pagliaio». Так называли полевой сарай под соломенной крышей, где хранили фермерский инвентарь, чтобы работникам не приходилось таскать его каждый день из деревни и обратно. На Сицилии крестьянин не живет на обрабатываемой им земле. Это слишком опасно, а любая пахотная земля слишком ценна. Поэтому ночует крестьянин в деревне, а с рассветом отправляется на далекое поле пешком. Если он пришел к своему pagliaio и обнаружил сарай пустым, то это большое несчастье, ведь в этот день есть крестьянину будет нечего. Когда закон оказался бессилен, защищать интересы работников взялась мафия, решив проблему типичным способом: всех расхитителей pagliaio выследили и убили. Как водится, пострадали невинные. Пройди Майкл мимо недавно разграбленного pagliaio, его могли бы счесть преступником, если бы за него никто не поручился.
И вот Корлеоне отправился через поля со своими телохранителями. Первый был простым до дурости деревенщиной, молчаливым и с непроницаемым, как у индейца, лицом. Он был жилист и невысок; впрочем, все сицилийцы по молодости такие, а к старости раздаются. Его звали Кало.
Второй пастух был помоложе, более разговорчив и поездил по свету – точнее, поплавал. Во время войны он служил матросом на итальянском флоте и незадолго до того, как британцы потопили корабль и взяли команду в плен, успел сделать себе татуировку. Благодаря этому он стал в своей деревне знаменитостью. Сицилийцы редко делали татуировки: одни были против, у других не было возможности (да и сам пастух – Фабриццио – скорее хотел скрыть некрасивое родимое пятно на животе). Однако борта мафиозных повозок раскрашивали веселыми сценками – примитивно, но с любовью. В общем, Фабриццио, вернувшись на малую родину, не очень гордился своей татуировкой, хотя она изображала сцену, милую сицилийскому понятию о чести: муж колол ножом обнаженных жену с любовником, сплетенных на волосатом животе. Фабриццио часто перешучивался с Майклом и задавал вопросы об Америке, ведь полностью скрыть происхождение гостя было невозможно. Впрочем, пастухи о своем подопечном наверняка знали только то, что он в бегах и болтать о нем нельзя. Иногда Фабриццио приносил Майклу свежий сыр, еще источающий пар молока, из которого его сбили.
Троица шла по запыленным дорогам, обгоняя осликов, тянувших красочные повозки. Кругом росли апельсиновые, миндальные и оливковые деревья, цвели пунцовые суллы. Это оказалось главной неожиданностью. Нищета сицилийцев была столь легендарной, что Майклу представлялась пустыня, а увидел он прекрасную изобильную страну, усеянную цветами и пропахшую лимоном. Насколько страшно должен обращаться человек с ближними своими, чтобы они так отчаянно бежали из райских кущ!
Майкл планировал дойти до прибрежной деревушки Мадзара, а оттуда вечерним автобусом вернуться в Корлеоне. Надеялся вымотаться, чтобы лечь спать без задних ног. Пастухи несли рюкзаки, набитые хлебом и сыром для дневного перекуса, а лупары держали на виду, как будто вышли на охоту.
Утро выдалось изумительное. Майкл ощущал себя ребенком, который ранним летним днем выбежал поиграть в мяч; в детстве каждый день полнился новыми красками. Так и теперь. Сицилию окутывал пьяняще пахнущий разноцветный ковер, а апельсиново‑лимонный аромат был столь густым, что пробивался даже в заложенные из-за травмы пазухи.
Левая часть лица совсем зажила, но кости срослись неправильно и давили на глазницу, к тому же постоянно текло из носа. Майкл быстро изводил платки и часто был вынужден сморкаться прямо на землю, как местные крестьяне. В детстве эта привычка пожилых итальянцев, считавших платки английским пижонством, вызывала у него жуткое отвращение.
Еще в лице ощущалась «тяжесть». Доктор Таза объяснял, что это из-за осложненного перелома скуловой кости. Если вмешаться до сращивания, достаточно было бы простой хирургической процедуры: берется инструмент вроде ложки, и скула вправляется на место. Теперь, однако, придется ехать в Палермо и ложиться в больницу, где челюстно-лицевой хирург будет заново ломать кость. Майклу этого было достаточно, и он наотрез отказался, хотя тяжесть беспокоила его больше, чем боль и постоянное течение из носа.
Побережья в тот день он так и не достиг. Пройдя пятнадцать миль, троица остановилась пообедать и выпить вина в зеленой прохладе апельсиновой рощицы. Фабриццио трещал о том, как когда-нибудь переедет в Америку. После обеда они улеглись в теньке, а Фабриццио, расстегнув рубашку, поигрывал мышцами пресса, отчего татуировка оживала. Обнаженная пара у него на животе билась в предсмертном экстазе, и кинжал обманутого мужа подрагивал в их слившихся телах. Было забавно. И тут Майкла, как говорят сицилийцы, «молнией ударило».
От апельсиновой рощи зелеными лентами тянулись поля баронской усадьбы. Ниже по дороге стояла вилла такого вида, будто ее перенесли сюда прямиком из древнеримских Помпей. Небольшой дворец был украшен огромным мраморным портиком и каннелированными колоннами в греческом стиле, и из-за этих колонн выпорхнула стайка девушек в сопровождении двух одетых в черное статных матрон. Очевидно, селянки выполняли древний долг перед местным бароном, убирая его виллу или готовя ее к зиме. Теперь они собирали в поле букеты для комнат, смешивая пунцовые суллы и сиреневые вистерии с цветками апельсинов и лимонов. Не замечая мужчин, отдыхающих в роще, девушки подходили все ближе и ближе.
Они были одеты в облегающие дешевые платьица с жизнерадостными узорами, каждая не старше восемнадцати, но от местного солнца их фигуры налились спелой женственностью. Три или четыре гнали свою подружку в направлении рощи. Беглянка держала в левой руке несколько огромных веток темного винограда, а правой отрывала ягоды и горстями швыряла в преследовательниц. У нее были кудрявые волосы, такие же иссиня-темные, как виноград, а кожа буквально лопалась от внутреннего натяжения.
В нескольких шагах от рощи девушка заприметила незнакомый цвет мужских рубашек и замерла на носочках, напоминая готовую сорваться с места лань.
Парни смогли в подробностях разглядеть ее лицо. Все оно состояло из приятных овалов: лоб, скулы, подбородок. На фоне смуглой кожи оттенка изысканного крем-брюле из тени длинных густых ресниц выглядывали огромные то ли темно-фиолетовые, то ли карие глаза. Губы полные, но не вульгарные, мягкие, но не вялые, густо-красные от виноградного сока. Девушка была столь невероятно мила, что Фабриццио в шутку, но как-то сдавленно пробормотал: «Господи, прими мою душу, я умираю». Словно услышав его, девушка крутанулась на месте и побежала обратно, навстречу преследовательницам. Тугие бедра по-ланьи двигались под плотно облегающим ситцем, и было в этом что-то языческое и невинно-томительное. Добежав до подруг, девушка снова развернулась и, вытянув руку с гроздьями, указала на рощу. Ее лицо на фоне ярких цветов казалось почти черным. Вся стайка со смехом убежала прочь, подгоняемая криками траурно-черных матрон.
Майкл Корлеоне вскочил. Сердце бешено колотилось, а перед глазами слегка плыло. Кровь с шумом неслась по его телу, достигая самых дальних закоулков, и билась в кончиках пальцев на руках и ногах. В ноздри разом просочились все островные ароматы: лимон, апельсин, виноград, цветы. Душа будто вознеслась на небеса. Смех пастухов будто доносился откуда-то издалека.
– Молнией ударило, что ли? – спросил Фабриццио, хлопая Майкла по плечу.
– Эй, эй, приди в себя! – Даже Кало фамильярно, но заботливо дернул его за рукав, как будто подопечного чуть не сбила машина.
Фабриццио протянул бутылку, и Майкл крепко к ней приложился. В голове прояснилось.
– Это вы о чем, поганые овцелюбы?
Пастухи снова засмеялись.
– Удар молнией скрыть нельзя, – с преувеличенной серьезностью сообщил Кало. – Когда она бьет, все видят. Господи, этого не нужно стыдиться! Многие молятся, чтобы их ударило молнией. Ты везучий черт.
Майкла не очень обрадовало, что его эмоции так легко считать. Однако такое с ним было впервые. Ощущение ничем не напоминало подростковые влюбленности или его чувства к Кей – те в основном опирались на ее изящество, ее ум и контраст между светлым и темным. Сейчас же Майкл испытал всепоглощающую жажду обладания. Образ девушки буквально отпечатался в мозгу и будет преследовать его вечно, пока он ее не заполучит. Жизнь вдруг обрела простоту и ясность: ничто не заслуживало ни секунды внимания, кроме одного. За время изгнания Майкл постоянно вспоминал о Кей, но не сомневался, что они больше не смогут быть вместе, не смогут даже остаться друзьями. В конечном счете он – убийца, мафиозо, прошедший «боевое крещение». Теперь американская возлюбленная совершенно улетучилась из его головы.
– Сходим в деревню, разузнаем, – живо предложил Фабриццио. – Вдруг она более доступна, чем нам кажется? В конце концов, от молнии есть только одно лекарство, да, Кало?
Второй пастух торжественно кивнул. Майкл промолчал. Вслед за телохранителями он пошел в близлежащую деревеньку, куда сбежала девичья стайка.
Горстка домиков скучилась вокруг ничем не примечательной площади с фонтаном. Однако поселение располагалось на большой дороге, поэтому тут были и магазины, и винные лавки, и даже кафешка с тремя столиками на веранде. Пастухи сели за один из них, Майкл присоединился. Девушек и след простыл. Деревня вообще казалась пустой, если не считать детворы да вяло слоняющегося ослика.
Владелец кафе, невысокий и коренастый, вышел их обслужить. Он весело приветствовал чужаков и поставил на столик блюдо нута.
– Вы не местные, – заметил хозяин. – Советую попробовать мое вино. Сделано моими сыновьями из винограда, выращенного на моей ферме. Они смешивают его с апельсинами и лимонами. Лучшее во всей Италии.
Взяли кувшин. Вино оказалось густо-фиолетовое и крепкое, как бренди, а по вкусу даже превосходило описание.
– Уверен, вы здесь всех девушек знаете, – обратился Фабриццио к хозяину. – По дороге мы видели нескольких красоток, и одна из них молнией поразила нашего друга. – Он указал на Майкла.