— Для меня она лучше всех.
— И ты безоглядно кинулся в любовь?
— В нашем мире любовь считается великой ценностью. Влюбленным завидуют, и это большая удача встретить свою половину, потому что наш мир слишком велик. Но миллионы людей одиноки, даже если считают, что у них кто-то есть. Вместо того, чтобы заботиться друг о друге, они гонятся за благополучием, проводят жизнь в бесконечной погоне за деньгами и тратят их на покупку бесчисленных вещей, без которых в нашем мире многие просто не могут прожить.
— Вот, — сказала Элика с удовлетворением в голосе, — Кажется, я поняла одну из твоих особенностей. Ты наделен способностью сострадать и понимать чувства других людей. Давно я не встречала саларда с такой тонкой душой.
— Это комплимент?
— Это приговор для тебя. В мире Пакс тонкая душа — это погибшая душа. В нашем жестоком мире нет места тонким чувствам.
— А вторая особенность?
— Твоя никчемность.
— Ого! — Я почувствовал злость. — Хочешь сказать, что я ни на что не гожусь?
— Именно так. Взять хотя бы твой меч. Ты говоришь, он достался тебе от твоего друга в наследство. Твой друг был рыцарем?
— Нет. В нашем мире уже много столетий нет рыцарей.
— Тогда почему твой друг ходил с мечом?
— Да не ходил он с мечом! — разозлился я. — В нашем мире никто не ходит с мечами, понимаешь? Мой друг был романтиком, человеком, который убежал от окружающей его серой жизни в свой мир, придуманный. В мир фантазии. Он заказал этот меч знакомому кузнецу, потому что всегда мечтал иметь такое оружие. Это мечта, понимаешь?
— Просто иметь меч?
— Да именно так, просто иметь меч. Тебе этого не понять.
— Почему же, я все понимаю. Твой друг был таким же никчемным человеком, как и ты.
— Не смей так говорить про Андрея Михайловича! — взорвался я. — Он был хороший человек.
— Вот, самое то слово. Он был хороший человек. Мирный, добрый, умный — верно?
— Да, именно такой.
— И ты точно такой же. Добрый, мягкий человек с тонкой душой. Сколько человек в этом мире ты убил, Эвальд?
— Я не уби…, - тут я вспомнил про схватку с кочевниками и осекся. — Мне кажется, я еще никого не успел убить.
— Кажется? — Глаза Элики хищно сузились. — А тебя уже хотели убить, и не раз. Хотя ты ни для кого не представлял угрозы. Тебя дважды хотели убить из-за твоего превосходного меча. Домино рассказывала нам про то, как бурмистр в Холмах едва не натравил на вас своих холопьев. Второй раз кочевники хотели ограбить и убить вас. Я ведь многое знаю о тебе, Эвальд.
— И причем тут моя никчемность?
— Ты не хищник, — с усмешкой сказала эльфка. — Ты иногда напоминаешь мне волка, которого щенком взяли в дом и воспитали ласковой комнатной собачкой. Думаешь, я не замечала, как ты на меня порой смотришь? Ты хочешь меня, это читается в твоем взгляде, но даже самому себе боишься в этом признаться. Может быть, в душе ты испытываешь желание, гнев, ярость, жажду крови, но ты не позволяешь им прорваться наружу, крепко держишь их в узде. Твой мир сделал тебя беззубым, Эвальд. И твоего друга, который мечтал о мече. Если бы он хотел быть настоящим воином, он бы стал им, а не держал бы у себя под подушкой великолепный меч, от которого толку было меньше, чем от моей пилки для ногтей. Все вы, жители твоего мира, испытываете сильные чувства, но не можете их реализовать — почему?
— Плохо же ты знаешь мой мир, ведьма, — сказал я. Опьянение и злость сделали свое дело, и меня понесло. — Бедные вы, страдальцы, детишками своими платите за свою гребаную свободу! Веками платите. Чего же не восстали, не дали своему желанию освободиться выход? Вы-то чего свои желания не реализуете, а? У вас жестокий мир, согласен. Но в нашем мире крови, горя и смерти не меньше, чем в вашем, уж поверь. Куда больше у нас случается смертей. Когда мой дед был ребенком, у нас была война. В ней погибло шестьдесят миллионов человек за шесть лет. Шестьдесят миллионов, слышишь ты? Да во всем вашем сраном Паксе столько народу не наберется, если даже с вампирами считать! Людей убивали как скот, тысячами тысяч. И не тупо резали ножами, как в вашем мире, хотя и такого было в избытке. Их убивали индустриально. Знаешь, что это такое? Специально строили огромные комлексы, где все было до мелочей просчитано — как быстро, эффективно и с наименьшими затратами прикончить много народу, да еще на этом заработать. Как говорится, мертвое дело — живая копейка! Привозили туда людей, и начиналось. По нескольку сот душ — женщин, мужчин, детей, стариков, — загоняли в особые комнаты и душили там газом. А потом перерабатывали, как убоину. Жир на мыло, волосы на матрацы и рыболовные сети, кожу на перчатки, кости на удобрение, золотые зубы на переплавку. И так партия за партией. По десять-двенадцать тысяч душ изо дня в день, сечешь? А под занавес двумя атомными бомбами снесли к хренам собачьим два города вместе с жителями. И до того в нашей истории много интересного и веселого было: и пирамиды из черепов, и рабство, и башни из людей, переложенных известью, и целые рощи из посаженных на кол пленников. Мы, саларды, как ты нас зовешь, в любом мире умеем убивать с фантазией. Но после той, последней войны, у нас появилось такое оружие, которое не дало нам больше воевать. Просто не позволило. Кто бы его в новой войне ни применил, кирдык пришел бы всем. И вот лет эдак семьдесят уже мы живем тихо и спокойно. Так, постреливаем друг в друга понемногу, но на большую войну не отваживаемся.
— Ну, видишь, — ввернула Элика, — опять же не решаетесь на что-то великое. Это и есть никчемность.
— Правильно говоришь, может, мы стали никчемными, изнеженными, расслабленными, но хоть одной стоящей вещи научились — мы начали ценить хорошее. Хорошую жизнь стали ценить до паранойи, потому что в нашей истории было слишком много темного и кровавого, такого, что забыть бы надо, да не выходит. Понимаю, что ты думаешь — ты считаешь, что это страх. Да, страх. Инстинкт самосохранения. Наш мир отделяет от самоубийства одно нажатие кнопки. После наших ужасов ваши протухшие вампиры, Нашествия, напыщенные индюки-фламеньеры с их гонором, "грандиозные" сражения, где пара тысяч мужиков, обвешанных железом, мутузят друг друг друга в чистом поле палками по черепам, кажутся мне доброй сказкой, которую любящая мамочка рассказывает малышу на ночь! Может, когда-нибудь и ваш Пакс станет похожим на мой мир — в лучшем смысле слова. Но для этого вам очень сильно придется постараться и подружиться с головой, а не с чувствами, которые, как ты говоришь, не надо держать при себе. А если не сможете побороть в себе свою ненависть, свою гордыню и свои предрассудки — повторите нашу историю. И может, твой народ, еще добрым словом помянет времена, когда платил живую дань магистрам Суль!
— Ну, вот таким ты мне нравишься куда больше, — с удовлетворением в голосе сказала эльфка. — Со звериным блеском в глазах, со сжатыми кулаками и ненавистью в голосе. Оказывается, тебя можно завести. Но для этого тебя все время приходится зажимать в угол. Как тогда, в Паи-Ларране. Я ведь знаю, что там случилось. И одобряю твой поступок. Только помни, что если ты не станешь другим, всякий в этом мире будет считать своим долгом обоссать твой цветок.
— Пусть попробует. Вот тогда и посмотрим, кто никчемен, а кто нет.
— Конечно, ведь ты за Домино готов всем глотку перегрызть.
— Готов и перегрызу. И давай не будем говорить о Домино. У меня душа болит, когда я думаю о ней. Мы сидим здесь в тепле и безопасности, а она находится где-то во враждебном городе. Ей нужна защита, моя помощь, а я…
— Сиди! — властно приказала эльфка, взяв меня за руку. В ее глазах и голосе появился лед. — Вот еще одно доказательство того, что ты совершенно не знаешь свою возлюбленную. Если Домино и нужна чья-то помощь, то только не твоя.
— Элика, ты всерьез хочешь меня разозлить?
— Не раздувай ноздри, как рассерженный бычок, и послушай меня. Домино — маг, арас-нуани. Причем боевой маг. Она одна стоит сотни воинов, если не тысячи, и так просто ее никому не одолеть. С холодом, голодом, страхом и одиночеством мы, виари, умеем справляться куда лучше вас, салардов. Оставь свои глупые причитания. Сейчас, в эту бурю, ты ее все равно не отыщешь. Просто схватишь смертельную простуду, и мне придется насыщать твою кровь волшебным огнем, а это очень больно! На вот, выпей, — Элика протянула мне кубок с остывшим кевеленом. — И расскажи еще о своем мире.
— Нечего больше рассказывать. Не хочу. Вообще, давай закончим этот разговор.
— Хорошо. Тогда я пойду спать. Я устала, и кевелен шумит у меня в голове. Надо отдохнуть.
— Уходи.
— Ну, тогда аррамен-эрай, мальчик. Постарайся запомнить, что я тебе сказала.
— Пошла вон, пока я окончательно не разозлился.
Эльфка только хмыкнула и, взяв со стола кубок с недопитым пуншем, вдруг размахнулась и швырнула его в стену. Кубок со звоном отскочил от стены и подкатился к моим ногам. Подхватив свой плащ со стула, Элика, не обрачиваясь, вышла из комнаты и со всей силой хлопнула дверью, заставив меня вновь испытать прилив раздражения.
Наверное, мне не надо больше пить это эльфийское пойло. Что-то оно на меня плохо действует. Или все дело не в кевелене, просто этой стерве удалось меня по-настоящему разозлить?
Да пошла она! Никчемный. Я тебе покажу "никчемный"…
А я-то, дурак, думал, что в этом мире у меня появился друг. Оказалось, нет. С друзьями мне пока не везет.
Ой, мать, как я их всех тут ненавижу! Если бы не Домино…
Да, если бы не Домино. Только ее существование придает всему этому кошмару смысл. Иначе…
Я пнул лежавший на ковре кубок носком сапога, и он отлетел к камину. В моем кубке еще оставалось немного кевелена — я допил его. Дрова в камине почти прогорели, а ветер за окнами, казалось, стал еще свирепее. Котелок на столе с недопитым и еще не остывшим виарийским пуншем распространял тонкий приятный запах весенних трав.
А вот взять сейчас и пойти искать Домино! Назло этой эльфийской язве Элике, назло всем тем, кто считает меня слабаком и мямлей. Найти ее и…