— Да, и я потом об этом узнала, — кивнула Ниночка. — Мне газету принесли, дали прочитать. И мне, как и Александре Васильевне, дурно стало. Хорошо, что муж дома был… Все, говорю ему, Саша, нет у нас больше Виталика, сердце мое материнское чувствует. Убили его. Муж белый весь стал. Сцепил зубы, стонет, колотит его. Сначала он в Грозный поехал. Это в январе еще было, сразу после тех боев у дворца Дудаева. Ну, ни с чем и приехал. Его и близко к городу не подпустили — куда, мол, суешься, там бои идут. В марте еще ездил. О Виталике нашем ни слуху ни духу. Никаких зацепок, никто ничего сказать не может. Был парень и пропал. Потом я поехала. В Ростов. Там же холодильник этот, где убитых держат. Ой, женщины, милые, не дай Бог вам это увидеть! Растерзанные, без рук без ног, обгорелые, искореженные, лица обезображены… Я там три дня была, чуть с ума не сошла. Смотрю на парня — вроде мой Виталик. И волосы чуть вьются, и нос с горбинкой. Лица почти нет, глаза вытекли… Говорю врачу: «Кажется, мой…» Он заставляет и рот смотреть, зубы. Посмотрели. У этого парня коронки металлические, белые, не было таких у Виталика, у него зубы хорошие. Давай снова смотреть…
— Я слышала, там и чужих берут, — сказала Александра Васильевна. — Лишь бы похоронить, земле предать. Все душе спокойнее.
— Ну, и я сначала так хотела, — призналась Нина. Она выпила воды, немного успокоилась. — А потом подумала: что ж это я чужого заберу, а чья-то мать будет всю жизнь искать, маяться?! Нет, поищу еще, может быть, он где-то в братской могиле лежит. Меня надоумили: в Грозном где-то есть общие захоронения, надо поискать. Может, там наш Виталик.
— Кто же разрешит могилы раскапывать? — вздохнула Изольда. — Да и как теперь узнаешь? Столько времени прошло. Ты же сама говоришь, в Ростове и то с трудом можно было что-то разглядеть.
— Все равно буду искать! — Нина твердо сжала губы. — Не может такого быть, чтобы никто ничего не знал. У наших солдат и офицеров буду спрашивать, у чеченцев, у женщин чеченских, у стариков. Не все ведь из Грозного уезжали, кто-то и в городе, в подвалах, войну пересидел. Может, кто и знает… В Майкоп поеду!.. Да не может такого быть, женщины, милые, чтобы взял парень и пропал! Как это? И у нас с Сашей он один был, и мы на него, как Александра Васильевна, нарадоваться не могли. Господи, за что? За что ты нас так наказал? Куда ты дел Виталика-а-а-а…
С Ниной началась истерика, женщины кинулись помогать ей: Изольда побежала к проводнице за водой, Александра Васильевна стала полотенцем ей лицо обмахивать, а Татьяна, набравшая в дорогу лекарств, полезла в сумочку за нашатырем.
Прибежала и проводница, и какие-то военные заглядывали в дверь, даже врачиха в вагоне оказалась…
Всем миром успокоили бедную Нину. Врачиха выбрала из Татьяниных лекарств нужные таблетки, у самой у нее что-то полезное нашлось, и Нина скоро заснула, всхлипывая во сне, как несправедливо наказанная, обиженная маленькая девочка.
А Татьяна, Александра Васильевна и Изольда попили чаю, поговорили еще о том о сем. Татьяна рассказала свою историю с Ванечкой и мужем, Изольда — про жизнь в довоенной Чечне. Все они были несчастны, всех коснулась эта странная проклятая война.
…За разговорами, за плачем не заметили, как поезд проглотил полторы тысячи километров расстояния и 36 часов времени, оставил позади себя большие и маленькие станции с нерусскими уже, кавказскими названиями и наконец подкатил к перрону железнодорожного вокзала Грозного.
Они вышли из вагона — четыре русские женщины, растерянно смотрели на разбитый вокзал, на обгорелые, разрушенные дома вокруг, на странные деревья: от одних остались только стволы, у других не было верхушки, у третьих словно гигантской бритвой срезаны ветви…
Шел девятый час утра, город был щедро освещен июньским солнцем, и этот контраст живой все-таки природы, яркого, радостного света и разрушений — памятников людской ненависти и злобы — особенно бросался в глаза. Однако чувствовалось, что город уже оживает, залечивает раны: там и тут были собраны в кучи мусор, битое стекло, обломки бетона, какие-то железные конструкции… Группа рабочих лопатами закидывала в кузов помятого грузовика развороченный и мешающий движению асфальт, где-то поблизости тарахтел компрессор, стрекотал отбойный молоток. Сама привокзальная площадь была уже подметена.
Отсюда, с площади, насколько хватало глаз, они видели лишь развалины домов, остовы черных зданий, пугающе пустые глазницы окон. Вид города был ужасен. Казалось, тут и жизни никакой не может быть — как жить человеку на этом пепелище? Зачем? Но, странное дело, жизнь в городе шла своим чередом: сновали по площади машины; чеченские мальчишки торговали поблизости сигаретами и напитками, гортанно кричали-расхваливали свой товар, торопились по своим делам пешеходы, и никто из них, кажется, не смотрел на развалины.
И все же тоска и какая-то безысходность, обреченность были на лицах людей — Татьяне бросилось это в глаза в первую очередь. Люди не улыбались, каждый был сосредоточен на своей, печальной какой-то мысли, и вид у всех был удрученный, подавленный.
Да и чему радоваться-то, в самом деле!
— Ну что, девочки, — грустно сказала Александра Васильевна. — Прощаться пора. У каждой теперь своя дорога.
— Да, — вздохнула и Нина. Она нынче была спокойнее, с ухоженным, слегка накрашенным лицом. — Теперь самой… Изольда, ты скажи, в какую хоть сторону идти. Ты же знаешь город.
— Да город-то я знаю, — вздохнула и Изольда. — Но что я могу подсказать? Где искать этого полевого командира Абдулхаджиева… В район надо ехать, в Веденский, наверное. Там боевики, там у них центр сопротивления… Туда Александре Васильевне надо ехать. А тебе, Ниночка, не знаю даже, что и сказать. Наверное, прежде всего к военному коменданту надо обратиться, о захоронениях спросить. Говорить тут с людьми, спрашивать… Давай вот спросим.
Они остановили пожилого русского человека, который катил детскую коляску, доверху набитую домашним скарбом. Человек этот, назвавшийся Сергеем Дмитриевичем и любезно согласившийся ответить на их вопросы, кажется, был рад передышке. Был он уже стар, морщинистое, с дряблой серой кожей лицо говорило о том, что он и не совсем здоров, на потертом его пиджаке тускло поблескивало несколько рядов орденских планок — ветеран Великой Отечественной.
От вопросов женщин лицо Сергея Дмитриевича омрачилось.
— Ох, дорогие мои, тяжко вам тут придется, тяжко, — сказал он. — Полевых командиров, конечно, надо теперь искать на юге, в горах и предгорьях, в селах, аулах… черт их знает, где они там сидят! Хорошо хоть, вы фамилию знаете… Абдулхаджиев, да? Ну, это полдела!.. Конечно, с боевиками надо говорить, с ними. В Шатой ехать, в Ножай-Юрт. Просить за сына, деньги давать. Боевики любят деньги. И в ноги командиру падать, да, это вы верно придумали. Я слышал, были уже такие случаи, когда боевики отдавали матерям солдат. Не вы первая. — Он с сочувствием смотрел на Александру Васильевну. — Если за солдатом вашим грехов нет… ну, то есть не мародерствовал там, не убивал кого зря, то могут и отпустить. А насчет без вести пропавших… Не знаю, что вам и посоветовать, уважаемая. Сотни людей придется спрашивать. И бывших сослуживцев вашего сына, — он обращался теперь к Нине, — и чеченцев, конечно, и тех, кто вроде меня войну в подвале пересидел.
— Семья ваша цела, Сергей Дмитриевич? — участливо спросила Татьяна. — Вещи, вижу, везете куда-то.
Он горестно покачал головой.
— Жену осколком убило тридцать первого декабря прошлого года, когда самолеты Грозный бомбили. Мы уже с ней спускались в бомбоубежище… Не успела моя Машенька, не успела, бедная. — Губы у Сергея Дмитриевича задрожали. — Ей сонную артерию перебило, кровь хлынула — не остановить. Что я мог сделать? Дом ходуном ходит, вой, грохот, взрывы один за другим. Маша на коленях у меня лежит, кровь из шеи — фонтаном. Просит меня: «Ну сделай что-нибудь, Сережа! Я умираю… Помоги!» Я рану ладонью зажал, а сам потихоньку тащу ее вниз по лестнице, успокаиваю: сейчас, моя родненькая, сейчас, потерпи… А Маша тяжелая была, грузная, вот вроде вас. — Он взглянул на Александру Васильевну. — Тащу и думаю: Господи, подсоби, не дай ей сейчас умереть, там, внизу, в подвале, женщины, может, как-нибудь спасем… Вижу, у Маши уже и голова запрокинулась, и вроде не дышит. Я тогда не выдержал, кричу: «Машенька! Да что ты делаешь?! Маша! Потерпи, родная моя!» А она уже, видно, не слышит, никак не реагирует. За нами на лестнице — кровавая дорожка. Сумерки уже на улице стояли, в подъезде почти темно, но как ракета взлетит или вспышка от взрыва, так вся лестница освещается, кровь хорошо видно… Маша!
Сергей Дмитриевич заплакал, заново переживая тот трагический вечер, стал закуривать, дрожащими руками никак не мог поднести зажигалку к прыгающей в губах сигарете, и Изольда взяла его руку, придержала.
— Спасибо… спасибо… — говорил он, постепенно успокаиваясь.
Продолжил рассказ:
— Зятя, его тоже Сергеем звали, боевики в феврале убили. Он за картошкой пошел, собирался у знакомых купить, деньги взял… Ели мы что придется, дети болели, картошечки вареной попросили, «в мундире», вот он и пошел. И не вернулся. Дочка, бедная, несколько дней его искала. Нашла потом недалеко от дома, в рощице. Глаза выколоты, уши отрезаны, голова разбита… Издевались над живым… Да. Похоронили мы и Сережу. Гроба, конечно, нет, так зарыли, в пленку полиэтиленовую завернули и положили. Вот и остались теперь — мне шестьдесят девять, хожу с трудом, военное ранение сказывается, с сорок второго года, и дочка с двумя детьми. Живем в разных районах Грозного. Я — в Заводском, у Карпинского кургана, а она здесь, недалеко теперь, я почти дошел, на Партизанской… Что осталось от бомбежек, я им потихоньку на коляске и вожу. Вещи на продукты меняем.
— А на Октябрьской улице… что там? Не бывали, Сергей Дмитриевич? — спросила Изольда, затаив дыхание. — Не приходилось бывать? Я жила там.
— А-а… — Сергей Дмитриевич докурил сигарету, помолчал. — Разрушено там все, дорогая моя. Там же линия фронта была, как раз по вашей улице проходила. Что вы! Одни руины! Разрушений очень много, я разговаривал с одной женщиной… Несколько домов, говорит, уцелело всего… А вы, значит, уезжали? И правильно сделали. Многие уехали. А нам некуда было ехать. Всю жизнь мы тут с Машей прожили, дочка тут родилась, внучки… Куда ехать, Господи! Да и за что нам такое наказание? И русским, и чеченцам! Мы же все тут душа в душу жили!..