— Я знаю, вам нет резона тратить время, а в итоге оставаться ни с чем, — сказала она. — Спасибо за чудесный вечер. Буду когда-нибудь рассказывать своим детям, что ужинала в домашней обстановке наедине с великим Джонни Фонтейном.
Он широко улыбнулся.
— И тем не менее — устояла.
Они весело рассмеялись.
— Ни за что не поверят, — сказала она.
Джонни не смог отказать себе в удовольствии немного покуражиться в свою очередь.
— Могу выдать письменное подтверждение, хочешь?
Она качнула головой. Но он не ограничился этим.
— Когда кто-нибудь посмеет усомниться, смело звони мне по телефону, я его мигом вразумлю. Буду описывать в подробностях, как гонялся за тобой по всему дому, но ты все-таки сберегла свою честь. Договорились?
Ну вот и перегнул палку в конце концов, и устыдился, видя, как вытянулось ее молодое лицо. До нее сейчас дошел смысл сказанных им слов: что он особо-то и не старался. Он отнял у нее всю сладость победы. Теперь она будет думать, что вышла победительницей в этот вечер лишь по нехватке в ней самой очарования и привлекательности. А поскольку такая, как она, будет во всем непременно держать марку, то ей придется, рассказывая историю о том, как она не уступила знаменитому Джонни Фонтейну, всегда прибавлять с принужденной полуулыбкой: «Он, правда, и не слишком добивался». И Джонни сжалился над ней.
— Серьезно, если найдет хандра, позвони мне, ладно? Нигде не сказано, что я с каждой знакомой девушкой обязан бухаться в постель.
— Ладно, — сказала она. И ушла.
Предстоял долгий вечер в одиночестве. Проще всего было бы прибегнуть к услугам «мясокомбината», как Джек Вольц прозвал свой табунок начинающих и доступных кинозвездочек, — но Джонни стосковался по человеческому общению. Хотелось просто, по-человечески, перемолвиться с кем-то словом. Ему пришла на ум первая жена, Вирджиния. Теперь, когда работа над картиной завершилась, он сможет уделять больше внимания своим детям. Ему хотелось снова занять свое, неотъемлемое место в их жизни. И за Вирджинию бы меньше волновался. Такой женщине не сладить с голливудскими стервятниками, а с них вполне станется повести на нее осаду затем хотя бы, чтобы бахвалиться направо и налево, что удалось завалить первую женушку Джонни Фонтейна. Пока что, сколько ему известно, этим похвастаться не мог никто. Вот если б речь шла о второй его жене, тут каждый мог бы, подумалось ему невесело. Он снял телефонную трубку.
Он тотчас узнал ее голос — да и что удивительного. Впервые он услышал его десяти лет от роду, когда они ходили вместе в четвертый «Б» класс.
— Джинни, привет, — сказал он, — ты чем занята сегодня? Можно я ненадолго заеду?
— Хорошо. Хотя девочки спят — не знаю, стоит ли их будить.
— Пускай себе спят, — сказал он. — Мне надо бы как раз с тобой поговорить.
На мгновение она запнулась, потом сдержанно, стараясь ничем не выдать свое беспокойство, спросила:
— Это важно? Серьезное что-нибудь?
— Да нет, — сказал Джонни. — Я сегодня закончил работу в картине — думал, может, повидаемся, поболтаем. На дочек взглянул бы, когда ты удостоверишься, что они крепко уснули и не проснутся.
— Ну, давай, — сказала она. — Я рада, что тебе все же досталась эта роль.
— Спасибо, — сказал он. — Так я через полчасика буду.
Приехав в Беверли-Хиллз, Джонни Фонтейн с минуту помедлил выходить из машины, посидел, задумчиво глядя на дом, в котором жил прежде. В памяти всплыли слова Крестного отца о том, что он может строить свою жизнь по собственному усмотрению. Звучит заманчиво, если точно знать, чего хочешь. Только знает ли он?
Первая жена дожидалась его у дверей. Изящная, маленькая, темноволосая — девочка с его улицы, порядочная девушка из итальянской семьи — такая никогда ничего себе не позволит с другим, и в свое время для него это много значило. Так не она ли — то, чего он хочет, мысленно спросил он себя и ответил — нет. Во-первых, его больше не тянет к ней как к женщине, их пыл остудили годы. А потом, есть вещи, совсем из другой области, которых она никогда ему не простит. Зато, по крайней мере, они перестали быть врагами.
Она сварила ему кофе и подала в гостиную вместе с домашним печеньем.
— Хочешь, приляг на диван, — сказала она, — у тебя усталый вид.
Джонни стянул пиджак, туфли, распустил галстук — она сидела напротив и наблюдала за ним серьезно и чуть иронически.
— Занятно, — сказала она.
— Что занятно? — Он поперхнулся, кофе пролился ему на рубашку.
— У неотразимого Джонни Фонтейна — и вдруг пустой вечер.
— У неотразимого Джонни Фонтейна теперь и стоит-то разве что по большим праздникам.
Обычно подобная откровенность была ему несвойственна. Джинни встревожилась:
— Что, правда стряслось что-нибудь?
Джонни криво усмехнулся:
— Ко мне сегодня явились на свиданье и преспокойно оставили с носом. И вообрази, у меня словно гора с плеч свалилась.
Он с изумлением заметил, что по лицу Джинни прошла гневная тень.
— Не расстраивайся из-за каждой потаскушки, — сказала она. — Наверняка набивает себе цену таким способом.
Смешно — кажется, она искренне возмутилась, что им посмели пренебречь.
— А, да чего там, — сказал он. — Приелось, ты знаешь. Пора когда-то стать взрослым. Тем более — я теперь не пою, так что с поклонницами, надо полагать, станет туговато. На внешность, сама понимаешь, мне рассчитывать не приходится.
Она лояльно возразила:
— Ты в жизни всегда был лучше, чем на снимках и на экране.
Джонни покачал головой:
— И толстею, и лысею… В общем, если меня не вывезет эта картина, остается одно — идти печь пиццы. Или давай тебя пристроим сниматься в кино, ты роскошно выглядишь.
Для тридцати пяти лет — роскошно. Но все-таки — на тридцать пять. А здесь, в Голливуде, это все равно что выглядеть столетней старухой. Девушки, хорошенькие, юные, стекались в город полчищами, подобно стаям леммингов, держались год, редко — два. Иные — такой ослепительной красоты, что от одного взгляда на них замирало мужское сердце, пока они не открывали рот, покуда их сияющих глаз не заволакивала ненасытная жажда успеха. Обыкновенным женщинам и помышлять было нечего тягаться с ними в физической привлекательности. Сколько ни толкуй про ум и обаяние, про лоск, про изысканность — ничто не шло в сравнение с победительной молодой красотой. Наверное, обыкновенная миловидная женщина еще могла бы на что-то рассчитывать, не будь их так много. И поскольку едва ли не каждая из них прибежала бы к Джонни Фонтейну по первому зову, Джинни знала, что это сказано лишь из желания ей польстить. Его вообще отличала эта подкупающая особенность. Он, даже на вершине славы, всегда держался галантно с женщинами, делал им комплименты, подносил к их сигарете зажигалку, открывал перед ними дверь. И так как обыкновенно все перечисленное делалось для него, производил этим особенно сильное впечатление на женщин, с которыми встречался. А обходился он так со всякой без исключения, пусть даже судьба свела их на час, и для него она никто, ничто, и звать никак. Она улыбнулась ему дружески.
— Ты ведь меня уже раз уговорил, Джонни, — не помнишь? На целых двенадцать лет. Можешь не расточать мне любезности.
Он вздохнул и вытянулся на диване.
— Нет, кроме шуток, Джинни, — очень здорово выглядишь. Мне бы так.
Она не отозвалась. Он был чем-то угнетен, это сразу бросалось в глаза.
— А картина — то, что надо? Надеешься, тебе от нее будет прок?
Джонни кивнул:
— Картина что надо. Не исключено, что вновь разом вознесет меня на самый верх. Получить бы премию Академии да с умом себя повести, так и без пения можно развернуться. Тогда, пожалуй, и тебе с детьми перепадало бы побольше.
— Куда нам больше, — сказала Джинни. — И так уж…
— И потом, я бы хотел чаще видеться с девочками, — сказал Джонни. — Хотел бы остепениться немного. Что, если я буду по пятницам приходить к вам обедать? Ни одного раза не пропущу, клянусь тебе, — как бы я далеко ни находился, как бы ни был занят. Ну, и по мере возможности постараюсь проводить с ними субботу и воскресенье или, там, брать их к себе на каникулы…
Джинни примостила ему на грудь пепельницу.
— Что ж, я не против, — сказала она. — Я для того и замуж снова не пошла, чтобы ты оставался им отцом. — Голос ее звучал бесстрастно, но Джонни, глядя на потолок, отметил, что это сказано во искупление других, жестоких слов, которые она ему наговорила однажды, когда их брак распался и сам он покатился с вершины вниз. — Кстати, ну угадай, кто мне звонил.
Джонни не подхватил эту игру — он не находил в ней ничего забавного.
— Кто? — спросил он.
— Хоть бы разок для приличия попробовал угадать, — сказала Джинни. Он молчал. — Твой крестный.
Джонни искренне поразился:
— Вот те на! Он же никогда ни с кем не говорит по телефону… И что сказал?
— Просил, чтобы я тебя поддержала. Он сказал, что тебе по силам подняться выше прежнего, что ты уже пошел в гору, только нужно, чтобы кто-то рядом верил в тебя. Я говорю — а с какой стати? А он мне — с такой, что он отец твоих детей. До того славный дядечка — и чего о нем плетут всякие ужасы…
Вирджиния питала вражду к телефонам и истребила за это время все аппараты в доме, оставив лишь один у себя в спальне и один на кухне. Сейчас тот, что был на кухне, зазвонил. Она вышла. Когда вернулась в гостиную, на лице ее было написано удивление.
— Тебя. Джонни, — сказала она. — Том Хейген. Говорит, что-то важное.
Джонни пошел на кухню и взял трубку.
— Да, Том, слушаю.
Том Хейген заговорил ровным голосом:
— Джонни, Крестный отец велит мне повидаться с тобой — фильм закончен, теперь не мешает подумать о будущем. Он хочет, чтобы я летел ранним рейсом. Можешь ты меня встретить в Лос-Анджелесе? Мне нужно завтра же назад в Нью-Йорк, так что, если у тебя что-то назначено на вечер, не беспокойся, вечер твой.
— Все ясно, Том. И насчет вечера тоже нет проблем. Переночуешь, развеешься немного. Я позову гостей, познакомишься кое с кем из кинематографистов. — Джонни не забывал предложить это всякому, с кем рос на одной улице, чтобы не думали, что он зазнался.