язя и княгини знатных, поколениями промысел божий несущих. Однако же ведомо базилевсу, что ни волхование великому князю не доступно, ни знатностью своей он похвалиться не может. Что рожден он от утех пустых, после дел ратных случающихся. Что брака с матерью его у князя Святослава не было, да и мать его иудейкой по роду своему числится. Стало быть, по низкому рождению своему, до обрядов любых князь допущен быть не может. А коли не способен правитель с богами общаться, таинства творить, то и сомнение возникает: а божью ли волю он несет народу своему? Божьим ли промыслом звание свое получил? И ведь мало того, что по роду и званию своему князь Владимир столь великой страной править не способен, так ведь еще и чужой черный замысел за спиной его скрывается. Ведомо ли тебе, волхв, что среди иудеев родство не по отцу, а по матери издавна ведется? Посему князь ваш иудейским считаться может — по крови, родству и праву наследования. Таковой способ издавна сим злобным племенем используется, дабы власть в странах иных получать. Поперва соплеменницу свою чужому вождю подложить, а затем, когда сын у нее родится и взрастет, открыть ему тайну великую, что иудеем он является по родству. А уж тогда пред наследником своим путь к власти путями колдовскими и кровавыми расчистить. Владимир ваш ведь младшим среди сыновей Святославовых был? Ну, и где все его старшие братья ныне?
Отметив, что смог озадачить собеседника столь неожиданным вопросом, Ираклий мысленно улыбнулся и усилил нажим:
— Ведомо ли тебе, волхв, что народ сей малый богами проклят и за черную душу свою права на землю лишен? Правили они в землях израилевых — и нет их там ныне, а земля та разорена начисто. Правили они в землях хазарских — и нет их там ныне, земля та разорена начисто. Сейчас они на Руси править собираются — а потому тревожно базилевсу, что любовью к племени русскому пропитан, за будущее ваше, за покой и благополучие. Ведомо нам, племя иудейское, кроме себя, никого за людей не считает, всех прочих обзывает гоями и законом своим грабить, убивать и притеснять всячески дозволяет невозбранно. Вывели ужо своего родича иудеи на стол русский, получили власть и силу. Пойдет скоро плач по земле вашей, польется кровь люда простого, станут детишки маленькие одной лебедой да корой ивовой питаться, а каждую монетку добытую хозяевам иудейским нести, дабы им еще хоть день пожить позволили. И сгинет Русь, как Израиль, как Хазария сгинули, а иудеи дальше пойдут, на иные страны, ако вши ядовитые переползут…
— Не может быть такого! — оборвал монаха Будимир. — Упредили бы боги наших волхвов о беде такой страшной!
— А может, и упреждали боги-то, — тихо и вкрадчиво, как бы в задумчивости, произнес Ираклий. — Да токмо до люда простого волхвы этого упреждения не донесли… Сам сказывал: слово князя первейшее. А он правитель иудейский. Да и золото многим рты затыкало, волхв. Иудеи умеют пользоваться золотом. Оно — единственное оружие, у судьбы ими украденное. Волхвов старших князь с иудеями умолкнуть заставили, а смертным простым как истину узнать? Подумай сам, волхв: разве не Владимир был изгнан братьями своими? Разве не вернулся он во главе с дружинами варяжскими? Разве сейчас не держит он при себе их же? Откуда у изгнанника золото взялось на рати немалые из северных наемников? Кто братьев его перед этим в мир мертвых отправил? Это их рука, рука иудейская! Народ богоизгнанный лапу свою дьявольскую над Русью простирает, над богатствами и детями ее.
— Я тебе не верю!
— А разве я прошу верить мне? — удивился, отступая, монах. — Спроси своего бога. И если я прав, Перун обязательно пошлет тебе знамение. Спроси своего бога, спроси…
Ираклий отступил, поклонился и направился к выходу из капища.
Вернувшись домой, священник открыл сундук, схватил свиток и принялся торопливо проматывать его:
— Перун! Перун, бог грозы… По воле Сварога карает отступников… Волей богов чинит суд княжеский… Нет, суд над князьями… Судит князей, карает их за обман и клятвопреступление… Сын Сварога, его слуга и оружие… Неплохо, неплохо… Бог мелкий и малопочитаемый, однако же через него можно выразить волю богов верховных, до которых меня никто не допустит… И волхв молод, горяч, наивен… Да, это будет очень удобным вариантом. Молнии, молнии… Чему учат нас древние в отношении молний?
Посланец базилевса отложил свиток, извлек из большого сундука маленький, поставил на стол, провел над ним руками, бормоча тихое заклинание, потом выудил из рукава ключ, вставил его в прорезь на передней стенке, повернул. Крышка чуть дернулась вверх, медленно поднялась. Монах в задумчивости склонился над собранными внутри флакончиками, матерчатыми и кожаными мешочками, пучками деревянных и каменных палочек, стеклянными линзами. Наконец его пальцы выбрали один из мешочков. Ираклий развязал его, извлек кусочек янтаря и посмотрел сквозь него на свет:
— Очень удачно. Посмотрим, удастся ли русским идолам устоять против мудрости первых богов.
Монах отложил выбранный камень, снял закрепленный на крышке нож, откинул капюшон, срезал у себя клочок волос, посмотрел на него и тяжело вздохнул:
— Мало… — Повернул голову и громко позвал: — Елена! Иди сюда!
Ждать пришлось недолго — в соседней комнате зазвучали шаги, рабыня вошла к нему в светелку, преклонила колени:
— Слушаю, господин.
Монах выдернул у нее деревянную заколку, что удерживала собранные на затылке в клубок волосы, пробежал пальцами по рассыпавшимся на плечи прядям, поднял одну и срезал у самого основания.
— Ступай, принеси мне зажженную лампаду.
— Слушаю, господин…
Женщина убежала, а Ираклий вернул нож на крышку сундучка, поднял янтарь, обернул его сперва своими волосами, потом — плотно, не оставляя щелей — волосами служанки. К тому времени, как он закончил свою странную работу, рабыня вернулась с огнем, пляшущим па длинном носике масляной лампы. Монах жестом отпустил Елену, извлек из сундучка тонкую, в половину мизинца, коричневую свечу, зажег ее, согрел над пламенем основание, прилепил к столу. Потом потушил лампу и вытянул ладонь над слабым огоньком свечи:
— Хапи тмет аидхари локас Уру, матхи калимаа, атту-атту нуб то псу танхеан!
Пламя заплясало, приобрело чистый голубой оттенок. Тогда монах двумя пальцами взял обмотанный янтарь, внес его в огонь. Затрещали, превращаясь в пепел, волосы, послышался нарастающий свист.
— Бэшти калимаа тхери-аа! — торжественно выкрикнул Ираклий и разжал пальцы.
Камень взметнулся почти до потолка и упал на пол. Послышался мелодичный звон — словно кусочек метала обронили в тонкий стеклянный бокал. Монах задул свечу, наклонился к янтарю, разворошил пальцем недогоревшие ошметки волос. Среди них обнаружились небольшие кусочки расколовшегося камня. Маг один за другим переложил их себе на ладонь:
— Пять. Хотелось бы больше, но для начала хватит и этого… — И он громко приказал: — Елена, одевайся! Ты пойдешь со мной в город.
Раб, конечно, не человек, а всего лишь говорящая вещь, но Ираклий, как истинный христианин, не мог допустить, чтобы даже рабыня нарушала правила приличия, а потому терпеливо дождался, пока она снова уберет волосы, оденется в скромное коричневое платье и повяжет платок. Затем они вышли со двора, и монах не медля повел женщину к перекрестку у северных ворот, на котором возвышался идол Велеса:
— Как мне хотелось это сделать, — разжал он кулак и выдал один из янтарных осколков Елене. — Положи его к ногам истукана.
Рабыня исполнила приказ, и Ираклий быстрым шагом повел ее дальше, на вечевую площадь. Ворота детинца охранялись отрядом из восьми норманнов, а потому подходить к ним монах не рискнул. Зато вечевой колокол висел на перекладине над деревянным эшафотом, и со следующим кусочком янтаря женщина поспешила к нему. Третий осколок монах сам забросил на крышу сарая, вплотную примыкающего к улице:
— Дикари сами придумают, за что наказан этот хозяин.
По тому же принципу четвертый кусочек был опущен в пыль под стеной двухэтажного дома с резными ставнями, слюдяными окнами и рогами на перекладине ворот. Последний янтарный обломок лег на крышу ближнего к святилищу амбара, что стоял воротами к реке.
— За мной иди, не отставай, — оглянулся на рабыню монах, направляясь в сторону далекого леса.
Возле берега вся земля была поделена на огороженные плетнями участки, на которых зеленела на грядках ботва, подрастал хлеб, качались бутоны подсолнухов. А кое-где — лежали груды угля, поленьев, стучали молоты кузнецов.
К счастью, в языческой Руси леса пока еще хватало — незадолго до заката, часа через три ходьбы, Ираклий с рабыней вошли в шелестящий листвой тополиный лес. Стройные деревья тянулись к небу, плотно смыкаясь ветвями, а потому внизу царили такие сумерки, словно здесь уже наступала ночь. Священник свернул с дороги, углубляясь в совсем уж густую чащобу, однако очень скоро обнаружил прогалинку в пару шагов шириной и около десяти в длину.
— Этого хватит, — решил он. — Елена, ищи сухие ветки и хворост, неси сюда.
Женщина, послушно кивнув, отправилась обратно в лес и стала описывать вокруг узкой поляны круги, время от времени возвращаясь и сваливая в кучу валежник. Когда груда выросла ему до пояса, монах поднял руку:
— Достаточно!
Он выбрал одну из веточек, извлек из-за пазухи зеленый стеклянный флакончик, выдернул пробку, макнул деревяшку туда и тут же заткнул склянку. Выпачканную светло-серой мазью, едко пахнущую ветку сунул наугад под самый низ кучи. Спрятал флакон, вместо него вытянул украшенный серебряной вязью ножичек.
— Иди сюда, — поманил он рабыню. — Давай голову.
Та сняла платок и преклонила колени. Монах срезал прядь у нее, у себя, скрутил их вместе. Сорвал с низкой тополиной ветки зеленый листок, положил прядь на него, опустил на землю.
— Руку!
Женщина вытянула левую руку вперед и отвернула голову. Ираклий слегка рассек кожу, дождался, пока на лист стечет несколько капель, потом резанул себя — по внешней стороне руки, покрытой множеством шрамов.