се так и поняли. И ты должна это понимать. С мужчинами это случается, что тут страшного?
— Я, вон, и то… — хмыкала Катя. — Извелась, глядя на вас. Вы же такое устроили! Жаль, что тебе, а не мне Михаил Анатольевич эту роль дал. Я бы сейчас не верещала из-за такой мелочи. Подумаешь, партнер на сцене кончил! Ха!
Марийка какое-то время обалдело переводила взгляд с одной на другую.
— Послушайте… вы что, окончательно долбану-лись? Или наполовину? — Она вскочила с кушетки, на которой лежала, отшвырнула склянку с каплями. — Неужели вы действительно не понимаете, что со всеми нами происходит? И что на сцене произошло?!
— Да что произошло-то? Что? — бубнила Яна, пожимая пухлыми покатыми плечами и вполне непонимающе-искренне смотрела на Марийку. — Саня перестарался малость, только и всего. Сильно возбудился, вот и… Анна Никитична правильно говорит: с мужчинами это случается от сильных переживаний на сексуальной почве. И нечего трагедию делать. Маленький театральный конфуз, только и всего. В том же Голливуде, я читала, актрисы кино, случается, и беременеют во время съемок, это оговаривается в контрактах, им потом выплачивают расходы на аборт. Или пособия на воспитание ребенка, если она захочет его оставить. Но у вас с Саней дело до этого не дошло, все зрители видели… гм… Испачкал он тебя, да. А полового акта не было.
— Дура ты! Дура! — закричала Марийка. — Как ты можешь такое говорить? Нас в скотов превращают, заставляют заниматься сексом на глазах у зрителей, а ты еще философствуешь тут. В Голливуде! Расходы на аборты!.. Да плевать я на этот Голливуд хотела, я не в Америке живу. И не хочу так жить!
Она решительно тряхнула головой, белокурые ее длинные волосы посыпались по плечам.
— Я этого так не оставлю! Ни за что! Поняли? Ни за что!
— Это же авангард, детонька! — успокаивала Анна Никитична. — Я старая и то кое-что поняла. А ты бесишься.
— Ты бы видела, что потом в театре творилось, Марийка! — примирительно-ласково говорила и Катя. — Минут двадцать нас со сцены не отпускали. Тебя тоже требовали, но Михаил Анатольевич сказал, что ты очень перенервничала, не можешь выйти.
— Он сказал: эмоционально потратилась, — поправила Яна.
— Ага, так он сказал. И все правильно поняли. Тебя никто не осуждает, Марийка. К голым актерам все уже начинают понемногу привыкать. Ты же знаешь, вон, в Камерном нашем театре: и Наташа Буйнова раздевается, и Олег Тарасов в «Сне…» по Достоевскому. И ничего. Оправдано смыслом спектакля, его философской сутью. И нашего Захарьяна можно понять.
— Ему бы так «тратиться»! — в сердцах огрызнулась Марийка. Слезы отчаяния, обиды, потрясения, наконец, душили ее. Да что же это такое? Что происходит? Почему ее не хотят понять самые близкие, казалось бы, по духу люди — коллеги?!
Она кое-как оделась, убежала домой и сознательно напилась. Баба Оля суетилась возле (она и сама пригубила «для компании»), притворно ахала, журила постоялицу: «Ой, да что ж это делается-то на белом свете, а? Девки-то пить как стали! Жаль, мать твоя, Марея, далеко, а то бы она задала тебе трёпку…»
А когда Марийку стало мутить и выворачивать наизнанку, бабка принесла тазик, помогала облегчиться; уложила в постель, накрыла лоб постоялицы мокрым полотенцем. Но лежать Марийке было невмоготу: кровать качало из стороны в сторону, лучше уж было сидеть или ходить…
Баба Оля, скрестив руки на плоской груди, сочувственно смотрела на нее, приговаривала:
— И чего ты, Марея, пить-то взялась? С каких-таких радостев? Прошлый раз пришла сама не своя, нынче… Гляди, матери твоей нажалуюсь, пусть вот сюды приедет, глянет на тебя, в каком ты виде проживаешь у мене. Не похвалит она тебя, не жди. Я ей все доложу. Ты уже не в первый раз в обнимку с зеленым змием.
— Доложи, баб Оль, доложи, — согласно мотала головой Марийка, с трудом, шатаясь из стороны в сторону, расхаживая по комнате. — Пусть мать, если захочет, заберет меня из этой клоаки, из этого борделя, где человека за человека не считают. Будто я девка подзаборная, проститутская, тварь голливудская!! — Она уже кричала. — Да и в Америке, наверное, не каждая у всех на глазах станет трахаться! Это до чего же надо дойти, баб Оль! До какого позора! Ты понимаешь, о чем я говорю?
Марийка с рыданиями бросилась бабе Оле на грудь, а та гладила ее по плечу заскорузлой, разбухшей от «проклятого» артрита рукой, советовала:
— А ты брось эту работу, Марея, раз так. Найди чего попроще. Артистка — это, конешно, чижало, нервно, я понимаю. Я давно, правда, еще после войны была в театре, видала, какая чижолая у вас работа, все надо кого-то изображать, то веселой притворяться, то сердитой. А как веселиться-то, если у самой кошки на душе скребуть или кишка кишке марш играет? Или тебя заставляють делать то, что тебе не хотца? Тада как? Я б не смогла, не-ет. Уж больно все на нервах.
— Да как бросить-то, баб Оль? Как? — всхлипывала Марийка. — Я же училась этому, я больше ничего не умею. И потом: я уйду, к примеру, они другую заставят то же самое делать. Другая театр будет позорить.
— Ну, другая-то, может, не будет так мучиться, как ты, — резонно отвечала баба Оля. — Ты-то вот, Марея, все близко к сердцу примаешь, а другая махнет на все рукой… А что же они тебя там делать-то заставляють, я что-то не соображу? Чего это ты сёдни сама не своя? И пить взялась.
— Сказать даже стыдно, баб Оль. Как в публичном доме. Только при всех это делать надо. На сцене.
Баба Оля открыла в немом потрясении рот.
— Ой, сатаны, што вытворяють, а! Ты токо подумай! Да как же это можно?! Кто же это разрешил? Я вот, после войны, когда в театр ходила, помню: на сцене-то и целоваться при всех вроде совестно было. Артисты так, чуток, губами коснуться, и всё. И при коммунистах не слыхала про такое. А теперь с ума посходили. Вон, Наталья Свиридова, соседка, что рассказывала, у них дома есть… как его называют-то… коробочку такую вставляють и он показывает…
— Видеомагнитофон, что ли?
— Ага, он самый! Гадюшник этот, видео. Племянник Наташкин ребятишек со всей улицы соберет да и давай крутить до ночи кино. Наташка-то раз как-то глянула и обомлела. Говорит мне, я, баб Оль, провалиться была готова сквозь пол. Стыд и срам. Кучей энтим делом-то занимаются. Переплелись, как гады, лижут друг дружку. Тьфу!
— Вот и меня заставляют на сцене примерно то же самое делать.
— Свят! Свят! — Баба Оля перекрестилась, а потом сплюнула себе под ноги. — Беги оттудова, Марея! Найди себе другую работу. Книжки, вон, иди продавай. Или научись на машинке стукать. Я с Натальей Свиридовой поговорю, у нее невестка в каком-то институте. Образованная и собой видная. Секретаршей у какого-то начальника. Хорошо, Наталья говорила, плотют. И ты научишься, не бойся. Эка хитрость, на машинке стукать! И я бы научилась. А лучше к матери езжай. Мать-то у тебя игде?
— Далеко, в Камышлове, на Урале. Но тут, в Придонске, крестная есть. Татьяна Николаевна Морозова. Не встречалась с ней?
— Город большой, и где всех узнаешь!
Марийка снова легла (койка качалась поменьше),
баба Оля пристроилась рядом на стуле, ворковала, поправляя на лбу постоялицы свежесмоченное полотенце:
— Слышь, Марея, я как-то денег у тебя много видала… Это что же… за такую работу столько плотют?
— За такую, да, — Марийка засыпала. — Провались они со своими деньгами.
— Ишь! Много! — Баба Оля покрутила головой, задумалась. Потом укутала Марийку, оставила на виду чистый уже, вымытый тазик, посидела, дожидаясь, пока та не уснула окончательно. Когда Марийка ровно и глубоко задышала, баба Оля покопалась у нее в сумочке, взяла несколько хрустких новеньких купюр.
«Авось, убирать за пьяной никто за так не станет, — с чистой совестью размышляла хозяйка. — А у нее их много… ишшо заработает!»
…Утром, с тяжелой головой (ее по-прежнему мутило) Марийка отправилась к Зайцеву. Сейчас звонила в добротно обитую дерматином дверь, ждала.
Саня появился на пороге в одних трусах — заспанный и немного удивленный неожиданным появлением Марийки.
— Кого я вижу-у… Заходи! И извини, я сейчас. Раздевайся пока. Посиди в гостиной.
В тесноватой, со вкусом обставленной прихожей Марийка разделась, глянула на себя в большое овальное зеркало, висящее на стене, у входа, поправила волосы, прошла в комнату. Еще в прошлое посещение квартиры Зайцевых она по-хорошему позавидовала Сане: живут же люди! Четырехкомнатная квартира на небольшую, из трех человек, семью. У Сани — отдельная комната, где есть и телевизор, и «видик», и телефон… Будет ли у нее когда-нибудь свой угол?
Саня сел напротив — наспех умытый, в домашней одежде — джинсах и футболке. Догадывался, видно, зачем пришла — смотрел на Марийку с легкой тревогой в глазах, серьезно. Ему передали о скандале, который она затеяла в театре после спектакля, сам ничего сейчас не спрашивал, ждал. И Марийка не начинала щекотливого разговора, собиралась с духом.
Собралась. Спросила прямо:
— Саня, скажи… ты сам все это придумал… в шалаше? Или тебя Захарьян научил? Мне это очень важно знать!
Зайцев отвечал осторожно:
— Марийка, чего ты так близко к сердцу все приняла? Не сдержался я, чересчур в роль вошел, контроль над собой потерял. Разве ты не понимаешь? При чем тут Михаил Анатольевич? На репетициях, сама знаешь, что он нам говорил, что разрешал. А я же не чурка деревянная, не Буратино. И ты не манекен — а живая и красивая женщина. Пардон, девушка! И ты волнуешь меня, скажу прямо. Даже больше — очень нравишься. Чего ты так на меня смотришь? Я правду говорю. Как на духу.
Он пересел к ней на подлокотник кресла, обнял.
— Давай трахнемся, Марийка? Родителей до вечера не будет, никто нам не помешает. Ты же мне теперь покоя не даешь, во сне тебя вижу.
Она неловко, сидя, размахнулась и залепила ему пощечину. Пощечина получилась несильная, вскользь, Сане совсем не было больно. Он засмеялся, вернулся в свое кресло, смотрел на нее с иронией и легким недоумением в глазах — дескать, а чего я такого сказал?