…С помощью врачей Татьяна поднялась лишь в среду, 21 июня. В этот день, как ей сказали, вернулись из Чечни заложники Басаева, сопровождавшие его на автобусах до селения Зандак.
Чечня праздновала победу. Новый Шамиль — Басаев — навсегда теперь вошел в ее историю.
А Буденновск хоронил убитых — сто тридцать человек.
В наскоро вырытой братской могиле нашла свой последний земной приют и Изольда Макарычева.
Бледная, исхудавшая за эти дни Татьяна, держа за руку Хеду, положила на могилу большой букет кроваво-красных роз.
Прощай, Лиза! Царство тебе небесное!
И Хеда положила букетик…
Два дня спустя, оформив все необходимые документы, Татьяна с Хедой уезжали из Буденновска. На автобусе они добрались до Ставрополя, а там сели на хороший, чистенький поезд Элиста-Москва, в двухместное уютное купе, и покатили д о м о й, в Придонск.
Кажется, все плохое было теперь позади. Ехали по России два настрадавшихся человека — чеченская девочка и русская женщина, мама и дочка, строили планы на будущую свою жизнь и не могли налюбоваться друг другом…
А днем раньше из аэропорта Минеральные Воды улетали в свои города Люся Вобликова и генерал-спецназовец Владимир Иванович. До отлета их самолетов еще было время, и они сидели в полупустом ресторане за дальним угловым столиком, негромко беседовали. Собственно, говорил генерал, а Люся слушала — записывать ей Владимир Иванович ничего не разрешил. Он был хмур, печален, пил рюмку за рюмкой и почти не закусывал.
— Ты пойми, Людмила! — строго говорил Владимир Иванович. — Нам просто не дали взять Басаева. Понимаешь? Не дали. Мои ребята уже были на первом этаже больницы, мы бы их выкурили и со второго, тем более что на третьем начался пожар… Трех офицеров потерял, да каких!
Владимир Иванович отвернулся, стал смотреть в широкое ресторанное окно, за которым беззвучно разворачивался на рулежной дорожке воздушный лайнер, вздохнул. На глазах его блестели слезы.
— Мы ведь их почти дожали, — продолжал он рассказ спустя время. — Басаев вынужден был сто с лишним человек заложников выпустить — они просто убежали, когда штурм начался. Потом, часов в десять утра, еще сто пятьдесят человек он отпустил без всяких условий — ему некуда было деваться. И тут наступил переломный момент: еще бы час-другой, и мы их из здания больницы выкурили бы, никуда они не делись бы. Но тут приказ из штаба: штурм остановить!
— Я видела, войск же много было, — сказала Люся. — И ничего не могли сделать? И штурм какой-то дурацкий, даже со стороны это понятно было. Стреляли по женщинам…
— По женщинам мы не стреляли, — твердо сказал Владимир Иванович. — Это на совести армейцев. И о начале штурма басаевцы узнали. Какие-то придурки по рации открытым текстом болтали: «Начало в пять утра!.. Начало в пять!» И они встретили нас таким огнем, что головы было не поднять. Да и другие накладки… А! — Он махнул рукой. — Третий раз меня политики подставляют. Три семьи осиротели. А Басаев «национальным героем» в Чечню поехал.
— Я вот когда была на пресс-конференции там, в полуподвале, — стала рассказывать Люся, — Басаев говорил, что случайно все это в Буденновске получилось…
— Врал он вам! — уверенно проговорил генерал. — Операция эта давно и тщательно планировалась. Место для захвата заложников идеальное: медицинское учреждение, заложники на месте, боеприпасы были завезены за месяц-полтора до захвата. И цель у них была одна — политические требования, они их выдвинули. И добились своего.
— А знаете, Владимир Иванович, мне вот всех жалко: и наших погибших, и чеченцев. Все по-своему правы.
— Это бабские сопли, Людмила Владимировна! — строго отчеканил генерал. — Я человек военный, я выполняю приказ. А приказ должен быть понятен и прост. И без всяких выкрутасов. И если бы по-умному провести штурм, вообще блокирование больницы, если бы четко взаимодействовали все те, кто там был… Вот здесь, в одной руке, в одном кулаке все это должно быть! — Владимир Иванович сжал и приподнял над столом увесистый кулак. — Тогда бы от таких, как Басаев, только бы пух полетел. А сидеть и на виду у всей страны записывать то, что диктует террорист… Позор! И отзывать моих парней назад, чтобы им в спину стреляли… Ты не пиши этого ничего, не надо. Я бы тебе этого никогда не сказал. Но как вспомню, сейчас вот, когда в Москву прилечу, что мне женам ребят говорить? Как в глаза их детям смотреть?
Аэропортовский диктор объявила о начале регистрации билетов на московский рейс, и генерал поднялся — постаревший за эти несколько дней, осунувшийся. От того подтянутого и бодрого командира спецназа, которого Люся видела весной в Придонске, мало что осталось.
Он взял ее руку, вымученно улыбнулся.
— Ну что, госпожа журналистка, прощай?
— Почему «прощай», Владимир Иванович? Может, еще увидимся?
— Может, и увидимся, — отвечал он без всякой охоты. — Хотелось бы, конечно, не по такому поводу. О победах приятнее говорить. Да и в поражении можно признаться, если бы оно только от тебя зависело. А так, когда тебя дергают, как куклу, за ниточку… Ну ладно, все! Будь здорова, красивая женщина! Пиши. Только правду пиши. Она не только твоим читателям нужна, она и тебе пригодится. Когда по правде живешь, себя уважаешь. Это проверено.
Владимир Иванович наклонился, чмокнул Люсю в щеку и быстро пошел к регистрационной стойке — время поджимало.
Глава двадцать восьмая
Из федерального архива МВД прибыла наконец фотография Стрекальчука (ее идентифицировали там по фотороботу). Русанов и Латынин, согласовав с Костыриным все вопросы дальнейшей оперативной разработки предполагаемого убийцы Глухова, снова позвали в управление бомжа Веревкина.
Веревкин в этот раз заявил без колебаний:
— Этот. Он. Одетый он был в джинсу и в кроссовках. На голове, кажись, кепочка была, кожаная такая, с коротким козырьком. Да. А в руках — пакет. Ну, с голой девкой. Он из него «пушку» вытащил, она у него в газету была завернутая, и кинул в мусорку… Но, гражданин начальник, ты бы меня не показывал ему, а? А то ить прибьют они меня, не жить мне потом.
— Не переживай, Веревкин, — успокаивающе сказал Латынин. — Стрекальчук — птица серьезная, попадется — мы его уже не выпустим.
Стрекальчука с помощью украинских сыщиков через две недели арестовали в Крыму — киллер после «праведных трудов» отдыхал в Ялте. Разумеется, он возмущался, «ничего не знал», у него, конечно же, было железное алиби, он грозил обращением с жалобой в Генпрокуратуру, в Комитет по правам человека Госдумы и даже в ООН…
Под эти вопли, угрозы и проклятия Стрекальчука привезли в Придонск, и на очной ставке он был опознан. Веревкин оказал следствию неоценимую услугу.
Стрекальчуку предъявили вещественное доказательство — пистолет Макарова, стали добиваться от него признания: кто поручил ему убить директора механического завода Глухова, какую сумму он получил за выполненную работу, при каких обстоятельствах было совершено преступление?
Поединок киллера с целым отделением хорошо подготовленных следователей прокуратуры, ФСБ и милиции прошел не в его пользу. Стрекальчук раскололся, не выдержал напора. Но признания его мало продвинули дело вперед: киллер сказал, что наняли его «какие-то чеченцы», обещали заплатить тридцать три миллиона рублей, но он взял только двадцать три, а за остальными не пошел… Мотивов убийства Глухова (он и фамилии этого человека не знал) киллер не назвал, у чеченцев были какие-то свои счеты с этим человеком, он, Стрекальчук, в это не вникал. Чеченцы — их было трое — называли в ресторане, где они познакомились, имена, но, скорее всего, вымышленные… Да, в лицо он узнал бы их…
Русанов предложил Крупенникову, следователю прокуратуры, показать Стрекальчуку чеченцев, арестованных на аэродроме. Чем черт не шутит! Просто в порядке бреда, версии…
— Давай покажем, — согласился Крупенников. — Хотя вряд ли это могут быть одни и те же люди.
В следственном изоляторе им устроили встречу на следующий же день. Саламбек и Махмуд обросли за недели заточения черными густыми бородами (Вахид лежал в тюремной больнице с ранением плеча), и Стрекальчук долго и напряженно всматривался в лицо Саламбека. Для чистоты эксперимента Саламбека и Махмуда посадили в числе еще четырех задержанных лиц кавказской национальности, тоже бородачей, и у Стрекальчука, конечно же, была нелегкая задача.
Наконец киллер сказал:
— Вроде вот этот… Но он был без бороды. Нельзя ли его побрить, гражданин следователь?
Крупенников сейчас же распорядился о бритье, и уже через полчаса Стрекальчук уверенно произнес:
— Он. Русланом тогда в ресторане назвался. С ним еще двое было… У одного имя, на машину похожее…
— На машину? — с улыбкой переспросил Крупенников. — Это как понять?
— Ну да, на машину. Марка такая есть, «ауди». И имя у того, второго, почти такое же было.
Следователи переглянулись, стали вразнобой называть знакомые им чеченские имена.
— Может быть… Алауди? — спросил Русанов.
— Точно! Алауди! — обрадовался Стрекальчук. — Тот помоложе был, лет двадцать пять. А третьего я забыл. Но Руслана этого без бороды я бы и сам признал, если бы где встретились. Сволочь! Втравил меня в мокрое дело, да еще и врал…
— Ну, настоящее его имя Саламбек Мусаев. — Крупенников, сообщивший киллеру эту новость, что-то записал для памяти в свой довольно потрепанный блокнот. — А имена двух остальных мы еще установим.
— Я чувствовал, что они и меня хотели пришить! — горячился Стрекальчук. — По рожам это было видно. Ушел я, не стал остальные деньги брать…
— Ну, а за что ты Глухова убил? — спросил Русанов. — Что они тебе сказали?
— Убил за деньги, гражданин начальник, — не стал вилять Стрекальчук. — Тебе платят за то, что ты нас ловишь, а мне — за то, что убиваю. А насчет того, чего они мне сказали… Какая теперь разница? Сказали, что надо пришить, назвали сумму…
— Я этого человека вижу в первый раз! — заявил Саламбек. — Он сумасшедший. Или провокатор. Никто его не нанимал. И я ни в каком ресторане с ним не был и Русланом не назывался. И Алауди среди нас не было. Это все вранье. Мы хотели захватить самолет, да, признаю, а про вашего директора, которого кто-то тут пришил, слышу в первый раз.