К ряду безусловных достоинств Вити Гешефта следовало отнести дар угадывать самые острые нужды своих соседей.
Визит к близнецам Витя начал с того, что выложил на стол две картинные упаковки с иностранными этикетками.
— Когда люди с малых лет всерьез относятся к проблемам гигиены и здорового быта, — начал Витя бархатным голосом, — можно не сомневаться, что жизнь их сложится не менее удачно и полноценно, чем у Леонардо да Винчи. Это мой первый взнос в вашу московскую жизнь, — кивнул Витя на упаковки и пояснил: — Новейший американский антикрысин. Каждая пачка при правильном употреблении рассчитана на отравление двух-трех десятков крыс и последующего их ухода с места массовой гибели в радиусе не менее пятисот метров.
— Так это небось кучу денег стоит? — покосился Ник на заманчивые упаковки.
— Вы меня не поняли, мальчики, — с обезоруживающим обаянием улыбнулся Гешефт. — Я же сказал: это вам в дар. От всего сердца. Владейте и дерзайте.
— Так что ты хочешь взамен?
— Всего-навсего чтобы вы выслушали одно деловое предложение. И поверь, даже если ты ответишь на него стопроцентным «нет», моя расположенность к вам не изменится ни на йоту.
— Я к вашим услугам, сир, — раскланялся Иг.
— Во-первых, я видел, как ты показывал Сергею «Джорджа из Динки-джаза», работая за банджо и саксофон, — немного переждав, не торопясь начал Витя. — Во-вторых, не надо быть педагогом консерватории, чтобы понять, чего ты стоишь. Но это не главное. Должен тебе признаться, я за версту чувствую душу художника. Талант надо беречь и ценить. Иначе раскрадут по чайным ложкам. Сколько мы знаем исторических примеров с гениями, которые «спасибо» за свои дела получали лишь посмертно.
— И что ты мне предлагаешь при жизни? — любезно спросил Иг, внимательно выслушав эстетическое кредо Гешефта.
— Для начала два пробных дебюта по настроению. Завтра мы с тобой идем на именины в один тихий дом, где люди тянутся к культуре. Ты на чистой технике исполняешь по личному выбору два песенных романса, желательно в стиле Изабеллы Юрьевой или Козина, и делаешь крохотную имитацию под джаз Утесова. Это занимает у тебя от десяти до пятнадцати минут времени. Получаешь за свой труд две тридцатки и совсем неплохо продуктами. В пятницу — дом, где все поставлено на широкую ногу. Для затравки ты даешь две вещи — что-нибудь под Русланову и Лялю Черную.
Далее за каждый последующий номер ты имеешь по тридцать. Заметь, вдохновение не растрачиваешь, а только совершенствуешь мастерство.
Иг с полминуты потомил Витю.
— А я согласен. Деньги и продукты нам сейчас очень нужны.
— Не сомневался, что найду общий язык с интеллигентными людьми, — резюмировал Гешефт. И, пожимая Игу руку, добавил: — Во второй дом на ужин ты можешь взять с собой брата.
На следующий день после платного дебюта Ига все собрались у Медуницы.
Из «тянущегося к культуре» дома Иг принес плотный кулек жареных семечек, которые щедро высыпал на стол.
Елене Иг преподнес персональный подарок. Маленькую деревянную коробочку, где роились переливчатые круглые блестки — васильковые, изумрудные, рубиновые. Несколько ниток радужных стеклянных бус. Необычной мягкости мониста. Браслеты из крохотных деревянных шариков, расписанных золотыми и серебряными узорами.
— У хозяйки дома, куда меня Гешефт привел, циркачка год назад угол снимала. И забыла эту коробочку. Хозяйка ко мне прониклась, — рассказывал Иг со снисходительной усмешкой, — бери, говорит, мальчик. Твоя артистическая жизнь должна быть красивой и бурной, как картины Айвазовского. Я взял, но тебе это все куда больше пригодится.
— Спасибо… — Медуница вывернула перед лицом ладони, заговорила шепотом, словно боялась, что легкомысленное счастье передумает и убежит. — Две синих бусины больших на могилку Ивасика…
Иг смутился:
— Кладбище твое на месте? Сейчас достанем. Делов-то кошке на суп!
Не спрашивая разрешения Медуницы, Иг бросился в ее закуток, полез под диван. Шашапал поспешил помочь другу. Принимая крышку от коробки, сочувственно спросил Елену:
— Не можешь без кладбища?
Девочка кивнула.
— Все мои тут. Бабушка Мария. Соседка — тетка Матрена. Так наших и не дождалась, сердечная. Братик мой Ивасик. Его мамаша-тетка родила, когда вернулись мы. А он и годочка не прожил. Глаза у Ивасика синие были. Как бусины эти… Видишь, в саму маковку легли. А то у него крестик один. И на эти две могилки цветов надо. Тут деда Еремея и бабушки Силантьевны прах. Не говорила разве? Их на печках хворых спалили, когда угоняли всех… На кладбище сколько всякого переслучалось. Особо в первую осень. Как война пришла и ничейные мы стали. Между немцами и партизанами. Люди добро, что получше, на кладбище прятать наладились. Иные и зерно закапывали… К ночи из деревни глядишь — огоньки на погосте дрожат. Свечечки… Думали, немцы на кладбище чужое не пойдут. Так они впрямь не сразу своих там хоронить стали.
— Не понимаю, — удивился Сергей, — зачем зерно на кладбище закапывать?! И вещи? Когда лес вокруг… В лесу же удобнее.
— Кто из леса шел, немцы без разговоров стреляли, — объяснила Медуница. — Раз из леса — значит, с партизанами якшаешься. А кладбище как на виду. Туда родненьких проведать ходят. Это и немцу понятно. Оттого там добро и прятали. Ну и партизанам кто помогал, как бабушка Мария, тоже на кладбище ходить стали. Еду носили, про то, какие немцы в деревне стоят, рассказывали. До зимы, как говорила я, немцы проходящие были. Непостоянные. В деревне мало кого в лицо запоминали. А что партизаны под носом их в открытую на кладбище за едой ходят, немцы и подумать не могли. Днем и не страшно будто. Бывало, бабушка с лесным человеком у могилки на скамеечке присядет, беседуют тихо. Рядом я играю. Свои домики строю. Вот прикиньте. Тут, скажем, мы. А вон, как до полдвора нашего, — дорога мимо кладбища. По ней немцы кухню свою везут. Гомонят. Сытые. К ночи хуже куда. Сама я вроде подросла чуток, а боязливой стала — не сравнить. Бабушку на шаг отпустить боюсь. Как прилипшая. Что делать? Бабушка Мария меня и брала везде… К вечеру, скажем, еду на кладбище нести надо. Чтоб не видал никто. Хорошо, когда тучи луну не застят… Кресты из железа под луной голубым отливают. Красивые… А как без луны раз пошли. В хмурость. Во натерпелась я тогда. Не видать ничего. Зябко. Руками за юбку бабушкину уцепилась, как иду, сама не знаю. По запаху да бугоркам вроде кладбище началось. Вдруг вижу — шевелится кто-то. Бабушка моя встала. Обе в землю уперлись. И тот застыл. Стоим и не дышим уж вроде. Потом бабушка попятилась, попятилась, меня за собой потихоньку повела. В обход пошли… А он так и не шевельнулся боле, покуда тьма его не съела.
— А кто это был? — спросил жадный до подробностей Шашапал.
— Верно, тот, кто добро свое прятал, — рассудила Елена, выкладывая из рубиновых блесток пятиконечную звезду на одной из могил. — Хорошо у него теперь. Глянь, — кивнула Медуница Нику на выложенную звездочку.
— У кого? — нахмурился Ник.
— У партизана, с горлом перерубленным. Видишь, как вышло все, — Медуница обняла ладонями голову. — Немцы проходящие про кладбище не дознались ничего. А мародеры там лиходейничали хуже некуда.
— Но мародеры — это же немцы? — недоумевал Ник.
— Нет. То не немцы учинили. А мародеры, — настаивала на своем Медуница.
— Ты что-то путаешь, — попытался разобраться Шашапал. — Мародерами называются солдаты армии-поработительницы. Те, что грабят мирное население завоеванной страны. Как это делали немцы-оккупанты.
— Не знаю, как там что называется, — немного переждав, отвечала Медуница, — но грабили могилы и партизана убили мародеры. Самые что ни на есть разбойники, по-нашему. Одного мне бабушка Мария сама показала. Репейником прозывался. Руки до земли. А лицо, как свекла, морозом хваченная. На голове — щетина звериная. Пучками по всему лицу проросла. Глаз лютый, с косинкой. Бабушка Мария говорила, что до войны мужик этот кабанчиков колол и на бойне ошивался. На кладбище, могилы копал… А когда стали люди прятать всякое добро, то такие, как Репейник, наживаться на бедах порешили. Хоронились на кладбище да караулили, когда чего кто зароет. Потом отрывали и уносили. Если кто еду для партизан оставлял, тоже тащили… Церковь у нас старинная. При ней издавна склепы находились. Так вот, мародеры все там переворошили и в склепах пережидали, чтобы добычу выслеживать. Перед снегами. Не приморозило еще… Дожди, ну все как есть размыли, расквасили. На кладбище глина болота хуже. Вживую засасывает. Бурчит, хлюпает. Скользкая, как кишки свиные… От деревни нашей недалеко у немцев с партизанами перепалка вышла. Немцев много шло. С пулеметами. Побили они партизан. Партизаны, которые живыми остались, через кладбище уходили. И одного раненого на кладбище оставили, в склепе. При нем пушку короткую. Вся пушка — дуло одно. А тяжелая, как Васек сказывал.
— Миномет, наверное, — уточнил Иг.
— Ну да. У немцев партизаны миномет отбили. А зарядов к нему нет. Партизаны раненого из склепа ночью забрать наметились. Он так бабушке Марии объяснил. Да не смогли, видно, за ним воротиться… Так он в склепе и лежал. Сам плохой. Серый… Его там тетка Матрена нашла. Она за церковью приглядывала. Вот и нашла его в склепе. Прибегла суматошная. Бабушке шепчет. Я с печки слушала. Бабушка Мария молоко хворому истопила враз. И пошли они с теткой Матреной. Два дня еду раненому тому носили. Поочередно. Меня не брали. Сами через грязь-глину перемогались едва. А дожди все пуще да пуще. Злющие. Порешили тогда бабушка с теткой Матреной к нам раненого перетащить. На третье утро пошли за партизаном. Глядят, а у него горло перерублено. Сам переворошен весь. И лопата в крови брошена. Видать, добро какое искали под хворым. А откуда у него добро? Одна пушка короткая. Она разбойникам на кой? Уж как бабушка Матрена да мамаша-тетка мародеров тех кляли, что болезного партизана зарезали. Хуже немцев.
— Ты партизана того сама видела? — с трудом выговорил Ник.