Распятие – это страшная, это долгая-предолгая пытка, это ужасная боль, и терпел её наш Спаситель только ради нас, ради нашего спасения от вечной смерти. Ведь если бы Он только захотел, спустились бы с небес тысячи Ангелов, испепелили бы землю огнём и вознесли бы Его в Царство Божие.
Голгофа – это последняя точка Его крестного пути. Иисус Христос, промучившись несколько часов, испустил дух, умер. Только вообрази этот ужас! Эту абсолютную скорбь и абсолютное отчаяние. Всё! Казалось, тьма победила. Всё! Надежды наши рухнули.
И вот идём мы сейчас с тобой, внучек радный, а Литейный мост и дальше весь путь до «Крестов» – и есть крестный путь, Голгофа для многих мучеников, которые до конца за Христом пошли. Это на святой-то Руси такое случилось! Столько мучеников за святую православную веру кровь свою пролили! Казалось, что всё! Конец! Тьма победила.
Ан, нет! Воскрес Иисус Христос и смерть и тьму победил! Смерть! где твоё жало? ад! где твоя победа?!
Такие невиданные до сей поры на Руси гонения на Православие: храмы разрушены, монастыри закрыты и разогнаны, священники и клирики сосланы, в лагерях умучены, убиты.
Казалось бы, что Православная Церковь растоптана, ан нет! Святые мученики в ризах, обновлённых своим подвигом, засияли ещё ярче, чем купола на храмах. И такой свет уже никакая власть земная погасить не в силах. Столько молитвенников у Престола Божия собралось и за Россию взмолилось! Эта такая силища богатырская! Такая мощь! Такое войско Христово! За ним уже ничего не страшно.
Глава шестая. Жизнь становится житием
Одежды, подаренные Богом
Петруша вновь надолго замолчал. С каждым шагом, приближающим его к «Крестам», он становился всё слабее, будто это он, а не Симон Киринеянин нёс сейчас тяжёлый крест Господень на Голгофу.
Литейный мост, запруженный машинами, толпы людей, переходящих Неву, толкающих, спешащих, кричащих что-то, не развеивали впечатления, а только усугубляли его, нагнетали страшные ассоциации.
Осенний день с промозглым ветром, чёрные тучи, сгустившиеся над Невой, и скорбное трепетание сердца оживляли для Степана самые трагичные страницы Евангелия.
До «Крестов» дошли по набережной, а не тем путём, которым к тюремным воротам привозили заключённых. Фасад тюрьмы из красного кирпича выглядел буднично и ничем не отличался от других домов, которые стояли рядом с ним и глядели затуманенными окнами на Неву.
Корпуса для заключённых, построенные в форме двух крестов, находились в глубине территории.
Петруша провёл своей сухонькой сморщенной ладонью по пыльной стене, снял шапку и встал на колени, прижавшись лбом к кирпичам. Он горько плакал и шептал молитвы.
Степан присел на корточки и тоже прислонился к стене. Он не знал, как и о чём нужно молиться, в мыслях была растерянность и сумятица, сердце щемило от сочувствия к старичку, видеть его слёзы было так же больно, как слёзы матери. Стёпа не понимал, что делать: хотелось успокоить Петрушу, но одновременно мальчик чувствовал, что сейчас они находятся в самой главной точке их паломничества. У Голгофы. Перед этой болью все слова меркнут и обесцениваются.
«Дальше только небо, – подумал мальчик, прочувствовав всем своим существом промозглую холодность стены. – Не это, не чёрное. А бесконечное. С солнцем…»
И потом он понял, что тюремные кресты видели только те заключённые, которых здесь расстреляли. Которые, пройдя туннель, дошли до света и, простившись со своим истерзанным телом, вознеслись на небо.
– Прости меня, старого дурака, – всхлипывал Петруша. – И тебя умучил… И самому тяжко. Не все ведь за Правду… За которую и жизни не жалко… Много здесь и тех, которые так и не поняли, за что их, не смирились, не простили… А другие-то и вовсе сами были убийцами и палачами… их сюда неповинной кровью смыло. И пули на всех были приготовлены одинаковые, а конец-то какой разный! Ведь жизнь не кончается на земле.
Петруша задохнулся, заплакал, растирая кулаками слёзы по морщинам и бороде. И прошептал: «Их-то ещё жальче…»
Смотреть, как Петруша плачет, было невыносимо. Плотный горький комок до боли давил горло. Хотелось как можно скорее уйти отсюда, не оборачиваясь, не останавливаясь… И не потому, что здесь было неприютно и холодно. Здесь было страшно! Начинало казаться, что в любой момент могут появиться охранники из тюрьмы, схватить за ворот и потащить куда-то вниз, в подземелье. Где пахнет сыростью и кровью. И откуда уже не выбраться…
Петруша поднялся, поцеловал стену, надел на голову шапку, даже не обратив внимания, что она сильно вымазалась в пыли. И, опустив голову, побрёл к мосту.
– Пойдём, – махнул он рукой и стал, не глядя по сторонам, переходить через проезжую часть набережной, к Неве.
Машин не было, они стояли на светофоре в ожидании своей очереди. Но переходить вот так дорогу, в неположенном месте, было страшно. Конечно, Степан не раз перебегал и по красному, и как попало, но именно сегодня ему было страшно. Страшно нарушать правила, привлекать внимание, выделяться… Хотелось поскорее смешаться с толпой и исчезнуть, затеряться где-нибудь. Беспокойство всё нарастало.
Петруша дошёл до ступеней и спустился к реке. Поставив свой ящик на площадке у самой воды, он сказал:
– Располагайся, радость моя, мы же с тобой уже привыкли, как два воробья бесприютных, друг к другу жаться. Вроде уже и просторней, и сподручней стало вдвоём на ящике. Заметил? Притёрлись мы уже с тобой, как новый башмак и старая мозоль. Верно?
Степан улыбнулся, радуясь больше тому, что Петруша смог успокоиться, хотя и само сравнение ему тоже понравилось.
– Деда, Голубушка твоя вся испачкалась, – сказал он. Подумал и добавил: – Она этим, похоже, не очень-то довольна…
– Да, строптивица моя хочет быть всегда чистенькой да аккуратненькой, будто не мою голову, а какую-то другую, знатную да молодую высиживает.
Петруша снял шапку и начал аккуратно стряхивать с неё пыль и налипший мусор.
– А знаешь, радость моя, у неё и поучиться этому не грех! Если шапка так о сохранении своего прежнего вида заботится, то уж мне, человеку, и подавно нужно свой образ беречь, потому как человек создан по образу и подобию Божиему. А то придёшь потом, будешь стоять и в двери райские робко скрестись, а Господь выглянет и подивится: «Ой, это что же за чучело такое к нам приползло?» И двери перед самым носом – бумц! – и закроет. И всё, иди в ад – там всякой живности много.
– Всех покойников перед похоронами и моют, и красиво одевают, как на праздник, – заметил Степан. – Это обязательно, мне бабушка как-то рассказывала об этом.
– Да, и свечку с иконкой в руки дают. А что толку? – вздохнул старичок. – Если человек за всю жизнь ни одной свечечки не возжёг и только в гробу иконку подержал? Даже если от кутюрье самого французского костюм будет, не думаю, что Господу это поможет в покойнике Свой Образ разглядеть! А вот солдатики, которые свои жизни пожертвовали ради Родины, и в общей яме, в пробитых да перепачканных шинельках лежат, те – другое дело! Потому как Образ Божий не в одежде проявляется, а в душе человеческой. Это она у нас и нагая, и босая, и замызганная вся, а сидит до поры в груди, на свет не высовывается, мы и забываем, что о ней главная забота нужна.
Расстрелянных скидывали в грузовики и везли тела их босые, полуголые по тайным ямам да могильникам прятать. Одежонку, у кого была получше, ещё с живых снимали – чего добру пропадать? Пригодится в новом хозяйстве.
Посмотришь, так вроде все одинаковые, как дрова, в грузовиках и в ямах лежали, а к Богу-то поднимались все разными: кто в ризах золотых, как солнце сияющих, а кто и в отрепьях, в которых и на улице показаться стыдно, а не то что к Царю Царей подойти…
– Жалко их, – сказал Степан, вообразив весь этот ужас: скользкий от крови пол подвала, на котором босиком стояли и ждали очереди на расстрел, грузовики, забитые их телами, ямы, чуть присыпанные землёй.
– Жалко! – с готовностью кивнул старичок. – Ой, как жалко. Не то слово! В страшном сне такое приснится, и то стыдно. Срамота какая! А тут вопрос жизни и смерти: пустит Господь в рай или перед носом двери закроет! – Петруша говорил о другом. И заботило, и ужасало его другое, то, что начиналось потом… После грузовика, после ямы… – Как бы тебе это объяснить? – раздумчиво начал он. – Ну, представь себе такую историю: дали тебе… Нет, ты в куклу играть не станешь… Сестричке твоей дали на время поиграть очень красивую куклу в белом кружевном платье. Очень нарядную! Почти новенькую! Сестре твоей она, конечно, сильно понравилась, она играла с этой куклой все дни напролёт. Везде её с собой таскала: и за стол рядом с собой посадит, и купаться возьмёт, и по лужам прыгать, и в песочнице копаться. Но вдруг пришло время куклу эту отдать. А хозяйка рассердилась и говорит: «Нет! Это совсем не моя кукла! У меня была чистенькая и нарядная. А эта какая-то грязная и старая. Отдавай мою! А не отдашь, я не буду с тобой больше дружить!» Похоже на правду? Вот то-то и оно…
Дал нам на время Господь душу – новенькую, белоснежную, любо дорого посмотреть. А какую мы её возвращаем? Такую противную, занюханную, что ей нет места рядом с Богом! Вот так… И уже плачь, рви на себе волосы – а поздно… И ничего уже не сделать. И стара эта история как мир, а мы всё на одни и те же грабли встаём. А умные люди всю свою земную жизнь посвящают заботе о своей душе: и чистят, и моют, и штопают, если вдруг понадобилось. На это уходят годы, даже десятилетия подвижнического труда, лишений всяческих, и голода, и холода – чтобы отучить плоть свою душу портить. Но поверь мне, радость моя, награда того стоит!
А мученики взвалили себе на хребет по кресту, донесли, до конца выстояли, не сплоховали – и вот в них уже Образ Божий засиял! Разный путь может быть к святости. Но ты знаешь, люди, которые гораздо умнее меня, говорили, что просто так мучеником не стать. Этой чести ещё заслужить нужно всей своей предыдущей жизнью.