Первый раз его арестовали в 1934 году, но тогда отпустили, правда, как потом стало ясно, ненадолго. В том же году схватили тихвинского благочинного, его осудили и отправили в лагерь отбывать наказание за то, что был хорошим священником. А на его должность назначили отца Иоанна. А он и не отказался. Понимаешь? Это я и называю руинами. Батюшка Иоанн его путь-служение продолжил и судьбу свою дальнейшую прекрасно понимал.
Через три года отца Иоанна опять арестовали и тогда уже обвинили в создании «контрреволюционной группы» и расстреляли. В том подвале, где батюшку убивали, стояли два ведра: в одном – одеколон, чтобы запах смерти приглушить, а в другом доверху водка была налита, и палачи пили эту водку, чтобы уже совсем совесть свою утопить, чтобы в пьяном мороке лиц не запоминать, со счёту сбиться. Понимаешь? Вот и получается, что ни совесть, ни трезвость на тот момент не были нужны новой власти. Нужен был страх и коллективное сознание – новый человек, новые нормы.
– Да-а-а… – протянул Степан, вообразив это большое ведро с водкой, закапанное кровью. – А батюшка Общество трезвости как раз возглавлял…
– Да… И совесть до последнего в людях разбудить старался… – кивнул головой Петруша. – Понимаешь, что считалось тогда «контрреволюционной пропагандой»?!
Затем Петруша нарисовал и следующего «преступника». Это был преподобномученик игумен мужского Тихвинского монастыря, отец Арсений Дмитриев. Ему было шестьдесят пять лет, когда его расстреляли… Из этих шестидесяти пяти лет он посвятил Богу и людям тридцать восемь.
Он ушёл послушником в Тихвинский монастырь, как только получил благословение отца и матери. Там он и остался: и монашеский постриг принял, и священническое рукоположение.
– Монашеский постриг, Стёпушка, это ведь и есть смерть земная и перерождение для жизни вечной. Господь говорил: «Возьми крест свой и следуй за Мною». Был Александром, стал Арсением, жил в отчем доме, а стал жить в обители Пресвятой Матери Божией, в тесной келейке. Взял отец Арсений свой крест и последовал за Христом, вплоть до своей Голгофы. И судим был, и в ссылку сослан, а потом вновь обвинён и расстрелян в 1937 году. Замучили его тело, а дух сломить не смогли. И никакими посулами и обещаниями креста из его рук вытащить не смогли. – Петруша помолчал, а потом встал, перекрестился и запел: – Верный ученик Христа даже до смерти быв, преподобномучениче Арсение приснопамятне, подвиги бо поста и кровию мучений землю Русскую освятил еси. Темже и мы, чада твоя, любовию вопием ти: слава Давшему ти крепость, слава Венчавшему тя, слава Прославльшему тя с новомученики Российскими.
Степан тоже встал, снял шапку и стал вслушиваться в слова, которые поплыли по течению Невы, туда, где сверкали кресты Петропавловской крепости.
– Слава Тому, Кто даёт нам крепость, то есть силушку, чтобы выстоять… – повторил Петруша, сел на ящик и начал записывать что-то в свой блокнот.
Мелко, словно бисером, а не буквами, старичок написал: «Протоиерей, священномученик, батюшка Василий Канделябров. Помолись, родимый, и о нас со Стёпой». И только потом нарисовал священника в простом подряснике и остренькой скуфейке на голове.
– Вот и отец Василий теперь с нами, – тихо сказал он. – Папа его был псаломщиком в деревенском храме, и Вася с шестнадцати лет тоже псаломщиком стал. Так и служил Богу в своей церквушке, хотя уже и Родина куда-то провалилась, и веру в Бога запретили, и храмы многие позакрывали… А уж в священнический сан он рукоположился, когда сотни священников были уже убиты.
В 1937 году и его в «преступную группу» включили. А в «Деле» – ни допроса, как такового, нет, ни батюшкиных подписей. Будто его, родимого, до смерти замучили ещё в Большом доме и до расстрела своего он не дожил, – так хотелось следователю добиться от него признаний и клеветы, что душу из него вытряс и к Богу отпустил. Но признания желанного не получил… Ни от него, ни от матушки-игумении, ни от других священников, проходивших по делу «Сарва Ивана Романовича».
Петруша добавлял на свой рисунок всё новые лица. Всем хватало места на небольшом блокнотном листе, все они вставали плечом к плечу, как и в то трудное, жестокое время.
– Вот погляди-ка, Стёпушка, отец Николай Покровский, уж такой добрый батюшка был, такой жалостливый, такой скромный, а у меня вышел портрет какой-то остренький, замкнутый совсем… Непорядок…
– Почему замкнутый? – удивился Стёпа, рассматривая рисунок Петруши. – Кажется, что батюшка очень устал или болен. Или сердце у него сильно болит от тоски…
Петруша ничего не ответил, снял шапку, прижал её к груди и долго неотрывно смотрел на Стёпу. Мальчику стало неловко, он сильно покраснел от такого пронзительного взгляда и начал ёрзать на месте, не понимая, что произошло.
Старичок не проронил ни слова, только утёр шапкой побежавшие по щекам слёзы и очень подробно, чего не делал прежде, начал вырисовывать батюшкино облачение.
– Деда, что случилось? – спросил Стёпа.
– Знаешь, радость моя, – тихо ответил Петруша, – у батюшки действительно очень болело сердце, с самого рождения. Потому его из армии отпустили раньше срока. А вот от лесоповала, когда он стал священником, не освободили.
Понимаешь, отца Николая, как и всех «церковников», обложили повинностью на лесоповале. А здоровья-то не было, и взять его было неоткуда, не справлялся батюшка, не мог выполнить поставленные для него нормы. Поэтому у него дом отобрали под сельсовет, а всё скромное имущество и животинку, какая была – продали с торгов. Но по миру не пустили… Арестовали… Расстреляли… В один день с другими «контрреволюционерами»: игуменом Арсением, отцом Иоанном, матушкой Иоанникией… Ты это хорошо, Стёпушка, заметил, ой как больно ему было! И за Церковь Православную, и за храм, в котором служил, и за прихожан горемычных, а главное – за матушку свою и четырёх сыновей, которых оставил под открытым небом сиротами…
Да… вот такая машина бездушная катила по городам и деревням! Судьбы людские перепахала, людьми убитыми почву удобрила, тьму посеяла, слезами полила… Что ж на такой почве может вырасти-то?! Ох, горюшко моё тяжкое!..
И Петруша погрузился в свой рисунок, Степану даже показалось, что дед забыл про его существование. Петруша то ли молился, то ли вёл тайную, сокрытую от мальчика беседу с тем, чей портрет рисовал.
– Деда, а кто это? Кого ты сейчас рисуешь? – спросил Стёпа, ему было необходимо услышать голос Петруши, вернуть его к себе. Казалось, он ушёл куда-то, оставив вместо себя только пальто и шапку. – Деда! Кто это?!
– Да-да, радость моя, я рядом… – скороговоркой проговорил Петруша и торопливо добавил: – Этот батюшка – священномученик Емилиан Панасевич. Вот тоже страдалец, такая большая чаша на его долю выпала, не каждый смог бы её испить до конца! Не каждый… Ой, не каждый…
– А что с ним было? – поспешил спросить Стёпа, боясь, что Петруша вновь уйдёт в себя.
– Аресты, ссылки, пытки до самого мученического венца…
– На апостола Петра похож… – сказал мальчик, стараясь удержать Петрушу.
– Да, борода у батюшки была добротная, густая, круглая, не то что у меня, ощипыша… – горестно усмехнулся Петруша, пригладив свою редкую, длинную бородку. – Отец Емилиан стал священником, когда ещё царь правил в России матушке. А первые тюрьма и лагерь для батюшки отрылись в августе 1914 года. Как так? – спросишь ты. А вот так! Только началась Первая мировая война, прямо в первые деньки взяли отца Емилиана в плен, посадили в каторжную тюрьму и приговорили к лагерям… За три года германского и австро-венгерского плена и каторжных работ батюшка потерял здоровье. Освободили его в июне 1917 года. Что было дальше, ты и сам догадываешься. Дальше – больше. Дальше – страшнее. Скитания, доносы, травля. В 1929 году его уже «преднамеренным антисоветским агитатором» назвали, осудили, приговорили к трём годам Соловецких лагерей, там, где из обители Божией лагеря смерти сделали. Вернулся батюшка в 1933 году, а в 1937 – вновь арест, тюрьма, пытки, допросы, доносы, лжесвидетельства.
Следователь с грамматическими ошибками, будто никогда в школе не учился, написал в Акте допроса, что обвиняет нашего батюшку и всех, проходящих по «Тихвинскому делу», в том, что они ходили по квартирам и под видом совершения Таинств проводили подрывную агитаторскую работу, а в проповедях своих «делали попытки доказать, при помощи церковного учения, бессилие советской власти перед могуществом Божиим».
Батюшка Емилиан на все обвинения отвечал только так: «Никогда никакой контрреволюционной деятельности я не вел…»
И вот замаячил перед ним Литейный мост… Потом «Кресты»… Длинные коридоры, железные двери, руки за спину… Ступени… Подвал. И наконец, сияющий Престол Божий. И награда за все земные страдания.
С рисунка на Степана глядели весёлые, ласковые глаза протоиерея Емилиана, он, замученный до смерти, будто говорил: «Всё будет хорошо, Степан, не вешай нос. Слава Богу за всё!»
– Да, какие они все мужественные! – с уважением проговорил Стёпа. – Я бы так не смог…
– Никто, ни один бы человек не смог такое вынести! Если бы Господь не стоял рядом и не поддерживал под локоток…
Да, Стёпушка, если бы Иисус Христос взмолился Богу Отцу: «Не хочу с разбойниками казнь принимать, ни в чём Я не повинен! Пусть минует Меня эта Чаша…» То не было бы и нашего с тобой спасения. А если бы христиане не встали на тот подвиг, подражая Своему Учителю и Богу, не стояла бы теперь наша Православная Церковь! Задушил бы её совсем Сталин…
Отцы Николаи
Короткий осенний день давно закончился. Небо стало ещё темнее и тяжелее.
– Ты только вообрази себе, Стёпушка, вот здесь, в «Крестах», было расстреляно больше, чем восемьсот священнослужителей. И всех их обвиняли и убивали за то, что они говорили или просто думали, что советская власть – гонительница Церкви!
– Ужас какой-то… – выдавил из себя Степан. – Какой цинизм! Даже поверить невозможно, что такое обвинение может быть предъявлено на полном серьёзе…