Все проходило, как наметил Цезарь. Он долго готовился к этой сходке и заранее знал, кто и что будет говорить. Цезарь изловчился убедить москвича в спонтанности всех выступлений, втом, что эта сходка — не спланированный фарс, а создание партии — не его инициатива. Будь что будет, но в его положении самое верное блюсти нейтралитет и полагаться лишь на взвешенную рассудительность. Он взял заключительное слово.
— Ну что ж, партия, так партия, во имя мира и стабильности в Крыму мы должны объединить наши усилия. Зачем нам война — это верно. Ведь любой спор можно разрешить без злобы, по-христиански. Всегда можно договориться, найти компромисс. Надо друг друга уважать. Мы здесь собрались не для того, чтобы препираться с законом. Мы закон чтим, уважаем власть. Нас всех объединяет желание достичь мира в Крыму, и раз для этой великой цели необходимо создать партию, что ж, и я поддержу эту инициативу. Но хочу предупредить сразу — Цезарь не будет стоять в оппозиции существующей власти, какой бы она ни была…
— Идут, идиоты! — воскликнул Шарун, заприметив приближающуюся колонну манифестантов. — Терентьич, неужели нельзя раз и навсегда заткнуть этим крикунам рты? У тебя же для этих целей целый генерал-майор милиции есть.
— А зачем? — с философской риторикой изрек представитель президента Украины Ломов. — Они тебе что — жить мешают? Хай ходютъ! — ухмыльнулся он.
Демонстранты, обогнув Большую Морскую, на площади адмирала Ушакова закидали попутно тухлыми яйцами здание городского телевидения, обвинив телевизионщиков в том, что те продались израильской разведке "Массад". Они вышли на финишную прямую своего шествия — улицу Ленина. Трехтысячную толпу, охваченную единым порывом, подбивали прокричать хором народные трибуны, возомнившие себя вождями.
— Севастополь — Россия! Крым — Россия! — скандировали демонстранты, размахивая сине-красно-белыми полотнищами и флагами Республиканской партии Крыма.
Состав манифестантов был неоднороден. Национал- патриоты расширили цветовую гамму своими желто-черно-белыми знаменами, бабушки и дедушки предпочли другую символику. Они, уставшие спорить в собесе о соответствии размеров своих пенсий с реальным прожиточным минимумом, здесь преобладали. Старушки, воодушевленные собственной наглостью, явно ощущали свою значимость. Пенсионерские политические взгляды были очерчены однозначно — красные серпастомолоткастые стяги, портреты Ленина и Сталина. Лихой контингент, выбитый из колеи демократии, приветствовал инициативу организаторов завершить манифестацию митингов на площади Нахимова и массовым исполнением гимна военных лет о веющих враждебных вихрях и кровавом бое с врагом. Вышедших на улицу людей породнил новый образ врага — многоликий украинский национализм. Разношерстность демонстрантов никого не смущала. В одной колонне шли пареньки в камуфляжах из союза ветеранов Афганистана и чернорубашечники из Русского национального- единства, активисты Республиканской партии и коммунисты. Те, кто в Москве проводил бы свои сборища на разных площадях, в Севастополе выступали единым блоком, всех объединяла оппозиция к существующей власти, и никому в толпе, ведомой эйфорией массового психоза, не было дела до того, насколько долговечен и крепок возникший союз. Приверженцы различных движений напропалую твердили друг другу о необходимости символического акта гражданского неповиновения, суть которого сводилась к поднятию флага над госадминистрацией.
Решительнее всех были настроены бабульки, собственноручно сшившие из белых простыней и подарочной ленты с полсотни андреевских флагов. Творенье собственных рук было всего дороже, но на замене желто-блакитного флага на белый с голубым перекрестьем бабульки не настаивали. Вожди рекомендовали отстаивать российский стяг, они кричали: "Российский флаг вместо петлюровского!" Ни один смельчак не выявился исполнить подъем флага, но героические бабульки и не настаивали на этом конкретно.
Главный запевала, словно апеллируя к футбольным фанатам, выкрикивал:
— Черновил!
Толпа бесновато гудела:
— Нет! Руху! — Нет!
— Хмаре! — взбудораженный людским многоголосьем глашатай продолжал свой экспромт.
— Нет! — ревела толпа.
— Унсо!
— Нет!
— Киеву!
— Нет!
— Бендере!
— Нет!
— Трезубцу!
— Нет!
— Двуглавому орлу?
— Да!
— Севастополь — Россия! Крым — Россия!
— Черноморский флот — российский!
Небольшая стайка преклонных лет демагогов пока берегла голос. Они всенепременно стремились пустить слезу перед милицейским кордоном, окружившим госадминистрацию, разжалобить стражей порядка своими рабоче-крестьянскими заблуждениями о единстве народа и армии, имея в виду родную до слез милицию.
Горлохваты же, пробившиеся к толпе с одной-единственной целью, хотели испытать свои голосовые связки в необъявленном состязании с мегафонами вождей. Они упивались мыслью о предоставившемся случае наораться вдоволь за целый год, требуя "Ломова к народу" у стен госадминистрации, хотя все наперед знали, что никто из власть предержащих не выйдет, даже если очень сильно постараться и сорвать глотку.
Словом, в Севастополе все обстояло точь-в-точь так же, как несколькими годами раньше во Львове, идентично.
В Севастополе не изобрели велосипед. Привлечение народных масс к борьбе за власть — метод, проверенный веками, разработанный сценарий, который зачастую приводит к вожделенной власти политиков и который за редким исключением завершается скучным эпилогом для простолюдинов, доверившихся вождям. Обманутые надежды, безысходность и разочарование.
Транспаранты клеймили позором волюнтаризм Хрущева и его клики. Правозащитники Республиканской партии требовали денонсации указа 1954 года о присоединении Крыма к Украине, ругали крымский парламент, окрестив его марионеткой киевских панов, доказывали правомочность референдума о статусе республики.
Шарун и Ломов наблюдали за демонстрацией, глядя в узкие щели между створками штор жалюзей в кабинете миллиардера. Гул становился все слышнее, выкрики глашатаев — все разборчивее. Демонстранты приближались к центральному входу четырехэтажного офиса Шаруна, его штаб-квартире, одновременно являющейся зданием Христианского банка. Сверху им было видно все, зато их не видел никто.
— Никогда бы не подумал, что настанет такой момент, когда я пожалею об этом, — задумчиво произнес Шарун.
— О чем? — спросил Ломов.
— О том, что моя резиденция находится на улице Ленина. Если бы офис находился не в центре, мне бы не пришлось лицезреть эту картину. Но ведь кто-то же за это заплатил?
— Да брось, Антоша, все это несерьезно, — поспешил успокоить Ломов.
— Тот, кто за это платит, наверняка так не считает. А по-твоему, выходит, и Кот со скалы — тоже несерьезно. Когда человек летит с обрыва… он серьезен, как никогда.
— Сдался тебе этот Кот! Ты только себя компрометировал. Дружба с этим уголовником. Забудь о нем, тебе бояться нечего. Подозреваемые арестованы.
— Я знаю, взяли людей Арсена, но они-то убивали Кота с молчаливого согласия Цезаря, а ведь мы с Цезарем вроде как договорились сотрудничать. Он ведь знал, но не оповестил, что готовят эти сволочи.
— Где-то ты прав, — согласился Ломов. — Но схематизм и упрощение — удел роботов, а еще желтоперых юнцов, которые совсем не видели жизни. На тебя сделали ставку большие люди, ты уже не халдей, не шавка, ты — фигура, политическая фигура. А теперь давай посмотрим, как ты мыслишь, как ты быстро угадываешь, где враг, где друг. Как ловко ты расфасовываешь черное и белое. Ты делаешь это бездумно, на автомате. А как насчет полутонов, мой дорогой? И не обижайся на меня. Нельзя все понимать буквально. — Ломову показалось, что Шарун не слушает его. — Эх, молодежь, — снисходительно улыбнулся Ломов.
— Я слушаю, — раздался голос Шаруна. Разговор действительно занимал его, но то, что происходило на улице, было интереснее. У демонстрантов появилось корявое чучело в белой сорочке: "Долой Кравчука!" — кричали хором демонстранты. До офиса Шаруна им было рукой подать.
— Что-то у них Кравчук получился уж больно щуплый, — оценил Шарун. — Терентьич, а ведь это чучело — глумление над государственной символикой. Разве президент не символ государственной власти? Как ты можешь расценивать это безобразие?
— Сначала дослушай, а потом сам делай выводы, — занервничал Ломов. — И не перебивай… Так вот, ты все понимаешь буквально. Даже изречение "хлеба и зрелищ" ты истолковал примитивно. Да, Антоша, ты раздаешь бесплатный хлеб этим баранам, ты даришь им "Морские феерии", палишь из пушек, громыхаешь и пыхтишь. А они не ценят. Ты понимаешь под хлебом батон, а они сытость, достаток. Их батоном не купишь. Они засунут тебе твой же батон в горло. Ты говоришь: пусть спустят пар на фестивале звезд эстрады. Хватит у них пара и на программы, и на погромы. Хватит, дорогой мой. "Зрелище" для них — это досуг, возможность нормально отдохнуть, а не твои разовые концерты с Пугачевой. Ты злишь их, потому что они знают, что Пугачева уже спела и сплясала для избранных на закрытом концерте, откушала с богачами осетрины в твоем, дорогуша, кабинете. И получила пачку зеленых банкнот. Они давятся на площади, жрут глазами простыню видеопроектора, потому что вживую насладиться пением не могут, места достались лишь самым шустрым, а перед ними — заградительные кордоны морских пехотинцев и милиции. И ты думаешь, они скажут спасибо Шаруну? Вместо благодарности обвинят, что ты устраиваешь пир во время чумы. Что, съел? Да, с ними надо по-другому. Я делюсь с тобой только потому, что мы в одной упряжке. Если тебя не будет — мне не удержаться в кресле, если свалят меня — тебе никогда не достичь цели, ты не сможешь монополизировать экономическое пространство города. Тебе нужен я, чтобы прибрать к рукам все. Научись хитрить. Что за реплики журналистам: "Я не допущу, чтобы Крым ушел в Россию, даже если потребуется отдать все мои деньги". Ты открылся. Дал повод домыслить версию о происхождении твоих денег. Так тебе и поверили, что капитал ты нажил, торгуя розами или сдавая в аренду детские велосипеды на приморском бульваре. Вокруг одни дауны. Ну, конечно. А почему бы тебе не говорить этим писакам все наоборот, пусть голову ломают, закопай их в несостыковках, скажи, к примеру, обо мне что-нибудь нелицеприятное, обзови мудаком. Ты злишься на Цезаря, а он мудрее нас с тобой. Да, он снюхался с москвичами. Но мы должны простить, это дань обстоятельствам. Цезарь для нас — лучший из худших, меньшее из всех зол. В приватной беседе Цезарь как-то сказал мне, что не имеет ничего против унитарности Украины, целостности ее границ, и пригласил нас с тобой в политсовет своей партии. Что скажешь? Он хочет быть хорошим для всех, и все снисходительно относятся к этому его желанию.