— Благословите меня, отче, ибо я согрешил, — прошептал я. Слова полились сами. — Много месяцев минуло с последней моей исповеди.
— В каких грехах ты хочешь исповедаться, сын мой?
Я стоял на краю пропасти, но даже в этот миг не решался сознаться в своем преступлении.
Вальтер был хитер. Он ничего не говорил; безмолвие становилось гнетущим.
— Я лгал.
Далее я перечислил несколько простительных грехов, как делают юноши.
— Есть что-нибудь еще? — спросил прелат, когда я закончил.
Я замялся.
— Ваше преосвященство, никто не узнает о том, что я вам расскажу?
— Только Господь.
Гнет вины стал непосильным.
— Я убил человека, — прошептал я.
— Убил? — Вальтер не мог скрыть потрясения. — В бою?
— Умышленно.
Мне хотелось все объяснить, но язык прилип к нёбу. Да и дело было не в причинах моих неправедных поступков, но в самом деянии.
— И ты раскаиваешься в этом смертном грехе?
Понимая, что заминка будет истолкована как неискренность, и не желая долее истязать свою совесть, я ответил твердо:
— Всем сердцем раскаиваюсь.
Тишина. Он не верит мне, подумал я в ужасе.
Казалось, прошла вечность. Наконец Вальтер заговорил:
— Епитимья будет такой. Раз в год, до самой смерти, ты будешь заказывать мессу за помин души покойника. А также продолжишь быть храбрым воином на службе Кресту. Ты не пожалеешь никаких сил, не отступишь ни перед чем, даже ценой собственной жизни.
— Клянусь все исполнить, — сказал я совершенно искренне.
Вальтер выглядел удовлетворенным.
— Dominus noster Jesus Christus te absolvat, — произнес он нараспев, потом еще что-то. И вот пришел черед знакомой фразы: — Ego te absolvo a peccatis tuis in nomine Patris, et Filii et Spiritus Sancti. Amen[13].
— Аминь.
Я понял только последние слова: «…отпускаю грехи твои во имя Отца, Сына и Святого Духа», но они бальзамом пролились на мою истерзанную душу. Я осел, плечи мои опустились. На глазах выступили слезы облегчения.
— Встань, сын мой, — сказал Вальтер.
Я поднялся, нетвердо держась на ногах.
Архиепископ улыбнулся мне тонкими губами:
— Ты прощен, сын мой, но Господь взирает на тебя.
— Ваше преосвященство… — начал я и замер в нерешительности.
— Он многого ожидает от тебя в Святой земле. Он желает, чтобы ты был там, где больше всего врагов, где опасность ближе всего.
— Да, ваше преосвященство.
Это можно исполнить, решил я. Война и битва — то, что мне знакомо. Через них я получу избавление от Господа. А если на этом пути меня ждет смерть, быть по сему.
Радужное видение будущего омрачала неприятная мысль. Как бы я ни пытался доказывать себе противоположное, я не раскаялся полностью. Оставить Генри в живых означало, что мое место при дворе и дружба с королем будут подвергаться постоянной угрозе. На эти жертвы я не готов был пойти тогда, да и теперь, в минуту исповеди.
Я сожалел о смерти Генри. Я исповедался, говорил я себе, и получил отпущение. Я понесу свою епитимью в Утремере, заплатив кровью. Этого хватит сполна.
Такими были мои надежды.
Прошло два месяца. Год от Рождества Господа нашего 1190-й сменился годом 1191-м. Бремя вины не ушло, но уменьшилось. Днем снова стало можно жить, а ночью — спать. Совесть время от времени колола меня, но когда такое случалось, я говорил себе, что смою свои грехи сарацинской кровью. Я вознесу молитву у Гроба Господня в Иерусалиме, святейшем месте земли, и получу прощение.
Положение в Англии оставалось шатким. В декабре Ричард известил Лоншана, что наследником будет Артур. В ответ брат Джон, нарушив данную им клятву, пересек Узкое море. Лоншан дрогнул под напором принца и не попытался выдворить Джона обратно в Нормандию. Хитрый как лис Джон, пользуясь молчанием Лоншана, распускал слухи об отмене приказа, запрещавшего ему появляться в Англии. Как гневно заметил Ричард, его брат, скорее всего, обхаживал каждого сеньора или прелата, готового внимать его сладкоголосым речам. Не в силах вернуться сам, король собирался отправить в Англию архиепископа Руанского Вальтера, сделав его юстициаром. Как предполагалось, он получит больше полномочий, чем Лоншан, и при необходимости даже сможет отстранить его.
— Больше я ничего предпринять не могу, — с досадой бросил мне Ричард.
Утром на Сретение, второго февраля, я пересекал двор дома де Муэка, поглядывая на небо — ослепительно-голубое, как всегда в тех краях. Было довольно тепло, и я обходился без плаща. В это время года тут был совсем другой мир по сравнению с Аквитанией или с Ирландией, если на то пошло. Мне такая погода нравилась, о чем я частенько говорил. Услышав это в первый раз, де Муэк рассмеялся и сказал, что я еще не видел лета на Сицилии. Я с ходу ответил, что к тому времени буду уже в Утремере. На это де Муэк заметил, что в тех краях еще жарче, а еще там полно сарацин, жаждущих меня убить.
Последнее можно было бы сказать и о грифонах, но, к счастью, после октябрьского мятежа воцарился мир. Тут сильно помогло установление твердых цен на два главных продукта: хлеб и вино. Приказ короля о возврате его людьми награбленных товаров и собственности тоже был принят хорошо. Спекуляции и ростовщичество подверглись запрету, а матросы и солдаты Ричарда получили строгий наказ блюсти порядок. Что до грифонов, им, хочешь не хочешь, пришлось научиться жить тихо рядом с кучей вооруженных чужеземцев.
Местные жители с нетерпением ждали, когда мы покинем их, думал я. И наши желания совпадали. Проведя на Сицилии почти полгода, я только и мечтал, как бы уехать. Остальные воины были настроены так же. На Рождество в лагере царило такое недовольство, что королю пришлось раздать щедрые подарки не только своим рыцарям, но и простым солдатам. Благодаря этому разумному шагу брожение уменьшилось, став приемлемым. При удаче такое положение должно было сохраняться до приезда Алиеноры и Беренгарии.
Покончив с завтраком, я отправился разыскивать Риса. Пришло время, подумал я, купить новый пояс для меча, который я обещал себе, а парень раз обмолвился, что знает превосходного кожевника, живущего на одной из задних улочек. Направляясь к конюшням и мастерским, где, скорее всего, находился валлиец, я услышал, как со двора меня окликает Ричард. Откуда-то сзади донеслось тявканье. Мне показалось, что это Пти, но я не обратил внимания.
Король расхаживал взад-вперед, заложив руки за спину. Тут же стоял гонец, ожидая указаний. Я заметил, что Ричард сжимает в кулаке какой-то пергамент.
— Сир?
— Добрые вести, Руфус. Мать и Беренгария благополучно высадились на берег в Неаполе. Слава богу! Не позднее как через месяц они будут здесь.
— Это замечательно, сир. — Я широко улыбнулся, представляя свадебные торжества и сияющую Джоанну. Возможно, представится случай поговорить с ней. И будет повод порадоваться: с приездом женщин мы окажемся на шаг ближе к отплытию в Утремер.
— Мне нужно поговорить с Филиппом, и как можно быстрее. Он должен узнать о Беренгарии из моих уст — плохо, если меня опередят.
Французский король все еще не подозревал о грядущей свадьбе. Ричард много толковал о разрыве помолвки с его сестрой Алисой, но ничего не предпринимал: полагаю, опасался последствий.
— Если верить хотя бы половине рассказов о Танкреде, сир, с него вполне станется сообщить Филиппу.
— По счастливой случайности, — сказал Ричард, — Филипп пригласил меня прокатиться верхом сегодня вечером, в обществе немногих спутников. Мне потребуется некоторое уединение — позаботься об этом, Руфус.
— Конечно, сэр.
Часовой возвестил о приходе заготовителей провианта для войска.
— Долг зовет, — промолвил король. — Извести Филипа о поездке. Скажи, пусть оседлает гнедого ронси, не вороного.
— Сир.
Я кивнул и направился в конюшню. До выезда у меня хватит времени, решил я, чтобы навестить кожевника.
Пти продолжала лаять. Странно: обычно она не отходила далеко от Фиц-Алдельма. Мной овладело любопытство. Вынырнув из прохода между домом и конюшней, я понял, что лай доносится из сенного сарая. Также слышались голоса. Собака охотится на грызунов, подумал я, и Фиц-Алдельм с ней. Хоть бы его крыса за лодыжку тяпнула.
Я заметил слоняющегося близ конюшни Усаму, конюха, с которым водил дружбу Рис. Едва он меня заметил, как поспешил навстречу. Его лицо, всегда радостное, было омрачено тревогой.
— Усама, в чем дело?
Конюх указал на сенной сарай.
— Там Рис, сэр, с де Дрюном, — сказал он на ломаном французском. — Играли в кости.
— И тут заявился Фиц-Алдельм с собакой?
Усама закивал головой.
— Псина гналась по двору за крысой и заскочила в сарай. А он зашел следом.
Во мне шевельнулось беспокойство.
— А де Гюнесс?
Печальный кивок.
— Он тоже внутри.
Я выругался и перешел на бег. То, что Рис и де Дрюн играли в кости, было делом пустячным. Никто при дворе не обращал внимания на королевское распоряжение о запрете азартных игр, тем более что в присутствии начальника они дозволялись. Но Фиц-Алдельм и де Гюнесс могли воспользоваться обстоятельствами к своей выгоде.
Пти внутри сарая видно не было, хотя я слышал ее приглушенный лай. Она где-то за кучей сена, подумалось мне.
Фиц-Алдельм и де Гюнесс сидели ко мне спиной. Рис и де Дрюн стояли перед ними на коленях у подножья ведущей на чердак лестницы. Эти двое играли наверху в кости и попались на глаза прежде, чем успели спрятаться. По моим губам пробежала горькая усмешка. Уже не в первый раз я и Рис сталкивались с нашим врагом в сенном сарае, хотя сам враг об этом не знал.
Фиц-Алдельм сделал шаг вперед, и я с ужасом увидел, что он держит короткую плеть. Правая рука его вскинулась.
— Стой! — крикнул я.
Удара не последовало. Фиц-Алдельм повернулся. Узкий рот скривился в оскале.
— А, Руфус! А я все гадал, когда ты появишься.
— Бога ради, что это все означает?! — воскликнул я, подойдя почти вплотную. За спиной у Фиц-Алдельма я видел багровое от ярости лицо Риса. Де Дрюн хранил невозмутимое выражение человека, страдающего без вины. Руки у обоих были связаны перед собой.