— Благодарите эту девушку, она погубила себя, дабы спасти вас… В противном случае мне пришлось бы признать перед всеми столь некрасивый поступок, и этот скандал стал бы смертельным ударом для вашего мужа, наследника престола.
Король замолчал. Потом тяжело вздохнул и с грустной улыбкой продолжал:
— Когда-то я любил вас как дочь… Когда-то вы были моей радостью, утешением в старости! Когда-то я мечтал о будущей королеве Франции, столь же чистой, сколь и прекрасной!..
— Сир, вы надрываете мне сердце!.. Простите! О, простите!.. — госпожа Вивианы бросилась перед ним на колени.
Король удержал ее. Он никогда не умел и даже сейчас не смог устоять перед обаянием этой молодой женщины.
— Наверное, позднее я вас прощу, — пробормотал он. — Но будет ли толк из этого жестокого урока? Послужит ли он вашему исправлению?
Однако, уже упрекая себя за то, что поддался чувствам, он снова спрятался за маску суровости.
— Но оставим этот разговор, мадам. Надо принять меры… Карета, думаю, ждет вас где-то поблизости… Садитесь и немедленно возвращайтесь в Медон, чтобы сейчас же встретиться с супругом…
— Сир, я хотела бы вас просить за этого великодушного друга… — указала герцогиня на Вивиану.
— Сейчас мы займемся ею… Но повторяю: поезжайте скорее… И впредь надеюсь на ваше благоразумие! — И придав лицу выражение, при виде которого дрожал весь двор, король сурово сказал: — И позвольте вам напомнить, что иначе мы будем обязаны выполнить двойной долг — государя и главы семьи — и отошлем вас к вашему отцу, перед которым вам нечем похвалиться, или откроем двери монастыря.
Никогда прежде принцесса не слышала из уст Людовика подобных речей. Задыхаясь и трепеща, она вышла.
Все это время мадемуазель де Шато-Лансон стояла у стола и беспомощно улыбалась, глядя прямо перед собой невидящим взглядом. Несколько мгновений король смотрел на нее и наконец благосклонно поинтересовался:
— Кажется, вам все это не по вкусу, мадемуазель? Конечно, понимаю, насколько тягостна вся эта сцена, но теперь благодаря вашей героической самоотверженности порядок восстановлен — по крайней мере видимый. Отчего же боль и страх так исказили ваше личико?
— Сир, — пробормотала она, — это замужество…
— Допускаю, оно кажется вам скоропалительным… Но как по-другому развязать узел, завершить эту благородную комедию в глазах всего света?.. Как исправить положение, которое вы сами же создали своим благородством?
— Но, сир, я не люблю господина де Нанжи, и господин де Нанжи не любит меня…
— У господина де Нанжи горячая голова, но он добрый и честный дворянин и сумеет оценить ваши высокие душевные качества… Когда он излечится от безрассудной страсти и научится вас понимать, не сомневаюсь, он окажется превосходным супругом, заботливым, любящим и нежным… Да вы и сами привяжетесь к нему и сможете ответить на его чувства. Уверен, еще будете благодарить меня позднее за неожиданную развязку, сделавшую возможным счастье вас обоих.
Вивиана выпрямилась.
— Сир, — произнесла она решительно, — этот брак невозможен.
— Невозможен?! — вспыхнул Людовик, как всегда, при виде препятствия, мешавшего ему осуществить свой каприз.
— Невозможен! — повторила девушка еще тверже.
— Отчего же, позвольте вас спросить? Смелее. Не бойтесь сказать правду королю.
— Потому что я не только не люблю господина де Нанжи, но к тому же люблю другого: доблестного и законопослушного дворянина, и я дала ему слово…
— Но как же тогда, любя и будучи любимой, осмелились вы сейчас…
— Я потеряла голову… Отчаяние моей госпожи, боль и страдание, которые угрожали господину дофину… Я подчинилась безрассудству… Внезапный порыв толкнул меня… рассудок помутился, и я позволила увлечь себя чувству, которое ваше величество великодушно назвали героическим самоотречением.
Людовик пребывал в замешательстве.
— Мадемуазель, я очень сожалею… Вы стали жертвой собственного сострадания… Но уже весь двор осведомлен о событиях сегодняшнего вечера и о готовящемся бракосочетании. Отказаться от этого значило бы превратить великую преданность в великую бессмысленность… Ведь вы этого не хотите…
Вивиана в растерянности посмотрела на него.
— Но это смерть для нас обоих, для господина де Жюссака и меня!.. Умоляю вас, ваше величество, откажитесь от своего требования!..
— Господин де Жюссак?.. Один из моих гвардейцев?.. Так это его вы любите?
— Да, сир, вы слышали этот ужасный крик в коридоре. Это кричал Элион, гвардеец, о котором доложил господин де Бриссак… Ах, верно ли он понял мои слова, адресованные только королю и господину дофину?!.. Неужели он мог поверить, что я предала его? Он подумал, что я бесчестная, лживая, он возненавидел, проклял меня, стал презирать!
— Между тем, мадемуазель, мне кажется сомнительным, чтобы после такого скандала господин де Жюссак решился еще…
— Дать мне свое имя? О, мне нечего бояться: мой Элион человек верный, добрый и сильный… Я расскажу ему правду…
— Расскажете ему?
— И он поймет меня и не оттолкнет. Мы покинем двор, надежно спрячем наше счастье далеко от насмешливого света, и Господь будет хранить нас. Он знает, что я чиста…
Монарх нахмурился.
— Нет-нет, дитя мое, бегство невозможно…
— Но почему? Из-за того лишь, что в момент безумия я взяла на себя вину, которой на мне нет? Я поведаю правду, поведаю так громко, как только можно, чтобы меня услышали, чтобы не потонул мой голос в стенах монастыря или тюрьмы…
Людовик держался величественно, как и подобает королю.
— Мадемуазель, — сказал он, — похоже, вы угрожаете своему государю.
Молодая девушка упала на колени.
— Нет, сир, не угрожаю, а прошу… Этот брак будет свидетельством моей вины перед человеком, для которого я значу… все. О, прошу вас, не заставляйте меня произносить перед алтарем лживую клятву! Пока это сердце способно биться, оно будет принадлежать только Элиону де Жюссаку… Сир, спасите нас! Не разлучайте, не приносите нас в жертву! Имейте сострадание!
Она зарыдала. Слезы ручьем полились из ее глаз, она ломала руки, и в горе казалась еще прекраснее. Даже закованный в броню эгоизма Людовик оказался безоружен перед отчаянием этой девушки. Он поднял ее и усадил.
— Ну будет вам, успокойтесь, мадемуазель, — уговаривал король. — Успокойтесь и послушайте меня… Поймите… Постарайтесь почувствовать своим добрым сердцем, понять своей светлой головкой… Забудьте на мгновение ваши беды, взгляните на мои… Постарайтесь осознать возможные последствия своего сопротивления… Как и вы, мой внук любит. Любит женщину, на которой я женил его!.. Эта любовь стала условием его существования, как воздух, как пища, как дыхание…
Если раскроется обман его жены, — а лишь вы одна сумеете отвести подозрения, и завтрашняя церемония окончательно рассеет их, — если ее отнимут у него, открыто или тайно, он не вынесет этого удара — он не оправится от него.
Несчастный, он будет влачить жалкое существование, горестные и мучительные воспоминания о потерянном счастье будут терзать его сердце… Он угаснет на моих руках, безутешный, как угас его отец, мой старший сын, великий дофин. А вслед за ним я и сам не замедлю присоединиться к ним в нашем фамильном склепе.
— О сир! — воскликнула девушка. — Небо никогда не допустит…
— Не допустит чего?.. Чтобы я покинул этот мир, где царят нищета и гордыня? — вздохнул Людовик, улыбнувшись ее наивному протесту. — Не думаете же вы, что я бессмертен?.. Увы! Траур по ушедшим близким напомнил мне, что и я только человек: моя свояченица — королева Генриетта, брат, мой первенец жестоко отняты у меня смертью… Великие полководцы, архитекторы, поэты — лучезарные гении, прославлявшие меня, — их тоже нет!..
Король тяжело вздохнул и с грустью продолжал:
— Бог рассудил так, что в повести моей жизни две главы. В первой я был оглушен хором похвал, шумом побед, опьянен лестью. Сегодня похвалы стихли, победы обернулись поражениями, мой род, моя славная корона — истреблены!.. Я остался совсем один среди гробниц, несчастный король, старик, которого вы хотите лишить его последнего детища…
— Я? Ваше величество, неужели вы могли подумать…
— Повторяю: ревность погубит герцога Бургундского, как только ему докажут, что она небезосновательна… Знаете, что принесет эта смерть? Неизвестность, потемки, бездну… Герцог Бретонский, его преемник, — слишком хрупкое создание, недавно еще от груди… Неизбежно регентство… Неизбежна смута, как было в пору моего несовершеннолетия — гражданская война, столько раз будившая меня в колыбели, приговоры парламента, волнения дворянства и буржуазии! Народ, создающий великих властелинов, великие властелины, создающие маленьких королей — этих Моле, Бланменилей, Брусселей, державшихся на равных со своим господином, и всех Тюреннов, д’Эльбефов, Конти, готовых его погубить!..
И неустанно наблюдает за нами, враг, готовый воспользоваться нашими бедами, чтобы оторвать вожделенный кусок, с кровью оторвать кусок стенающей Франции!.. И все из-за вас, несчастная девушка. Зарева пожаров, резня, крики и кровь, руины… Вам вверено будущее.
— Нет, нет, невозможно! — воскликнула мадемуазель де Шато-Лансон, дрожа всем телом. В ее сознании пронеслись ужасные картины: горы трупов, истоптанные копытами и залитые кровью родные поля, горизонты, озаренные пожарами городов.
Людовик взял ее за руки.
— Вот почему я сжимаю в своих старых дрожащих руках эти маленькие ручки. В них судьба короля и королевства… В них спасение или крушение монархии, которую я мечтал сделать равной империи Карла Великого или Карла V… Вот почему отец своих детей, государь своего народа умоляет вас!.. Пощадите его! Пощадите меня! Пощадите нашу бедную Францию!
Сопротивление Вивианы было сломлено. Король отпустил ее руки, и они безвольно повисли. Девушка в изнеможении склонила голову на грудь.
— Король — наместник Бога на земле, — прошептала Вивиана, покоряясь судьбе. — Его воля священна. Я выйду замуж за господина де Нанжи.