бмана, шантажа, экономического и физического насилия иноверцев»[42].
Очевидно, мы можем говорить, что тогдашние представления и взгляды епископа Сергия (Страгородского) вполне вписывались в позицию так называемого либерального духовенства, к которому, безусловно, относились близкие Сергию люди – митрополит Антоний (Вадковский), епископ Антоний (Храповицкий), ряд преподавателей и профессоров Санкт-Петербургской духовной академии.
Третью точку зрения исповедовали представители либеральных нецерковных кругов, «терпимых» и «гонимых» религий, социал-демократического движения. Они заявляли об отсутствии в России свободы совести, государственном насилии над убеждениями российских подданных. Наследуя во многом идущую от XIX столетия традицию видеть в церкви и духовенстве «только полицейский институт подавления народных чаяний и поддержания самодержавия», они рассматривали союз церкви с государством как проявление «реакционности» и «антинародности» церковного института, отказывая ему в общественной поддержке. В целом можно говорить, что изменения в сфере государственно-церковных отношений они увязывали с общеполитическими реформами. Они считали, что Россия переросла форму существующего строя и должна развиваться по пути к строю правовому, с правовым государством и обеспечением гражданских прав и свобод, в том числе и свободы совести.
Свидетельство тому можно, например, найти в неподцензурных письмах Льва Толстого императору Николаю II. О жестоком преследовании всех тех, кто не исповедовал православие, он откровенно писал царю. В одном из них, относящемся к январю 1902 г., писатель напрямую связывал возможность преобразования в вероисповедных вопросах с необходимостью коренных политических изменений в стране:
«Самодержавие есть форма правления отжившая, могущая соответствовать требованиям народа где-нибудь в Центральной Африке, отделенной от всего мира, но не требованиям русского народа, который все более и более просвещается общим всему миру просвещением. И потому поддерживать эту форму правления и связанное с ней православие можно только, как это и делается теперь, посредством всякого насилия: усиленной охраны, административных ссылок, казней, религиозных гонений, запрещения книг, газет, извращения воспитания и вообще всякого рода дурных и жестоких дел»[43].
«Истинно-русский патревот» Открытка легально распространялась в 1905–1907
Неизвестный художник
Издательство В. А. Метальникова
[Из архива автора]
«Один с сошкой – семеро с ложкой». Открытка в 1905–1907 выпускалась самыми различными издательствами и распространялась легально
Художник С. В. Животовский
[Из архива автора]
«Социальная пирамида». Открытка в 1905–1907 издавалась в Санкт-Петербурге и распространялась легально
Неизвестный художник
[Из архива автора]
Как ни старалась официальная пропаганда вместе с православной иерархией, но скрыть факт банкротства государственной церковной политики было невозможно. Наиболее ярким примером тому стало выступление в сентябре 1901 г. на Орловском миссионерском съезде губернского предводителя дворянства М. А. Стаховича. Неожиданно для многих уже почти в самом конце съезда он выступил с резким протестом против религиозных гонений и предложением обсудить на съезде вопрос о свободе совести, которую он понимал как «свободу верить, верить различно или вовсе не верить». Стахович говорил: «Закон гражданской жизни, вместо охранения Церкви, только растлевает ее духовную леность. Если Церковь верует в свою внутреннюю духовную силу, то не нуждается она в содействии земной силы. Если нуждается, то не свидетельствуется ли сим недостаток дерзновения веры?.. Во имя Церкви надо высказать, что насилие над совестью бессовестно, что где нет свободы, там нет искренности, – нет веры правой с неправой. Церковь может сказать, что область совести и веры – ее область. Она одна в ней властна. Она может сказать Кесарю: “Оставь, это не твое, это – Божие в вечности, это мое на земле! Мне одной дана власть вязать и разрешать, дана без права передоверия прокурорам и судьям. Я одна могу судить живым и живительным началом любви”»[44].
Это выступление послужило толчком к публичному обсуждению проблем свободы совести в российском обществе: одни резко протестовали, другие видели в нем рациональное зерно и приветствовали его. Сказалось оно и на позиции церкви, осознавшей необходимость налаживания отношений с образованным обществом. В ноябре 1901 г. группа столичного духовенства и профессоров Санкт-Петербургской академии с разрешения и при поддержке митрополита Санкт-Петербургского Антония и обер-прокурора К. П. Победоносцева и под предводительством ректора Санкт-Петербургской духовной академии епископа Сергия организовала религиозно-философские собеседования.
Санкт-Петербург. Министерство народного просвещения
Открытка
Начало XX в.
[Из открытых источников]
Первое заседание состоялось 29 ноября 1901 г. в Санкт-Петербурге, в помещении Географического общества на Фонтанке, располагавшегося тогда в здании Министерства просвещения. Узкий, похожий на коридор зал был забит до отказа. За столом президиума, по правую сторону, расположились люди в рясах и клобуках. Участники со стороны церкви были не вполне однородны по своему умонастроению: здесь присутствовали строгий аскет архимандрит Феофан (Быстров), маститый протопресвитер И. Янышев, но и «церковные бунтари» – епископ Антонин (Грановский) и архимандрит Михаил (Семенов). Много было и студентов Академии.
По левую сторону сидели светские, преимущественно молодые люди, бывшие властителями дум тогдашнего общества: утонченный декадентский поэт Николай Минский, прославленный писатель Дм. Мережковский, экстравагантный философ-публицист В. Розанов, представители театральной богемы С. Дягилев, А. Бенуа и своеобразные мыслители, говорившие тогда о «неохристианстве», – С. Булгаков и Н. Бердяев, а также ставшие таковыми в будущем А. Карташев, П. Флоренский. В зале – студенты и профессора, писатели и художники, журналисты и музыканты, просто любопытствующая публика.
Перед председателем Сергием Страгородским стояла сложная задача: проводить свою ясную и четкую линию и не дать себя запутать в хаосе противоречивых мнений, страстных, эмоциональных выкриков, иногда переходивших в резкие взаимные обвинения и даже в личные оскорбления.
В зале атмосфера приподнятости. К ней примешивается чувство удивления и радости, что не маячит возле трибуны фигура пристава, имевшего прежде единоличное право прерывать по своему усмотрению ораторов и прекращать публичные собрания, чувство сопричастности к важному и неординарному событию.
Сергий сразу же, во вступительном слове, определил следующим образом предназначение встреч и отношение к ним со стороны церкви:
«…Я являюсь сюда с физиономией весьма определенной, являюсь служителем церкви и отнюдь не намерен ни скрывать, ни изменять этого своего качества. Напротив, самое искреннее мое желание быть здесь не по рясе, а на самом деле служителем Церкви, верным выразителем ее исповедания. Я бы счел себя поступившим против совести, если бы, хотя немного, уклонился от этого из-за какого-нибудь угодничества или из ложно рассчитанного стремления к миру… Настоящего, серьезного, действительно прочного единства мы достигнем только в том случае, если выскажемся друг перед другом, чтобы каждый видел, с кем он имеет дело, что он может принять и что не может»[45].
Среди первых был доклад В. А. Тернавцева, в котором раскрывался смысл попытки начала диалога Церкви и общества: устранение «глухого распада между церковью и интеллигенцией», ибо именно это и дает шансы России преодолеть внутренний кризис, переживаемый страной, и способствовать «возрождению России», которое только и может мыслиться, и осуществиться как возрождение религиозное.
Позиция интеллигенции в отношении общественных мнений о сущности и формах свободы совести обозначилась в докладе князя С. М. Волконского. Он заявил: «Введение начала государственности в Церковь противно смыслу Церкви: принципы государства – обособление, принцип Церкви – объединение. Насилие и принуждение в делах веры противны духу христианства. Церковь, в лоно которой можно войти, но выйти из состава которой воспрещается, атрофирует свою внутреннюю органическую силу. Обязательность исповедания господствующей религии влияет расслабляюще на общественную совесть. Свобода совести нужна для оздоровления совести на всех общественных ступенях»[46].
На трех заседаниях (7, 8 и 9-м) Религиозно-философского собрания с энтузиазмом обсуждался вопрос о свободе совести. Острота полемики побуждала и преосвященного Сергия выражать свое отношение на прямо поставленные вопросы – признает ли христианство свободу совести, нуждается ли Церковь в поддержке государства, должно ли состояться отделение церкви от государства – столь же откровенно. По его мнению, если Христос допускал свободу совести, то и его Церковь, считая себя наследницей Заветов Христа, не видит необходимости и какого-либо смысла во всевозможных средствах принуждения в духовной сфере. Но Сергий отмечал и то, что закон о свободе совести на практике может иметь и некоторые отрицательные последствия. Слабые, неокрепшие в вере души будут доступны для нападения со всех сторон, и многие из них могут соблазниться. Отвечая на вопрос, нуждается ли Церковь в поддержке государства, Сергий вослед за митрополитом Московским Филаретом (Дроздовым) подчеркивал, что Церковь молится за государство не ради поддержки с его стороны, не из соображений своей пользы, а делает это во имя долга как призванная молиться за благосостояние земного мира. Именно поэтому, добавлял он, с Церкви должно быть снято бремя всякой националистической и подобной миссии, так как это все вопросы исключительно государственные, а государство должно отказаться от «употребления» Церкви в качестве «орудия в свою пользу».