6. Публичные собрания (ст. 5, п. а) могут быть только учебного характера или такие, которые разрешены действующими уставами учебных заведений или изданными о таковых собраниях правилами [Имен. Выс. указ 4 марта 1906 г. (27480), отд. III, ст. 1]. Публичные собрания, уставами учебных заведений не предусмотренные, должны быть устраиваемы с соблюдением указанного в означенных правилах (там же, отд. III, ст. 5—15) порядка.
7. На частных собраниях студентов (ст. 5, п. б) разрешается присутствовать исключительно учащимся данного учебного заведения. Разрешения на устройство частных собраний студентов выдаются ректором, директором или, по их уполномочию, проректором или помощником директора. Студенты, испрашивающие разрешения на собрания этого рода, расписываются в получении разрешения в особой книге и считаются устроителями собрания. Книга эта хранится у того начальствующего лица, коим выдается разрешение на собрание.
8. О разрешенных частных собраниях студентов, с обозначением предмета, места и времени собрания, вносится немедленно в особую книгу, хранящуюся в канцелярии учебного заведения. Книга эта должна быть предъявляема чинам полиции, на то уполномоченным, по первому их требованию.
9. В случае возникающих сомнений в законности собрания или получения сведений о последовавшем на оном нарушении порядка, полиция имеет право удостовериться в сём, при посредстве командируемых на собрания полицейских чинов, с одновременным уведомлением об этом начальства учебного заведения, и, в случае нарушения собранием требований закона или действующих правил, принимает все нужные меры к восстановлению порядка и к привлечению виновных к законной ответственности.
10. Устроители и участники частных собраний студентов за нарушение установленных для сего учебным начальством правил привлекаются к ответственности в дисциплинарном порядке; в случае же совершения устроителями или участниками студенческих собраний деяний, предусмотренных уголовным законом, означенные лица привлекаются полицией к судебной ответственности на общем основании.
11. За разрешение собраний и студенческих организаций с нарушением настоящих правил виновные в том начальствующие лица привлекаются к ответственности в установленном законом порядке.
12. Проступки студентов, нарушающих установленные для высших учебных заведений их советами или соответствующими им органами правила, подлежат ведению профессорского дисциплинарного суда), причём порядок рассмотрения этих дел определяется инструкциями, издание коих возлагается на советы университетов и соответствующие им органы других высших учебных заведений.
II. Поручить министрам и главноуправляющим отдельными частями, имеющими в своем ведении высшие учебные заведения, озаботиться: 1) изданием, по взаимному между собою соглашению, единообразных правил относительно выдачи учащимся бесплатных взамен паспортов (Уст. пасп., изд. 1903 г., ст. 20) свидетельств, с тем, чтобы последние выдавались на срок, не более полугода, и для проживания исключительно в той местности, где находится данное учебное заведение, и 2) использованием сумм, отпускавшихся на содержание в высших учебных заведениях инспекции, где таковая упразднена, на усиление в означенных заведениях способов надзора и охраны».
Был тут и не менее важный аспект, который можно расценить как спланированный Столыпиным удар по кадетской партии с целью её максимальной нейтрализации. ПНС вполне обоснованно называли «партией профессоров». Действительно, преподаватели вышей школы составляли костяк кадетского руководства (достаточно вспомнить бывшего приват-доцента Московского университета видного историка Милюкова). В первом составе её ЦК из 54 членов 22 преподавали в высших учебных заведениях. Демонстрация понимания государственной поддержки и уважения автономии высшей школы должны были ослабить влияние кадетов во влиятельной академической среде, способствовать её переходу на проправительственные позиции.
И, в значительной степени, план Столыпина удался (хотя, конечно, этому способствовал целый ряд его действий, а не только возобновление автономии высших учебных заведений). Свидетельством этому являлся и вышедший в 1908 году сборник статей виднейших философов и публицистов о русской интеллигенции «Вехи». Он знаменовал собой переход значительной части либеральной интеллигенции: в философском плане – на позиции поддержки исторической преемственности власти и отрицания идеи революционного разрушения, а в практическом – к той или иной форме сотрудничества с правительством Столыпина в стабилизации ситуации в стране и проведении курса реформ.
Для понимания масштаба идейной эволюции, произошедшей с либеральной интеллигенцией (ранее неизменно оппозиционной власти), процитируем отрывок из напечатанной в сборнике программной статьи выдающегося философа и бывшего приват-доцента Петербургского университета Петра Бернгардовича Струве (кстати, автора принятого I съездом РСДРП в 1898 году «Манифеста Российской социал-демократической рабочей партии») «Интеллигенция и революция». Струве особенно подчёркивает, что одной из главных причин революции является нигилистическая безрелигиозность русской интеллигенции, которую Столыпин также считал крайне опасной для будущего России: «В момент государственного преобразования 1905 года отщепенские идеи и отщепенское настроение всецело владели широкими кругами русских образованных людей. Исторически, веками слагавшаяся власть должна была пойти насмарку тотчас после сделанной ею уступки, в принципе решавшей вопрос о русской конституции. Речь шла о том, чтобы, по подлинному выражению социал-демократической публицистики того времени, «последним пинком раздавить гадину». И такие заявления делались тогда, когда ещё не было созвано народное представительство, когда действительное настроение всего народа и, главное, степень его подготовки к политической жизни, его политическая выдержка никому ещё не были известны. Никогда никто ещё с таким бездонным легкомыслием не призывал к величайшим политическим и социальным переменам, как наши революционные партии и их организации в дни свободы. Достаточно указать на то, что ни в одной великой революции идея низвержения монархии не являлась наперёд выброшенным лозунгом. И в Англии XVII века, и во Франции XVIII века ниспровержение монархии получилось в силу рокового сцепления фактов, которых никто не предвидел, никто не призывал, никто не «делал».
Чужой революционный опыт даёт наилучший комментарий к нашему русскому. Интеллигенция нашла в народных массах лишь смутные инстинкты, которые говорили далёкими голосами, сливавшимися в какой-то гул. Вместо того чтобы этот гул претворить систематической воспитательной работой в сознательные членораздельные звуки национальной личности, интеллигенция прицепила к этому гулу свои короткие книжные формулы. Когда гул стих, формулы повисли в воздухе.
В ту борьбу с исторической русской государственностью и с «буржуазным» социальным строем, которая после 17-го октября была поведена с ещё большею страстностью и в гораздо более революционных формах, чем до 17 октября, интеллигенция внесла огромный фанатизм ненависти, убийственную прямолинейность выводов и построений и ни грана – религиозной идеи.
Религиозность или безрелигиозность интеллигенции, по-видимому, не имеет отношения к политике. Однако только по-видимому. Не случайно, что русская интеллигенция, будучи безрелигиозной в том неформальном смысле, который мы отстаиваем, в то же время была мечтательна, неделовита, легкомысленна в политике… Легковерие без веры, борьба без творчества, фанатизм без энтузиазма, нетерпимость без благоговения, – словом, тут была и есть налицо вся форма религиозности без её содержания. Это противоречие, конечно, свойственно по существу всякому окрашенному материализмом и позитивизмом радикализму. Но ни над одной живой исторической силой оно не тяготело и не тяготеет в такой мере, как над русской интеллигенцией. Радикализм или максимализм может находить себе оправдание только в религиозной идее, в поклонении и служении какому-нибудь высшему началу. Во-первых, религиозная идея способна смягчить углы такого радикализма, его жесткость и жестокость.
Но, кроме того, и это самое важное, религиозный радикализм апеллирует к внутреннему существу человека, ибо с религиозной точки зрения проблема внешнего устроения жизни есть нечто второстепенное. Поэтому, как бы решительно ни ставил религиозный радикализм политическую и социальную проблему, он не может не видеть в ней проблемы воспитания человека. Пусть воспитание это совершается путём непосредственного общения человека с Богом, путём, так сказать, над человеческим, но все-таки это есть воспитание и совершенствование человека, обращающееся к нему самому, к его внутренним силам, к его чувству ответственности.
Наоборот, безрепигиозный максимализм, в какой бы то ни было форме, отметает проблему воспитания в политике и в социальном строительстве, заменяя его внешним устроением жизни.
Говоря о том, что русская интеллигенция идейно отрицала или отрицает личный подвиг и личную ответственность, мы, по-видимому, приходим в противоречие со всей фактической историей служения интеллигенции народу, с фактами героизма, подвижничества и самоотвержения, которыми отмечено это служение. Но нужно понять, что фактическое упражнение самоотверженности не означает вовсе признания идеи личной ответственности как начала, управляющего личной и общественной жизнью. Когда интеллигент размышлял о своём долге перед народом, он никогда не додумывался до того, что выражающаяся в начале долга идея личной ответственности должна быть адресована не только к нему, интеллигенту, но и к народу, т. е. ко всякому лицу, независимо от его происхождения и социального положения. Аскетизм и подвижничество интеллигенции, полагавшей свои силы на служение народу, несмотря на всю свою привлекательность, были, таким образом, лишены принципиального морального значения и воспитательной силы.
Это обнаружилось с полною ясностью в революции. Интеллигентская доктрина служения народу не предполагала никаких обязанностей у народа и не ставила ему самому никаких воспитательных задач. А так как народ состоит из людей, движущихся интересами и инстинктами, то, просочившись в народную среду, интеллигентская идеология должна была дать вовсе не идеалистический плод.