— А может, чего другого боится?
— Другого? — Я вопросительно посмотрел на старика. — Чего же именно?
— Стой тут, — велел дед и ушел в дом.
Не было его довольно долго. Я уже испугался, что из дома сейчас покажется эдак дюжина крепких дедовых домочадцев, сынов, зятьев и сватьев, и начнется подробный допрос с пристрастием и рукоприкладством, но старик вернулся один. С неизменным топором в правой руке и с вязанкой чеснока в левой.
— На-ка, съешь, — сказал он, оторвал от вязанки одну головку и бросил мне через плетень.
— Это еще зачем?
— Ешь, говорю.
— Ты чего, думаешь, что я упырь? Так упыри днем не ходят, дедуля.
— Много ты знаешь об упырях, теля молочный! Жри чеснок, кому сказано!
Я поднял головку, отломил зубок, очистил от шелухи и надкусил. Чеснок был адской ядрености — не иначе, дедок его регулярно поливал концентрированной серной кислотой вместо воды.
— Чего, хорош чесночок? — осведомился старик.
— Воды… воды дай!!! — заорал я, ладонью нагнетая воздух в пылающий рот.
Старик кивнул, молча ушел и вернулся с большой кружкой кваса. Я залпом опорожнил кружку и только после этого смог перевести дыхание. И с тоской подумал, что альтернативная реальность никуда не делась. Но все равно, чужой мир, по крайней мере этот его угол, до ужаса похож на Россию…
— Ну и злодейский у тебя чеснок! — прохрипел я, вытирая слезы.
— Злодейский, не злодейский, а теперь вижу, что ты добрый человек, а не навь хитромудрая. Зови свою девку.
— Ее тоже будешь чесноком почевать?
— А то! — заявил дед.
Домино мужественно прошла проверку чесноком, и после этого старик открыл нам калитку.
— Ну вот, пожалуйте, гости дорогие! — провозгласил он не без торжественности. — Коли убого тут для вас, не обессудьте, мы люди простые.
— Так мы тоже не короли, — сказал я, осматриваясь. — А ты что, один живешь?
— С женой. Только хворая она нынче, спину надорвала, лежит. Так что горячей еды не ждите, некому ее сварить. Если только девка твоя нам похлебку не сварит.
— Я не девка, — набычилась Домино. — Но если есть из чего варить, помогу охотно.
— Есть, а как же. Сомья голова, лук и репок изрядно. Коли уху сваришь, сами и похлебаете. Только…
— Чего?
— За еду расплатиться бы надо.
— А вот это сложнее, — сказал я. — Понимаешь, отец, денег у нас нет.
— Да, это наш большой геморрой, — вставила Домино.
— Чего? Это хуже, — нахмурился старик. — Вы в путь без денег пошли?
— Были у нас деньги, да кончились.
— Плохо, — дед стал еще мрачнее. — Нет денег, нет еды.
— Да ты не беспокойся, — сказал я, обрадованный пришедшей мне идеей. — Мы тебе натурой отработаем. Хочешь, дрова тебе поколю.
— А давай, — просиял старик. — Вон топор, вон полешки. Хорошее дело сделаешь.
Дров я старику нарубил много. Куба три, не меньше. Руки мои отваливались от усталости, ладони покрылись волдырями, спина ныла с непривычки, но дед остался доволен.
— Могешь, — похвалил он, похлопав меня по плечу. — А я уж по виду твоему за малахольного тебя принял.
Вечеряли мы втроем, за большим дощатым столом. Похлебка у Домино получилась жиденькая и невкусная: может, с солью было бы лучше, но соль дедушка зажал. Бабуся есть с нами не стала, осталась лежать на печи, наблюдая за нами умильными слезящимися глазками. Судя по всему, бабушка давно и плотно пребывала в глубоком маразме. У деда оказался завидный аппетит — он умял чуть ли не половину котелка и полкаравая хлеба и только потом с пресыщенным вздохом отложил ложку.
— Хорошо, — резюмировал он. — Теперь можно поговорить малость, и спать.
— У меня глаза слипаются, — сказала Домино. Я так понял, беседа с нашим старичком на сон грядущий ее не прельщала.
— На сеновале спать будете, — заявил дед. — Ночи нынче теплые, не продрогнете.
— Так главного ты мне не сказал, отец, — начал я, — как в город-то пройти?
— А тебе в какой надобно?
— Ну, в самый главный, в стольный, — осторожно пояснил я.
— В Проск что ли? Никак, к государю на службу собрался?
— Собрался. А что, не примут?
— Может, примут, может, нет. Но дело твое. До Проска далековато будет, дня четыре пути, если на закат идти по большой дороге. Зато безопасно — по тракту часто обозы ходят, да ратники государевы за порядком смотрят. Верстах в пяти отсюда деревня есть, называется Холмы. Большая деревня, там постоялый двор есть и лавка хорошая. Но оставаться там ночевать не стоит. Беспокойно у них стало.
— Упыри, что ли?
— Третьего дня в деревню я ездил, овчины и шитье бабкино продать, да кое-чего прикупить, так слышал, как люди про мертвяка рассказывали.
— Мертвяка?
— Ну да. Говорят, завелся у нас в округе мертвяк. Откуда взялся, неведомо: может, выполз из могилки безвестной, а может, река его принесла с верховьев, к нашему берегу прибила. По ночам к самим домам подходит и воет так тоскливо, что жуть всех берет.
— А чего это он? — Я поежился, потому как пробрало меня по хребту мелким холодком.
— А пес его знает. — Старик посмотрел на меня с хитрым прищуром, чем ужасно напомнил мне Ленина, беседующего с ходоками. — Знаешь, чего я подумал, паря? Ты вроде храбрый малый и оружие у тебя справное, а деньжат у тебя нет. В Проске без денег шагу не ступишь. А поговори с Попляем, бурмистром Холмским; он, баили, искал охотников мертвяка упокоить, чтобы не пакостил.
По хитрым огонькам в глазах деда я понял, что история с мертвяком имеет двойное, а то и тройное дно. Ясное дело, хитрит дедок. Нет ему дела не до Попляя этого, не до сельчан, какую-то свою корысть преследует. Хочет свой гешефт моими руками провернуть. Сориентировался по ходу разговора, решил меня использовать. Попробовать расколоть? Вряд ли выгорит, судя по всему — кремень дед.
— А что, разве некому больше мертвяком вашим заняться? — спросил я с самым простодушным видом.
— Отчего же, хламеньеры у нас по части упырей и прочей нави доки большие. Да только далековато они от наших краев обретаются, а мертвяк под носом разгуливает. И чем больше разгуливает, тем больше озорует.
— Дедушка хотел сказать — фламеньеры, — поправила Домино, уже поднявшаяся из-за стола.
— А не один ли хрен? — Дед махнул рукой. — Ладно, дело твое. Захочешь заработать, найдешь Попляя, не захочешь — пресвятая Матерь тебе в помощь. Идите спать, только того… не резвитесь у меня там. Страсть не люблю, когда сеновал не по уму пользуют.
Сыч по жизни раздут от важности. У него всегда такое лицо, будто ему сам Путин по пять раз на день звонит и советуется, как поступить. А уж когда дрессирует "зелень"…
— Тэк-с, хоббитцы, — начинает он, прохаживаясь по фрунту с заложенными за спину руками, — готовы к истязанию?
Семь человек дружно кивают. На лице Сыча не тени улыбки. Не давая команду "вольно", он направляется к двери, где хранится клубное барахло, отпирает ее и достает два хреновенькой работы меча. Видимо, одни из первых "артефактов".
— Многих из вас привела в наши ряды не столько горячая любовь к истории родного народа вообще и к наследию Профессора и его учеников в частности, — продолжает Сыч, вернувшись к строю, — сколько вполне понятное желание овладеть полезными умениями и навыками, например, научиться в драке махать руками и ногами так, чтобы противник получил максимум удовольствия.
В строю смешки. Сыч серьезен.
— Понятное желание, хоббитцы, — говорит он. — Соу, как говорят англосаксы, начнем с краткой истории боя на заточенных железках, сиречь на мечах. Хоббит Боромир, что есть меч?
— Меч? — Боря Заславский по прозвищу Боромир делает шаг из строя. — Меч это холодное колюще-рубящее оружие ближнего боя, имеющее одно или два лезвия.
— Двойка, витязь Боромир, — резюмирует Сыч. — Ибо хрень несете. Одно верно, что меч это оружие. Чтобы не быть голословными, начнем с видеоурока. Сакс, ко мне.
Сеня Сакс подходит к нашему гуру, получает один из двух мечей и еще указание встать в оборонительную стойку, крепко удерживая меч над головой двумя руками. Сакс выполняет. Сыч кланяется ему, а потом резко и сильно бьет его сверху "ударом сокола". Удар добрый, Сакс едва удерживает равновесие, кровь отливает от его лица. Мы замираем в ожидании продолжения.
— В строй, Сакс, — Сыч держит перед собой под дужки свой меч и меч, который был у Сакса. — Кто вас до сих пор учил фехтованию? Ки-не-ма-то-граф. Добрый веселый американский шутник Хуливуд. Бои там зрелищные, ничего не хочу сказать. Профессионалы весь этот балет ставят. Но правды в них в них ноль. Так могут драться воины с одноразовым вооружением. Подрался, а потом все свое оружие выкинул на помойку. А мы с вами знаем, что доспехи и оружие, особенно мечи, стоили очень дорого, были семейными реликвиями и передавались от отца сыну. То есть ваш меч — это не презерватив.
Опять смешки. Сыч серьезен как никогда.
— Я нанес Саксу всего один удар, и он, как и полагается, отразил его, — вещает он. — Молодец, Сакс. Но смотрим на мечи. Вот, — Сыч проводит узловатым черным от въевшегося машинного масла рабоче-крестьянским пальцем по лезвию. — На клинке осталась щербина и довольно глубокая, поскольку эти мечи закалены так себе. Но, какова бы ни была закалка, принцип один: раз щербина, два щербина, три щербина — и ваш меч превращается в бесполезную железку, а не в оружие. Момент второй: любой меч — это, по сути, полоса металла, имеющая клинок и хвостовик, на который насаживается рукоять. Место соединения хвостовика с рабочей частью клинка самое слабое место оружия, и от сильного удара меч в этом месте может переломиться. Причем удар может быть и вашим, если вы вложили в него всю душу. И в бою вы останетесь безоружны. Делаем вывод: вражеские удары отражаются не мечом, а щитом или оружием для парирования, например, кинжалом. Парирование мечом скорее исключение, а не правило. А потом отмечаем, братцы-хоббитцы, что ловкость для бойца-мечника главное качество. Не сила, а именно ловкость и еще выносливость. От ударов надо уворачиваться, избегать их, а не принимать на клинок, рискуя, что ваш меч сломается в самый ответственный момент.