— Понапрасну не стану, — великодушно согласился Вальтер, приставляя карабин к ноге. — Вот если бы мы с вами поспорили, скажем, марок на пятьдесят… Не желаете, обер-лейтенант?
— Мне кажется, господин майор, что нам с вами не следует сейчас искушать судьбу. В канун Нового года палить с колокольни…
Не выпуская карабина, Вальтер выхватил бумажник, отсчитал пятьдесят марок, протянул Карлу.
— Вы будете наш третейский судья, Карл.
— Слушаюсь, господин майор! — рьяно подтвердил свою готовность солдат.
— Прошу прощения, господин майор, — Отто уже испугался не на шутку, — но вы напрасно обиделись. Еще раз подтверждаю, что я абсолютно не сомневаюсь в вашем даровании стрелка. И при случае буду счастлив…
— Никаких извинений я не принимаю! — перебил Вальтер обер-лейтенанта. — Заказывайте любое ведро!
— Но, господин майор… заклинаю вас не делать этого, — попытался Шмидт в последний раз спасти положение, но… неожиданно закашлялся.
Сергей не выдержал, взглянул вниз. Сразу увидел старуху, спускавшуюся к проруби.
Вальтер окончательно решился и закричал:
— Стреляю в левое ведро!
Прижав карабин к плечу и почти не целясь, Вальтер выстрелил.
Старуху, подходившую к проруби, как током прошило. Она дернулась, застыла на миг, затем стала оседать на левый бок.
Шмидт вцепился в перила.
— Бинокль! — заносчиво потребовал Вальтер.
Заполучив бинокль, он поспешно звякнул окулярами о собственные очки, и вдруг, судорожно вздрогнув, выкрикнул по-бабьи сорвавшимся на фальцет голосом:
— Мой бог!.. Это же Мария! Она не может, встать. Мой бог!.. Кровь! Под ней кровь!..
— …и Шурка мне потом говорила. Ее мамаша-тетка к бабушке Марии за спичками послала… — снова возник голос Медуницы. — Знала, что спичек Курт не жалел. Шурка, когда бежала, увидела, как бабушка с бугра к проруби пошла. Замахала, закричала, чтобы бабушка подождала ее. Уж больно любила Шурка в прорубь заглядывать, — Елена так осторожно выговаривала слова, будто страшилась задеть, порвать тончайшую паутинку в замысловатой вязи воспоминаний, где каждая из невидимых составных могла оказаться невосполнимой потерей. — Машет она бабушке, кричит голоском своим писклявым; а бабушка Мария, видно, в сильной задумчивости шла. Не услышала она Шурку. Ветер в лицо Шурке задувал. Колкий. Налетами… Шурка все уворачивалась от ветра. Аж боком бежать норовила. Оттого, может, и не услыхала Шурка выстрела… Когда взглянула на бабушку Марию — понять ничего не может. Бабушка встала, вздохнула, и руки у нее опали. И коромысло с ведрами на снег… Потом бабушка будто на Шурку глянула, как простилась. И с такими глазами далекими на снег села… Шурка замерла. Бабушка Мария шевелится едва. Встать будто хочет, да рука, та, на которую упор весь, в снег уходит. Глубже да глубже…
— …мамаша-тетка строго-настрого мне с печки выглядывать запретила. А я ножичек Васька отыскала. Он его за щербатым кирпичом затаивал. Да в занавеске угол надрезала. В избе жарко, как в бане. От воды кипящей да фонарей здоровенных. Их Курт над столом держал, где бабушку резали. Ее-то мне не видать было. Только как стонала она да охала изредка — вот и вся бабушка Мария… Немцы, мамаша-тетка, Аксюта косенькая — все в белом. Сверху донизу. Лица шторками марлевыми завешены. Одни глаза не закрыты. Мамаша-тетка да Аксюта тазы с кровью оттаскивали. Здоровенные… Вальтер помощникам своим обрывно что-то вылаивал. Железками слепящими клацал. А мне чудилось, будто он бабушку Марию тесаком рубит… У Курта я тесак приметила. Он им капусту шинковал. Быстро-быстро. Чтоб в горшке тушить. Потом туман парной нашел. Немочь придавила. Взмолилась я к Аксюте тихонько — водицы испить. Дает мне Аксюта ковш студеный. Припала я к ковшу… А в ковше заместо воды — кровь. На вид самая что ни на есть вода студеная. Только пить стану — кровь. Дай-ка мне морсу еще, Шашапал, — попросила Елена.
Пока в уплотнившейся тишине Шашапал наливал морс из темно-синего обливного кувшина, Елена вглядывалась в потолок, будто уносилась в завешенный снегами конец декабря сорок первого года…
Шашапал подал Елене стакан. Та не сразу его заметила. Отпив несколько глотков, продолжала так же ровно, как и начала:
— Видать, дурман меня накрыл. Сколько в провале была, не знаю… В себя вернулась да в уголок в занавеске надрезанный заглянула, когда мамаша-тетка корыто от стола оттаскивала. Посмотрела я в корыто — там полноги голой… Вальтер кость под коленом бабушке Марии раздробил. Мне Курт говорил потом… Разрывная пуля в ружье оказалась. И жилам кровяным урон сильный вышел. Не отрежь он тогда бабушке Марии ногу, истекла бы она кровью. Чего дальше было, не упомню. Сон меня взял. Муторный… Будто подхожу я в сенях к корыту, где полноги бабушки Марии лежит. И задумалась — как бы ногу бабушке Марии обратно прирастить. Думала-думала, схватила ногу и на чердак. Укутала я ногу отрезанную, к себе прижала — отогреваю… В сенях стужно. Нога захолодела. Чую, поднимается кто-то. Гляжу — Аксюта косенькая на меня смотрит. Подождала, подождала и говорит: хоронить надо. Я спрашиваю — кого? Или бабушку Марию, отвечает, или ногу, которую качаешь… А мне жалко. И бабушку Марию, и ногу ее… Аксюта торопит. Пора, говорит, решай. Тогда уж я ногу ей отдала…
— В зиму ту плохо ноги мои ходили. Да и не в чем. А при бабушке Марии, как в сказке теплой. Сколько она мне разобъяснила да порассказала. Когда такое узнаю… И посейчас чудится, что не она без ноги, а я хворая. Не лекарством — словами добрыми укутывала да выхаживала. Сколько живу, а такой, как бабушка Мария была, где встретить?
Дрочены печь с подсказа ее обучилась. Курт поверить не мог. Пока уж при нем я не сготовила.
Вальтер, когда бабушке Марии перевязки делал, ничего не пропускал. Мамаше-тетке, Аксюте косенькой, даже мне при перевязках да уколах находиться приказывал.
Мамаша-тетка через него так уколы втыкать насобачилась, что Вальтер сам ее раза три при мне озергутил[4]. Похвалил сильно по-немецки… На ногу бабушкину смотреть страшно было, а Вальтер меня заставлял. Потом в сени отвел как-то да с Куртом наперебой внушать стали, чтобы на рану я легким глазом смотрела, тогда сила вскорости к бабушке Марии возвернется. С тех пор я, считайте, при всякой перевязке сидела. Приглядывалась, чем да как Вальтер поливает, мажет да сыплет на рану. От перевязок исход собирать-выносить приучилась. Сжигать мамаше-тетке помогала. На пятый-шестой день стала бабушка Мария у Вальтера дозволения испрашивать, чтоб сидеть он ей разрешил. Спицы достать приказала, вязать исхитрялась. Нитки лежа сучить приспособилась. А как сесть ей было разрешено, чего она только не придумала. Обшивать нас всех принялась. Для стряпни всяко резала, месила. Картошку чистить и не говорю. Я с подсказки бабушки вовсю к готовке приспособилась. Сперва горшки ухватом ворочать никак у меня не залаживалось. Опрокидывала да проливала больше. Однако бабушка Мария меня за это не ругала. Вышучивала только. Опять же, в пору ту много чего бабушка мне подсказами-прибаутками приоткрыла. Нашепчет невзначай будто, а в голову накрепко засело…
Присказки да забавы бабушкины, как дрожжи — тесто, всех вокруг будоражили. Оттого и сама она, что ни день, больше сил набирать стала. И рана ее затягивалась зримо…
Вероника Галактионовна из библиотеки своей вернулась. Кормить всех принялась. Ели молча. Каждый Медуницу ждал. Когда чай допивать стали, взглянула Елена на Веронику Галактионовну, глазами упросила сперва, потом тихой речью повела:
— Март пришел — холода поубавил. А снег знай валит… Бабушка Мария на костылях очень шустро забегала.
— Выходит, за всю зиму у вас в деревне, партизаны ни одного немца не пристрелили? — мрачно спросил Сергей.
— Сама не видела. Слыхать тоже не слыхала, — переждав немного, ответила Медуница и продолжала, глядя на Сергея: — У немцев деревня наша в тот раз как больничная числилась. И начальники ихние за редкой надобностью к нам в Зимори наведывались. Зато в Сугробине, сказывали, главных немцев очень много хороводилось. Штаб какой-то у них там стоял. Мне про то мамаша-тетка потом разобъяснила…
— Ты хочешь сказать, что для партизан в то время ваша деревня никакой стратегической ценности не представляла? — попытался прокомментировать Шашапал. — И поэтому…
— Что ты, действительно! Договорить человеку не даешь! — вскочив со стула, набросился на Шашапала Ник. — Говори, Елена!.. А ты, Шашапал, помолчи в тряпочку!
— Я потом доскажу. Спать страсть как охота…
И все-таки он пришел
Угодил в засаду!
Шашапал сообразил слишком поздно. Путь по извилистой, проходной горловине, зажатой глухими стенами двух четырехэтажек и несколькими кирпичными сараями, Шашапал выбрал как самый короткий, потому что очень торопился. Очередь в аптеке оказалась в два раза длиннее, нежели он предполагал, а надо было еще успеть смотаться за керосином, который бабушка уже вчера занимала у соседки.
Первым из-под арки сарая, заваленного железным хламом, навстречу Шашапалу выпрыгнул осклабившийся Харч.
— Привет, Шашапальчик! Мочу на анализ тащим!
— Микстура от кашля для бабушки, — замялся удивленный неожиданным появлением Шашапал.
— Вот заботливый внучек! — умилился Харч. — Молодец! Возьми с полочки пирожок.
Шашапал растерянно улыбнулся, и тут щеку его обожгла проволочная пулька, пущенная резинкой, закрепленной на двух пальцах.
— О! Пчелка укусила! Бо-бо, Шашапальчик? — заверещал Харч.
— Ну что ты… Наш Шашапал «не плачет и не теряет бодрости духа никогда», — съязвил Конус, возникший за спиной Шашапала. — А где ж твои дружки-тимуровцы?
— Я не знаю.
— Что ты пристал к мальчику, Конус, — издевался Харч. — Разве не знаешь, что его друзья день и ночь трудятся на пользу родной пионерской организации?.. Я ведь правильно говорю, Шашапальчик?