пауз мальчишка, и как только ему дыхания доставало? — А потому она тот день вспоминать не хотела. Но я упросил, обещал ее Люську по алгебре подтянуть. Она на год меня младше и по алгебре ни бум-бум.
— Слушай, парень, ты давай уже к делу переходи, — попросил его слегка обалдевший от такого количества информации Борис.
— А я по делу. Так вот, тетя Нюра видела на улице, как два дяди шли мимо аптеки по нашей стороне улицы, около одиннадцати. Один повыше, другой пониже. Шли обычно, не торопясь.
— И?
— Все.
— А почему ты решил, что это был тот человек, которого убили? — озадаченно спросил Борис.
— Так покупателей с утра не было, тетя Нюра от нечего делать в окно смотрела. Из зала она выходить боялась, потому что с заведующей поругалась. И кроме того, она говорит, что с без пятнадцати одиннадцать до половины двенадцатого больше по улице никто не проходил, только эти двое, бабка с ребенком в коляске, потом тетка с кошелками и Семен Яковлевич из тринадцатой квартиры. А потом в половине двенадцатого покупатель пришел, и больше она в окно не смотрела.
— Ладно. Тебя как зовут?
— Лева.
— Давай телефон своей тети Нюры, до которого часа она работает?
— Закончила уже, — посмотрев на часы Бориса, сообщил мальчик.
— Хорошо. Еще информация есть? — После разговора с пузатым Левой голова у Бориса слегка гудела, и ему пришлось ее немного встряхнуть, чтобы вернуть в рабочее состояние.
— Есть, — кивнул Митя. — В сорок втором доме на крыше голубятня стоит, ее Валька Полозков держит. Она не по улице стоит, а во втором дворе. Но Валька на нее по крыше из своего подъезда лазит. Вот он первого числа как раз перед рейсом на крышу и лазал голубей проведать, а потом слез и сразу на службу. Он матросом плавает. Это как раз около одиннадцати было. Два дня его в городе не было, вот только сегодня вернулся часа два назад, мы с Петькой его возле дома перехватили.
— Молодцы, — одобрил Борис. — И что он видел?
— Видел, как из нашей подворотни выходил человек. В шляпе и плаще. Роста выше среднего, лица, понятно, не разглядел, потому что с крыши смотрел, но говорит, вроде не из наших. Он в этом доме всю жизнь живет и в школе нашей учился, его все в нашей округе знают, — торопливо объяснял Митя, видя, как рядом нетерпеливо подпрыгивает Петька, желая перехватить инициативу.
— Молодцы. Валентин этот дома сейчас?
— Ну он же только из рейса пришел. Дома.
— Адрес.
Еще ребятам удалось отыскать девочку Веру, у которой мама в праздник работала, и ей не с кем было пойти на парад, и она сидела дома у окошка и смотрела на улицу. И бабу Клаву, у которой убежала кошка и которая искала ее по всем окрестным дворам. И еще тетю Зину, у которой сын монтажник и у которой керосин закончился, и она ходила за ним к подруге в соседний дом, потому что все соседи в ее квартире ушли на демонстрацию. Все эти люди видели двоих мужчин, один из которых был похож на убитого, а второго им рассмотреть не удавалось из-за шляпы, надвинутой низко на глаза.
Все эти сведения Борис тщательно проверил самостоятельно, опросив свидетелей, а потому домой добрался только в девять вечера.
— Боря? Это ты? — окликнула его из-за шкафа мама.
— Да, мамуль.
— Что так поздно, сынок? — За шкафом послышалась возня, и мама, опираясь на костыль, вышла из «кабинета».
С того страшного дня, когда маму нашли еле живой под завалами дома, прошло уже пятнадцать лет, а у Бори по-прежнему екало сердце, когда он видел, как мама, его красивая, умная, добрая, еще такая молодая мама ходит, опираясь на костыль, и ее подвернутый рукав платья всегда заставлял сжиматься сердце щемящей жалостью. В тот ужасный день сорок второго года маме оторвало ногу и сильно ранило руку. Маму спасли, но руку пришлось ампутировать. Борису было тогда восемь, а Рае одиннадцать, отец был на фронте. Неизвестно, как бы они справились втроем с тяжело больной матерью, если бы не соседка тетя Зоя. Она практически усыновила ребят, забрала к себе домой, пока мама была в госпитале, а потом помогла им эвакуироваться вместе со своим заводом из Ленинграда, и в родной город после войны они тоже вернулись вместе.
Отец с фронта не вернулся. Он был военным инженером и дошел до Берлина, а погиб в мае сорок пятого, помогал восстанавливать какой-то мост в окрестностях Берлина, нарвался на оставленную фашистами мину. Борька рыдал в подушку ночами, не веря в такую несправедливость. Война уже закончилась, так почему же так? Почему? А они так ждали отца! Так мечтали о счастливой мирной жизни! Но иногда, Борис никогда в жизни никому бы в этом не признался, в его мечты о встрече с отцом прокрадывались гадкие, подлые мысли. А сможет ли папа любить маму, как прежде, увидев, что с ней стало? А может, он просто будет ее жалеть? А потом встретит случайно женщину, молодую, здоровую… Нет, тут же обрывал себя Борис, нет! Папа не такой, он любит маму по-настоящему, а значит, будет любить и такой, и жалеть будет и беречь. А в голову ему лезли воспоминания о довоенной жизни, где папа с мамой кружатся в вальсе, и ее ножки в парадных туфельках так легко и изящно порхают над паркетом, и нарядное шелковое платье легкими волнами вьется вокруг стройной фигуры. Они любили танцевать и иногда просто заводили патефон, сдвигали к окну стол, стулья и танцевали, а Борис и Рая сидели на диване и любовались ими. А еще до войны мама была ужасно смешливой, и в их доме все время звучал ее смех. Борис уже стал забывать об этом, ведь все это было до войны.
А после войны, после гибели отца им пришлось выживать втроем. Мама была сильной женщиной и никому не позволяла себя жалеть. К счастью, она была переводчиком и могла работать дома, рукописи в издательство отвозила сперва Рая, потом, когда подрос, Борис. Конечно, матери было очень трудно, даже одеться на первых порах она сама не могла, стирать, готовить, убирать, все эти премудрости освоили дети. До войны у мамы были длинные густые волосы золотисто-русого цвета, которые она укладывала в сложные прически, теперь она сделала стрижку, чтобы можно было расчесать и заколоть простым гребнем, и из русых они стали совсем седыми. Но самым болезненным для мамы были сочувственные взгляды на улице. Будучи сильным человеком, она не выносила жалости.
Когда они вернулись после войны в Ленинград, к ним в гости зашла мамина лучшая подруга тетя Сима и, увидев маму, с порога заплакала.
— Танечка, как же так? Ты же такая красавица была!
Подругу мама выгнала и с тех пор старалась со старыми знакомыми не встречаться. Рая очень боялась, что мама замкнется в себе, будет прятаться от людей и зачахнет. Для нее, такой веселой и общительной в мирное довоенное время, подобная изоляция может стать губительной. Но Рая волновалась зря. Мама нашла себя в новой жизни. Ей сделали протез, и она смогла выбираться в театр или на концерты, опираясь на палку. На плечи, чтобы не привлекать ничьего внимания, она набрасывала шали. На работу в университет она не вернулась, устроилась переводчиком в издательство «Иностранная литература», и хотя платили там немного, концы с концами их маленькая семья как-то сводила. В старших классах Рая, никому ничего не сказав, ушла из обычной школы в школу рабочей молодежи и устроилась работ