— Да ты что? Я тоже не знал. А кто должен дать?
— Ну как же? Кирилл же в Военно-морской академии служит, кандидат наук и председатель комсомольской организации академии, мне Валя хвасталась, когда про квартиру рассказывала. К тому же фронтовик, герой. Вот ему и дали в новом доме. Сейчас там отделка заканчивается. В конце мая обещали ключи вручить, — охотно рассказывал Егор.
— Подожди-ка, — остановил его, нахмурившись, Борис. — Я что-то запутался. Когда ты его встретил? Первого мая?
— Да.
— Во сколько? — откладывая вилку, переспросил Борис, окончательно забывая про застолье.
— В десять утра. А ты чего так разволновался?
— В десять? Из дома выходил? — продолжал переспрашивать Борис. — Ты точно уверен, не мог перепутать? Он же с семьей на демонстрации был.
— Насчет демонстрации не знаю. Видел точно в десять, и точно первого. Может, они с Валентиной потом встретились?
— Странно.
— А может, он с утра со своим училищем на демонстрации был, а потом домой переодеться зашел, — предположил Егор.
— Как это — переодеться?
— Ну он же не в форме был, как обычно, а в гражданском. В плаще и в шляпе, — беззаботно поведал Егор. — Борис, ты куда?
Но Борис уже выскочил из комнаты и, схватив с вешалки пиджак, мчался на улицу к телефону-автомату.
— Товарищ майор! Я знаю, кто убийца! Я его вычислил! Он не был на демонстрации, понимаете? Он нас обманул! А помните, как генерал Капустин говорил? Ищите, кому выгодно! Так вот, ему и выгодно! Ему же квартиру должны дать, он же комсорг академии! А если узнают, что его отец предатель? У него же вся карьера рухнет! Его же из комсомола могут исключить! И квартиру не дадут, а Петр Маслов мог проболтаться кому угодно о том, что брат Иван жив, он поэтому и Петра убрал! А Лаптева он убил, потому что увидел, как мы с вами его допрашивать идем, и перепугался. А вдруг мы до правды докопаемся! Его срочно брать надо! Товарищ майор, высылайте группу задержания, а я сразу же туда поеду!
— Да кого брать-то? — едва успел выкрикнуть майор, Борис уже трубку хотел повесить.
— Как кого? — удивился Борис. — Кирилла Маслова. Кого же еще? Я же вам только что все объяснил. Это он отца убил. Его первого мая в десять часов видели выходящим из дома в штатской одежде. В плаще и шляпе. Он наверняка знал, где именно Петр Маслов встречается с братом, и подкараулил его там, потом заманил в подворотню и убил. А когда узнал, что мы вышли на след его отца, решил того предупредить, чтобы тот уехал, а может, и сразу решил убить, а тут еще и нас заметил, пришлось ему торопиться. Товарищ майор, это он, я уверен! Только ему это убийство было выгодно, у него вся жизнь была на карту поставлена!
— Ну Беспалов… Ну ты… — подыскивал подходящие слова майор. — Голова! Молоток ты, Беспалов! Поезжай к Маслову, только сам туда не лезь, нас дождись. Он человек решительный. Опасный. Два убийства — это тебе не фунт изюму. Он что хочешь может выкинуть.
Кирилла Маслова они взяли без шума. Поднялись на этаж, позвонили в нужный звонок. Дверь открыл сам Кирилл. Увидев группу оперативников, молча снял с вешалки плащ, наверное, тот самый, и, крикнув жене, что ему нужно выйти по делу, шагнул за порог, плотно прикрыв за собой дверь.
— Я все расскажу, только не надо, чтобы соседи узнали, жене и детям с ними еще жить, — попросил он майора, и тот согласно кивнул.
— Итак, Кирилл Иванович, мы вас слушаем. Расскажите нам, как вы убили своего отца Маслова Ивана Федоровича, он же Лаптев Николай Владимирович, и дядю Маслова Петра Федоровича, — спокойно, по возможности доброжелательно проговорил майор.
— Все началось в сорок восьмом году. После войны я не вернулся в родной Алапаевск. Отец погиб, других близких родственников у меня не было. Еще до войны я мечтал поступить на учебу в Ленинградский университет, вот и решил, когда война закончилась, поехать в Ленинград. Приехал, устроился работать на верфи, стал готовиться к поступлению в университет, за войну-то все подзабылось, чему в техникуме учили. Познакомился с будущей женой. Она у меня умница. Из профессорской семьи, помогала на первых порах с учебой. Я учился, мы поженились. И вот однажды подходит ко мне возле дома человек. «Вы, — говорит, — Кирилл Маслов?» — «Да». — «Вам просили передать это письмо». — «Кто?» — говорю? — «Вон тот мужчина… ой, а где же он? Но он сказал, это очень важно, и просил прочитать письмо прямо на улице».
Это было так странно! Я сперва посчитал это глупой шуткой. Но человек выглядел солидно, на шутника похож не был, к тому же торопился и сам был явно смущен этой ситуацией. Я взял письмо и, дойдя до Большого проспекта, сел на лавку и прочитал. Письмо было от отца. Я сразу узнал его почерк. Он писал, что жив. Живет в Ленинграде, но под чужим именем. Просил встретиться, о письме никому не говорить. Я, конечно, страшно обрадовался — отец жив! Мне-то сообщили, что он в сорок втором пропал без вести, и я решил, что он погиб, а тут такая радость. На следующий день я пришел в сквер на площади Восстания. Он уже ждал. Сказал, что работает на вокзале в камере хранения и что нам лучше поговорить в спокойном месте. И повел меня через вокзал в сторону складов. Примерно туда, где вы его и нашли.
Вот тут-то он мне все и рассказал. Как попал в плен, как стал полицаем, как обзавелся чужими документами.
— А как он ими обзавелся? — не удержался и задал вопрос Борис.
— Когда наша армия перешла в наступление, он понял, что немцам каюк, и стал думать, как выкрутиться. Раздобыл в немецкой комендатуре документы одного пленного солдата, солдата, понятное дело, в расход, сам вместе с немцами отошел, сколько смог, от той деревни, где полицаем служил, и во время отступления немцев спрятался в разгромленном здании местной больницы. Когда наши вошли в городишко, прострелил себе руку и замотал ее тряпкой, оружие выбросил, выглядел он к тому времени и так скверно, исхудал от страха, небритый, раненый, в разорванной военной форме. Его приняли за военнопленного, забрали в госпиталь, по пути их машина санитарная попала под обстрел немецкой авиации, и он получил осколочные ранения по-настоящему. В общем, в госпитале его подлечили и отправили в тыл.
— А как он в Ленинград попал?
— Домой в Алапаевск он не мог вернуться. Надо было как-то устраиваться, кроме Екатеринбурга и Алапаевска, отец в своей жизни нигде не был, зато был у него еще до войны приятель, который в Ленинграде родился и много ему про Ленинград рассказывал. Ну вот отец и поехал. Да и я, в общем-то, из-за этого приятеля в Ленинграде оказался. Потому что в детстве отец мне все время пересказывал его рассказы о Ленинграде, Петрограде тогда еще. Про Неву, про Невский проспект, про Петропавловскую крепость, Ростральные колонны и прочее, все, что от друга своего слышал, вот так мы оба здесь и оказались.
— А друга того Сергей Капустин звали? — снова не утерпел Борис.
— Точно. Откуда вы знаете? — по-настоящему удивился Кирилл.
— Если бы не он, мы бы это дело не раскрыли, — честно признался Борис.
— Так он, значит, жив? А как же он о нас узнал?
— Когда ваш отец с братом сидели в пивной, буфетчица слышала, как они называли фамилию «Капустин». Конечно, Капустиных на свете много, но так случилось, что генерал Сергей Капустин — мой сосед, и я просто спросил его наудачу, не знаком ли он с Петром Масловым из Алапаевска. Так он вспомнил про вашего отца и рассказал его историю. Разумеется, до того момента, как он стал полицаем и своих же товарищей расстрелял, — без всякой жалости, жестко проговорил Борис.
— Да. Отец и это рассказывал, — согласился Кирилл Маслов. — Больше всего на свете он боялся именно Сергея Капустина. Всегда меня уверял, что тот погиб, а сам все равно ужасно боялся.
— Зачем же он тогда поселился в Ленинграде?
— Не знаю. Но когда мы встретились, я уговаривал его уехать. Куда угодно, хоть в Калинин, хоть в Ригу, хоть во Владивосток, лишь бы подальше. Но он уперся и ни в какую. Не хотел от меня уезжать, — вздохнув, пояснил Кирилл. — А я всегда знал, что добром это не кончится.
— Почему, что именно вы знали? — спросил майор.
— Еще в тридцатых, до войны, умерла моя младшая сестренка. Потом брат младший утонул, затем скончалась мать. Отец считал, что это бабка нас всех прокляла, мать его, и после всего случившегося очень надо мной трясся. Очень у нас отношения были близкие, все родители, конечно, своих детей любят, но у отца это чувство было просто болезненным. Поэтому он и из Ленинграда уезжать не хотел. Мечтал с внуками познакомиться. Да я не позволял. Ведь не скажешь детям: вот это ваш дедушка, бывший полицай и предатель. Они-то считали, что он на фронте погиб, гордились им. А на него тоже положиться было нельзя, представишь дальним родственником, а он расчувствуется и всю правду рано или поздно вывалит. И жене про него говорить нельзя было, она бы такого не приняла. У нее отец и дед в блокаду погибли. И многие друзья от голода умерли. А отец с каждым годом все больше осторожность терял, от спокойной жизни. Я все чаще стал замечать, как он возле нашего дома прогуливается. Даже несколько раз во дворе пытался с Надей и Юрой заговорить. Мне стало все труднее удерживать его от необдуманных поступков.
— А почему вы не сообщили о нем в соответствующие органы сразу, как только узнали, что он жив? — сурово глядя в глаза Маслову, спросил Виктор Свиридов. — Ведь вы комсомолец, фронтовик, дважды Герой, как вы могли покрывать предателя и фашистского прихвостня?
Кирилл с печальным сожалением взглянул на Виктора.
— У вас есть родители?
— Есть. Но мои родители честно выполнили свой долг перед Родиной.
— А если бы нет? Смогли бы донести на родного отца? — глядя пристально на Виктора, спросил Кирилл.
Виктор вспомнил пьяного озверелого родителя и твердо решил, что смог бы.
— А я не смог. Потому что очень любил. Хотя мне и непросто было принять его правду. Почти два года я с ним не разговаривал. Не мог себя заставить. Он подкарауливал меня у дома, возле работы. Просто стоял и смотрел, иногда шел за мной. Но даже не пытался заговаривать. Когда родился Юра, прислал мне деньги. Я их обратно отправил. Но как-то постепенно моя злость таяла, война отступала все дальше. Мирная жизнь брала свое, все, что было хорошего в детстве и юности, вспоминалось чаще, и в один прекрасный день я сам к нему подошел. Не простил до конца, нет, но смог разговаривать, — вздохнув, объяснил Кирилл. — И потом, он сам себя наказал. Жить, скрываясь, в вечном страхе, без семьи, разве это жизнь? Он старый больной человек, у него было несколько ранений, а донеси я на отца? Его бы под суд отправили, а потом в лучшем случае в лагерь, в худшем — расстреляли бы. Хотя тут еще вопрос, что хуже, — взглянув на майора, проговорил он. — Так вот и пошло. Встречались раз в месяц, в каких-то пивных, пирожковых. К нему я никогда не ходил, к себе не приглашал.