— Нормально, — стараясь не глядеть в глаза Елены, ответил Иг. — Сергей Щаве кое-что поштефкать позавчера притаранил. Жалко Щаву как-никак. Один он совсем. Щава враз все смолотил, а потом опять на весь двор орать стал, грозиться, что Мотя придет и всех прирежет.
— А про Мотю так и не знает никто? — спросила Елена.
— Болтают разное. А Щаву Огольчиха вчера на Даниловском рынке видела. Побирается.
— Значит, Акима надолго посадили?
— Кирилл Игнатьев сказал, что не меньше, чем на десять лет.
— Как же Щава будет?
— Не знаю. Ник все время к тетке Стеше уехать хочет. В леса свои проклятые.
— С мачехой у него не выходит, значит?
— Да она вроде нас не трогает. А Ника и подавно… Но он с ней как глухонемой. Даже не ест, если она за столом.
— Они уж совсем к вам переехали?
— Вчера последние вещи отец перевез. Перегородку делать взялся. Иринка совсем освоилась. Я с ней как-то один остался. Взял веник новый и бороду себе присобачил. Плащ отцовский резиновый напялил. В общем, Карабас-Барабас получился. Возились, носились мы с ней часа два. Она шухарная. Целый день хохотать может. Потом Ник пришел и… Слушай… — Иг вдруг оглянулся, заговорил шепотом, как о запретном. — Мне сон приснился…
— Про что? — напряглась Медуница.
— Мне мама приснилась. Мы с Ником в кроватях лежим, а она входит. А мы как примороженные. Двинуться, пошевелиться боимся. Мама глядит жалостно-жалостно. Как будто обидела нас несправедливо. Хочет что-то сказать, а у нее не получается. Подошла поближе. И вместо слов, как мне показалось, решила обнять нас. А я смотрю — у нее рук нет. Нет рук и все. Тогда она на фотографию глянула, где они с отцом до войны еще… Смеются. И тут я проснулся…
— Нельзя вам из дома никуда уезжать. От отца, — убежденно выговорила Медуница, глядя на Ига. — Уж ты поверь. Это к вам мать с заботой об отце приходила.
— А мне другое подумалось…
Иг сел на вытоптанную землю, подтянул колени к подбородку. Медуница терпеливо ждала.
Он заговорил не сразу.
— Я подумал… Маме руки оторвало, а отец от нее отказался.
— Нет, — твердо прервала Медуница. — Ты на отца не греши. Мать к вам приходила, чтобы вы вместе держались.
— Как же вместе, когда у него Галина Мухамеддиновна? — устало спросил Иг, не отваживаясь посмотреть на Елену.
— Вы у него куда раньше… Отрекаться от отца грех.
Медуница подошла к Игу. Укрыла худыми руками голову его. Прижала к себе. Добавила, помолчав:
— Вы к отцу с понятием должны.
— Зачем он перегородку ставит? — тихо всхлипнув, спросил Иг.
— Ну что ты… будто несмышленыш какой, — ласково укорила Ига девчонка. — Эка забота. Сколько вовсе без отцов-матерей народа кругом. Ты думал? Вот и сестренка у вас… в прибавку…
Голос и руки Медуницы укачивали, грели. Снимали горечь, переносили к живой, смешливой матери.
Щи из крапивы уплетали, захлебываясь от радости. Наконец-то все опять были вместе, и Медуница расстаралась как никогда.
— …когда доброе дерево почувствуешь, не увидишь еще, а почувствуешь, то сразу внутри тебя легко делается и злость лапки поджимает, — увлеченно объяснял Ник, наяву уносясь в распушившиеся леса. — А как увидишь его, про все плохое забываешь. Вот Иг говорит, что это я один только такой чокнутый на деревьях. Но это не так. В лечебнице у тетки Стеши сестра молоденькая работала. Поля. Тихая, как кашка белая на лугу. Помнишь, Иг?
— Помню. Ну и что? — посмотрел на брата Иг.
— Ни разу я не слышал, чтобы Поля слово поперек кому сказала, — вдохновенно продолжал Ник. — А работа у нее не позавидуешь. Психи хоть на вид все тихие, но просто так с ними не заладишься. Если понравился, то могут прилипнуть, до дна выпить. А не понравился — куда хуже. Вроде он и не замечает тебя, обходит, но если смотрит, в спину особенно, то как бы сам от того взгляда не свихнулся… Но Поля всем по сердцу пришлась. Начальники и то редко ей выговаривали. И поспевала она везде. Везучая к тому же. Как она дежурит — никаких происшествий. Так вот Полю я часто в своем лесу видел. Она не просто так туда ходила. Первый раз я издалека ее приметил. Идет. И не то чтобы ругается. Ругаться она, может, и не умела. А просто всякую скверну из себя со словами выбрасывала. Я сразу догадался и ушел. Потому что в это время лишь ее лес слышать должен. Потом другой Полю увидел. Легкая вся, светлая. По лицу понятно, что выговорилась, избавилась от наболевшего. И как у дуба стояла, запомнил. Обняла дуб и застыла. Силу от дерева набирала. Понимаете, я ведь тоже только в лесу выкричаться могу. От всякого паскудства избавиться. Там мне всегда хорошо. Вольно и не страшно.
— А самая большая сила у дубов? — прошептал Шашапал.
— Не знаю… Возможно, — потупился Ник.
— Добрые деревья ко всем добрые? — осторожно осведомился Сергей.
— Скорее всего да. Но откликаются они тому только, кто их чувствует. Верит им.
— Ну а злые? Злые деревья все-таки бывают? — забеспокоился Шашапал.
— Злые? — задумчиво переспросил Ник. — Вернее, недобрые. Замкнутые. Обиженные. Равнодушными бывают. Либо просто холодными… Вот и красивое дерево, и листьев на нем много резных, а все равно холодное…
— Доброе дерево как узнать? — скорбно сложив брови домиком, вздохнул Шашапал.
— Трудно ответить, — замялся, смущаясь, Ник. — Пойдем в лес. Я тебе покажу добрые деревья. Может, ты и сам почуешь, как выбирать надо.
— А что, добрые деревья обязательно дубами должны быть? — вмешался Сергей.
— Не обязательно, — уклончиво отозвался Ник. — Для Медуницы и калина добрым деревом оказалась. Помнишь, рассказывала.
— А для тебя калина — недоброе дерево? — снова атаковал Ника Шашапал.
— Мне чаще добрые дубы встречались, — откровенно признался Ник. — И с виду вовсе не богатырские. Даже некрасивые. Кому и уродливыми показаться могли. Знаешь… Как правило, они корявые. Жутковатые. На таких дубах обычно Соловья-разбойника рисуют.
— С дуплами закрученными?
— Пожалуй, — согласился Ник. — Дупла на добрых дубах не редкость.
— А какой-нибудь удивительный признак у доброго дерева есть? — настаивал Шашапал.
— Есть, — не сразу ответил Ник.
— Какой?
— От доброго дерева тепло исходит. Чем добрее дерево, тем больше вокруг него тепла.
— А зимой? Когда мороз? — усомнился Шашапал.
— Зимой тоже. Даже в сильную стужу, — подтвердил Ник.
— Но почему же, почему же я никогда этого не чувствовал? — едва не заплакал от обиды Шашапал. — Неужели мне ни одного доброго дерева не встречалось?
— Ну чего ты? — встревожилась Медуница. — Думаешь, от добрых деревьев, как от печки, жаром пышет?
— Совсем нет, — утешил Шашапала Ник. — Это тепло едва уловимое. Если руку близко поднести, а потом медленно-медленно подвигать к стволу, чем ближе подвигаешь, тем теплее. Но не просто так. Сначала надо, чтобы лучше леса ничего для тебя не было. Я в лесу всю жизнь бы прожил. Лес ведь гораздо добрей людей. Лучше. Хотя первый раз, когда я с муравьями разговаривать стал, они меня покусали. Больно покусали. Было так. Прилег я возле муравейника, где у них главная дорога проходит, чтобы увидать побольше. Глядел-глядел на муравьиную работу и понял, что очень много сухой елочной хвои им не хватает. Отошел в иссохший ельник, набрал полную пригоршню, вернулся и высыпал все до последней иголочки на середину муравейника. Думал — обрадуются, а у них заваруха началась. Я так засмотрелся, что не заметил, сколько муравьев на меня наползло. Да как начали кусаться… Разозлился. Обиделся. А потом дошло. Не надо с дурацкими услугами в чужие дела лезть. А через пять дней я на дубки изломанные вышел. Молоденькие. Покалечил их кто-то. Я, как мог, стал дубки перевязывать, лечить. Многие погибли. Засохли. Но и выправилось немало.
— Ты от тех дубков тоже силы получал? — не дав Нику дорассказать, спросил Шашапал.
— Нет. Они же маленькие еще. Для такого дела большие деревья нужны. Сильные.
— Подойти к дереву, прижаться и ругаться начать, — уточнял Шашапал.
— Не понял ты, — терпеливо вздохнул Ник. — Сперва место найти надо, где добрые деревья ближе друг от друга растут. И чтобы они сами тебя позвали как бы… Идти не спеша. Зря не плакаться. Вот как почуял, что деревья добрые к тебе сами чуток подвинулись, тогда уж и выговаривайся. Они все в себя возьмут. До капли. Каждый дуб сам по себе может взять, что в тебе наболело, без остатка принять. Но делать так надо, когда невмоготу совсем. А иначе… Он-то возьмет, примет. А совесть твоя как?..
— Ник, скажи, а когда весь выругался, сразу надо дуб обнимать, чтобы силу получить? — выпытывал Шашапал.
— Нет, — покачал головой Ник. — Сначала попробуй сам деревом побыть. Потом птицей. Мошкой какой-нибудь. Кузнечиком или шмелем. Листом земляничным. В мыслях, конечно. И уж после к дереву за силой иди…
— А в дачных лесах добрые деревья могут встретиться? — робко спросил Сергей.
— Почему не могут… Растут, наверное. Но их больше в лесах вольных. Добрые простор любят. Чтобы вокруг хватателей поменьше таскалось… А повезет если, можно издалека углядеть, как деревья через тропки перелетают. Местами меняются. И обратно к себе возвращаются. Но сам ты, если такое видеть будешь, камнем или кустом недвижным стать должен… Вот приедете ко мне туда. Покажу кое-что…
— Куда приедем? — не понял Шашапал.
— В леса, — проникновенно ответил Ник.
И тихая, сумасшедшая надежда заплескалась в его глазах.
— А вы… вы уезжаете разве? — вырвалось у Шашапала. — Все-таки решили уехать?
— Уеду я один. А Иг пока останется, — сказал Ник, с отчаянным упорством глянув в затылок отвернувшегося брата.
Медленно водя растопыренными пальцами по клеенке, Ник нарочито бодро запел:
Вернись попробуй, дорогой.
Тебя я встречу кочергой.
Таких затрещин, милый, надаю.
Забудешь песенку свою.
Ник пел, а Сергею казалось, что он прибивает к столу длинными гвоздями растопыренную кисть своей левой руки. Гвозди беззвучно входили в загорелую руку, но из-под широких шляпок, как ни всматривался Сергей, не показалось ни капли крови. Но вот Ник закончил песню, а вместе с ней и перестал «вбивать гвозди». Левая растопыренная кисть вместе с правой снова спокойно лежала на столе.