— Элион, барон де Жюссак.
— Итак, господин де Жюссак, — продолжал Людовик, — короли Франции всегда оказывали милость гонцу, принесшему весть, и что-нибудь ему жаловали. Мы не хотим нарушать этой доброй традиции. Скажите, чем мы можем быть вам полезными?
— О сир! Прошу только одного — направьте меня в армию, где я смогу умереть, служа вам.
Король был растроган преданностью и бескорыстием пылкой молодой души, черты лица его разгладились и смягчились.
— Ваше усердие похвально, сударь, — одобрительно кивнул монарх и спросил, обращаясь к маркизе: — Не правда ли, мадам?
Разделяла ли бывшая фаворитка симпатию короля к крестнику Арамиса? Неизвестно. Но только, бросив почти благосклонный взгляд на последнего, она сказала:
— Думаю, сир, господин де Жюссак может стать великолепным солдатом.
— Скажите: отличным офицером… — поправил король. — Конечно же, он отправится в армию в чине лейтенанта, как только начнется кампания… А пока поступит в нашу гвардию. — Затем он обратился к барону: — Скажите господину де Бриссаку, чтобы он зачислил вас с завтрашнего дня.
— О сир!..
И Элион, переполненный счастьем, не мог придумать ничего лучшего, как только склониться к руке монарха, которую тот подал ему с таким благородством, какого Бурбоны старались не показывать. Король улыбнулся: волнение молодого человека, бурное выражение чувств льстили его самолюбию.
— А теперь оставьте нас, — сказал монарх и добавил ласково: — Мы не забудем вас.
Когда крестник Арамиса, восторженный и счастливый, довольный исходом своей беседы с государем, удалился, король обратился к мадам де Ментенон:
— Мадам, мы будем работать завтра с Поншартреном. Необходимо подготовиться, чтобы выдержать натиск.
Маркиза тем временем закончила читать послание д’Аламеды.
— Сир, у нас есть еще пятнадцать дней. Герцог пишет, что союзные державы не начнут военных действий, пока не получат ответа на просьбу о поддержке и денежной помощи, с которой они обратились в Общество Иисуса. Герцог надеется, что удастся заставить их ждать ответа до начала следующего месяца.
— Вот, оказывается, какое у нас крайнее средство… Но мы займемся этим на совете… А теперь я опаздываю на ужин, я очень голоден.
Людовик XIV, привыкший соблюдать придворный этикет так же неукоснительно, как соблюдается монастырский устав, был раздосадован тем, что не успевает вовремя к вечерней трапезе. Он прошел в свои апартаменты, где у дверей уже ожидала прислуга, и наконец, на пятьдесят минут позднее обычного, главный церемониймейстер объявил:
— Ужин короля подан.
VIIВ ГАЛЕРЕЕ
Это случилось на следующий день после сцены, только что разыгравшейся перед глазами читателей.
Приближался полдень. Людовик XIV собирался направиться в часовню, ибо в силу своей религиозности и даже набожности, имел привычку каждый день слушать мессу.
В галерее перед его апартаментами толпились придворные — важные дамы и вельможи, прелаты, маршалы и судьи. Сверкали бриллианты, золото и серебро вышивок, драгоценные камни на дамасской ткани и бархате; многоцветное пламя разливалось в дрожании перьев, лент, кружев, в шелесте длинных шлейфов и в мелькании вееров. Слышался гулкий шепот, и под розами деланых улыбок вспыхивали, как молнии, острые шипы злословия.
Всеобщее внимание было приковано к дверям в королевские покои, перед которыми государя ожидали главный церемониймейстер и господин де Бриссак. Старый генерал сидел на складном стульчике, а по обе руки от него стояли, подобно кариатидам, два гвардейца, опираясь на мушкетоны.
В одном из них нетрудно было узнать нашего доброго друга Элиона, имевшего очень гордый вид. Он начал службу в тот же день, и к нему очень шел голубой мундир с серебряными галунами и короткие ярко-красные панталоны. Чулки и перо на шляпе были тоже ярко-красные.
Молодой человек с провинциальным любопытством рассматривал эту разряженную пеструю толпу, сверкающую и надушенную, и вдруг от удивления, чуть было не выронил оружие.
— Что с вами? — тихо спросил его дю Плесси, товарищ по подразделению.
— Кто этот человек, который только что вошел? Вы только поглядите, как все ему кланяются!
— Это герцог Бургундский, дофин Франции.
— А дама, которая его сопровождает?
— Герцогиня. Ее называют еще принцессой, ее высочеством или женой дофина.
— Тише, господа! — сухо оборвал их беседу господин де Бриссак. И, строго взглянув на барона, добавил: — На посту не разговаривают.
Наставления были кстати, иначе в следующее мгновение Элион бы не удержался и вскрикнул от неожиданности. Рядом с дамой, сопровождавшей дофина, с той самой, которую барон встретил в заведении «Роща Амафонта» (теперь он узнал ее), он увидел Вивиану де Шато-Лансон! Она была очаровательней, чем когда-либо. На ней было платье из тафты жемчужно-серого цвета, украшенное черной лентой: особы, принадлежавшие к дому их высочеств, носили тогда траур по великому дофину. Белокурые локоны по моде того времени обрамляли ее хорошенькое личико. Элегантный и простой туалет девушки подчеркивал белизну ее великолепных плеч и тонкую и гибкую, хотя и заключенную в жесткий корсаж, талию. Движения Вивианы были грациозны и непринужденны, и было видно, что ей легко и удобно в этом наряде.
Глаза Вивианы радостно блестели: эти глаза знали, где искать его, Элиона. Девушка шла прямо на него, летела к нему всей душой, всем своим пылким сердцем. Мадемуазель де Шато-Лансон поднесла веер к губам, взглядом призывая молодого человека к благоразумию, а он пожирал ее горящими глазами. И так они говорили друг с другом — обменивались обещаниями, возобновляли клятву соединить судьбы.
Но вдруг господин де Жюссак опять вздрогнул от удивления: среди фрейлин появилось новое лицо.
Это была Арманда де Сент-Круа. Барон узнал ее тотчас же, несмотря на то что она рассталась с костюмом кавалера и оделась, как подобает придворным дамам. В памяти его вспыхнуло неприятное свидание с господином де ла Рейни.
Кто же она, эта загадочная особа и что привело ее в Версаль? В двух шагах от Элиона кучкой стояли молодые вельможи, из чьей среды Мольер позаимствовал тип «маленьких маркизов». Они-то и взяли на себя труд ответить барону.
— Скажите, господа, — спрашивал виконт де Навай, — вы заметили эту прекрасную брюнетку, которая пришла усилить летучий эскадрон ее высочества? Видите там, около мадемуазель де Шато-Лансон: это она, та самая Прозерпина или Геката.
— Провинциалка, конечно, — заявил маленький Шампинель, законодатель мод, — такие перчатки не носят уже восемь дней; сейчас перешли на шведские кожаные, всех цветов радуги, или из испанской кожи. А что касается причесок, разве завиваются сейчас под сумасброда! Это было хорошо во времена мадам де Монтеспан!
— Уверяю, господа, она иностранка, — продолжал де Навай, — ставлю сто пистолей, что прибыла она из Мадрида или Неаполя…
— И выиграете пари, виконт, — сказал господин де Трефонтен, первый наездник герцога дю Мэна, — это испанка из Севильи или итальянка из Флоренции, маркиза или графиня то ли де Санта-Круз, то ли де Санта-Кроче, не помню в точности.
— Принятая в свиту его высочества?
— Господин дю Мэн ее рекомендовал.
— Без сомнения, — съязвил господин д’Эстрад, — чтобы она держала его в курсе похождений его дорогой племянницы.
— Кстати, о принцессе, — спросил Шамгашель, — как наш бедный Мовуазен?
— Мовуазен лежит в постели, — ответил Трефонтен, — несчастный случай… Предполагаю, что упал с лошади…
— Хорошо, если так. А то глядишь, и он впадет в немилость, как и этот злополучный Нанжи.
— А что же Нанжи, окончательно в немилости?
— Но вы же знаете, что его величество приказал ему покинуть Париж!
— Вот дьявольщина! Нанжи в ссылке, Мовуазен болен, Молеврие в армии. Несчастная герцогиня в ярости: ведь ей остается только муж…
— Ну-у, — протянул Соль-Таванн, — с какого-то момента она его обожает… — И неопределенно махнул рукой.
— Черт возьми! Да, господа, обожает. Она же не дурачит его, как и всех прочих!
— Герцог постоянен, — высказал мнение Трефонтен, — потому что его жена не имеет себе равных.
А Шамгашель добавил:
— Она уступит разве только Фронсаку, который публично давал обет никогда не быть супругом своей жены…
— Впрочем, — заключил де Навай, — у де Бриссака нет недостатка в прекрасных мужчинах.
В этот момент старый генерал встал и подал гвардейцам знак. Те подняли оружие. Все присутствующие обнажили головы, и церемониймейстер объявил:
— Король!
Да, Людовик XIV был не молод: казалось, он прилагал усилия, чтобы сохранить гордую посадку головы, как будто некогда славная корона теперь была слишком тяжела для него.
В этот день монарх имел, как говорит Сен-Симон, облик, соответствующий великим обстоятельствам: с таким выражением лица он давал аудиенции представителям иностранных государств, назначаемым военачальникам и высшим должностным лицам государства.
Одет он был в черный бархат — с тех пор как ему минуло тридцать пять лет, король стал одеваться только в темные тона, — с легкой вышивкой, без колец и драгоценностей, если не считать нескольких пряжек: под коленями, на туфлях и шляпе — и одной золотой пуговицы на атласной куртке.
За королем следовал господин де Поншартрен. Этот государственный муж слыл одним из знаменитейших консерваторов своего века.
Государь по обыкновению приветствовал дам, обменялся несколькими словами с герцогом дю Мэном и графом Тулузским, которые подобострастно заглядывали ему в лицо и были готовы рассыпаться в реверансах. Весьма благосклонно монарх побеседовал с дофином и его супругой, пришедшими справиться о его здоровье; довольно холодно принял знаки почтения герцога Орлеанского и его окружения — боялся вызвать недовольство мадам де Ментенон и клана узаконенных; приветливо встретил племянника и его приверженцев и медленно продолжил свой путь среди непокрытых голов и согнутых спин.