Епископ-миссионер
25 февраля совершена хиротония ректора С.-Петербургской духовной академии архимандрита Сергия Страгородского во епископа Ямбургского, викария Санкт-Петербургской митрополии. Предшествующее служение нового епископа посвящено было миссионерству на Дальнем Востоке – в Японии – и богословской науке в академии. Таким образом, миссия отечественной церкви в лице нового епископа Сергия приобрела высокопреосвященного архипастыря, опытно изведавшего всю важность, а вместе и тяжесть миссионерского подвига.
По отзывам и воспоминаниям лиц, знавших Сергия по Академии и как инспектора, и как ректора, он был добрым и справедливым начальником. Студенты встречали с его стороны чисто отеческое отношение. Очень многие студенты при встречах припоминали одну и ту же картинку: хмурое петербургское декабрьское утро… студенческая спальня. Время вставания. Звонок уже давно прозвучал. Студенты встают, одеваются, но многие еще не расстались со сном, похрапывают «в объятиях Морфея». Появляется отец инспектор, который проходит между рядами студенческих коек и, останавливаясь возле спящих, со своей добродушной улыбкой слегка ударяет четками по заспавшимся, приговаривая: «Пора, пора вставать!». Всегда спокойный, чуждый вспышек гнева или раздражения, своей ободряющей простотой и ласковым приветливым словом Сергий Страгородский благотворно действовал на студенческую молодежь.
Вновь назначенный епископ и ректор Академии получил множество поздравлений от церковных и светских людей. Каждому из написавших Сергий ответил личным письмом, стараясь следовать каллиграфическим образцам, преодолевая свой тяжелый и подчас при быстром писании малопонятный почерк. Были приветы и от некоторых знакомых ему епископов. Вот ложатся ответные строки в адрес Арсения (Стадницкого), ректора Московской духовной академии, и епископа Волоколамского, третьего викария Московской митрополии: «Христос Воскресе! Ваше Преосвященство, Милостивый Архипастырь! Пользуюсь благоприятным случаем, чтобы еще раз поблагодарить Вас за поздравление с назначением меня епископом и ректором. Со своей стороны приветствую Вас с святыми днями и желаю Вам всяких благ и преуспеяния во всем»[38].
Так рождались их дружеские отношения, которые будут связывать их несколько следующих десятилетий.
Год 1901-й в жизни Сергия Страгородского был отмечен и печальными событиями. Из родного Арзамаса пришло письмо от отца с известием о смерти после длительной болезни деда – протоиерея Иоанна Страгородского. В конверте лежала вырезка из «Нижегородских епархиальных ведомостей». В некрологе сообщалось:
«31 мая удары большого колокола Воскресенского собора известили горожан о кончине старейшего пастыря Нижегородской епархии. Кончина его была поистине христианской: трижды перед смертью сподобился он причаститься Святых Христовых Тайн. Накануне последнего дня своего просил прочесть молебный канон на исход души. Он внимательно слушал слова этого трогательного церковного чина и непрестанно с благоговением осенял себя крестным знамением, пока рука не могла уже подняться. В 7 часов 27 минут вечера протоиерей Иоанн мирно почил. С вечера дом Страгородских стал наполняться людьми, пожелавшими проститься с покойным. Согласно воле умершего и с разрешения епархиального начальства местом его упокоения должен был стать арзамасский Алексеевский монастырь. Под погребальный звон колоколов, при огромном стечении народа тело покойного было перенесено из дома в монастырь, где в Вознесенском соборе обители и было совершено отпевание. Похоронили протоиерея Иоанна у стен алтарной части собора».
На сороковой день, 9 июля, в Арзамас прибыл внук почившего Сергий Страгородский. В сослужении 22 священников епископ Сергий совершил в Вознесенском соборе Алексеевского монастыря Божественную литургию. По окончании все духовенство и молящиеся проследовали к могиле Иоанна Страгородского. Здесь владыка Сергий совершил панихиду по своему деду, прослужившему в священном сане 72 года. То была не только дань церковным традициям, но и выражение любви и уважения старейшине арзамасской ветви рода Страгородских.
В эти прощальные дни Сергий как-то по-особенному ощутил свою родственную связь с дедом, именем которого при крещении он был назван когда-то, и одновременно осознал тот груз преемственности церковного служения своих предков, который теперь целиком и полностью ложился на него. Он пробыл в Арзамасе несколько дней, наполненных встречами с родными и близкими, с местным духовенством и светским обществом, посещением дорогих ему мест. Он словно предчувствовал, что нескоро обстоятельства вновь приведут его в родной город. Но подошел день прощания… Впереди Нижний Новгород… Москва… Санкт-Петербург.
…Государственная власть в Российской империи осознавала себя и «свое» государство «христианскими», что выражалось прежде всего в союзе государства с Российской православной церковью. Империя в ее многовековом историческом бытии складывалась как страна, в состав которой входили народы, исповедывавшие, кроме христианства, иные мировые религии (буддизм, ислам) или национальные религии (например, язычество). В силу этих объективных обстоятельств и необходимости «удержать» в едином геополитическом пространстве эти разнородные, но составлявшие единое государственное целое элементы власть постепенно сформировала официальную политику в отношении всех религий, бытовавших на территории империи.
Многообразие религиозного мира в рамках империи подтверждали итоги Первой общероссийской переписи населения, проведенной в 1897 г. Пятерка наиболее многочисленных религиозных групп населения выглядела следующим образом:
● православные (включая единоверцев и старообрядцев),
● мусульмане,
● католики (римо-католики, армяно-католики),
● лютеране,
● иудеи.
В рамках вероисповедной политики имперского государства закрепилась, в том числе и на законодательном уровне, строгая градация церквей и вероисповеданий. Для конфессионального государства, каким была Российская империя, для власть имущих и высшего управленческого слоя она была вполне практична, удобна и создавала необходимые условия для «управления» религиями и церквами, которые разделялись на три основные группы:
1) государственная церковь,
2) «терпимые» (иностранные, инославные и иноверные) религии, церкви и исповедания,
3) непризнаваемые («гонимые», «запрещенные») религии, церкви и исповедания.
Однако в российском обществе единства по «религиозному вопросу» не было. На рубеже XIX–XX вв. сформировались три точки зрения на общую ситуацию в России с религиозной свободой и характер необходимых вероисповедных реформ[39].
Первая – официальная – отрицала наличие в России каких-либо стеснений в вопросах веры. Ее защищали государственные и церковные круги. И те, и другие говорили о «симфонии» между государством и Православной церковью и о необходимости сохранения существующих государственно-церковных отношений.
Показательно высказывание обер-прокурора Святейшего синода К. П. Победоносцева, который еще в 1888 г. в ответ на адрес евангельского союза с просьбой к императору «разрешить религиозную свободу» заявил, что в России, как нигде, различные исповедания пользуются широкой свободой, а законы, ограждающие господствующее в России исповедание, необходимы, так как это «важнейший исторический долг России, потребность жизни ее».
Эта позиция имела своих «охранителей» и среди крайних политических сил – черносотенцев, националистов. К примеру, «Московские ведомости» утверждали, что церковь «пожертвовала собой», согласившись на установление государством рамок твердого социально-политического строя, основанного на союзе с церковью, и что «желать прекращения у нас союза государства с церковью, это желать страшной по своим последствиям революции». А известный идеолог черносотенства протоиерей Иоанн Восторгов, отрицавший в принципе права «инородцев» на вероисповедную свободу, писал: «Сознание простой пользы государственной должно подсказать нам, как опасно, как гибельно усиливать море мусульманства, как опасно иметь коснеющих в язычестве подданных, которые не связаны с государством и господствующей народностью никакими духовными связями»[40].
Правда, даже в православной среде иногда раздавались критические высказывания в адрес сложившегося порядка взаимоотношения государства и Православной церкви, признавалась необходимость реформ в сфере государственно-церковных отношений. Об этом, например, заявил профессор Казанской духовной академии И. Бердников, выступая на годичном собрании Академии в 1888 г. Он развивал идеи упразднения статуса государственной церкви и религии, необходимости признания религии частным делом подданных, правового равенства религиозных объединений и «десакрализации» государства и «разгосударствления» Православной церкви. Позднее его речь была издана отдельной брошюрой, и на содержащиеся в ней идеи опирались в последующем многие участники освободительного движения[41].
Вторая точка зрения, которую разделяло преимущественно либеральное православное духовенство, представляла собой «сочетание несочетаемого»: теоретически осуждались «стеснения» в вопросах веры, но признавалась целесообразность их существования на практике для «пользы» подданных, для народных масс, находящихся в «детском состоянии».
В одной из своих проповедей архиепископ Волынский Антоний (Храповицкий), оправдывая необходимость «педагогического вмешательства» государства в охранение церкви от «лжеучений», говорил: «Если бы наша паства была оглашена в истинах своей веры, то можно было бы предоставить ее ей самой. Но наше государство, увлекшись во времена Петра и после целями чисто внешней культуры и государственной централизации, сузило, обезличило и даже наполовину затмило религиозное сознание и религиозную жизнь православного народа… Поэтому, забрав в свои руки народную совесть… государство, оставаясь последовательным, должно ограждать православный народ от о