Мне не потребовалось много времени, чтобы принять решение: когда придет время покидать Утремер, я дам Абу свободу. Я сообщил ему об этом на следующее утро после того, как Ричард допросил пленников, и снова был тронут слезами благодарности в его глазах. Он поцеловал мне руку, невзирая на мое смущение, и сказал, что я добрый и благородный человек.
— Джихад фи сабиль Алла, — несколько раз повторил турок.
— Что это означает? — спросил я.
— Вы тот, кто идет путем Аллаха, сэр.
— Но я ведь не твоей веры, — смутившись, возразил я.
Абу улыбнулся:
— Нет, сэр, но в вас есть доброта. Вы стараетесь поступать по совести, а это угодно Аллаху.
Я вспомнил Генри, которому перерезал глотку ради спасения собственной шкуры, и подумал, что нет, я не всегда такой, каким меня видит Абу. Понимая, что он смотрит на меня, я натужно улыбнулся:
— У тебя тоже доброе сердце.
Польщенный, юноша отвесил короткий вежливый поклон:
— Я всего лишь стараюсь блюсти Божьи заповеди.
Меня поразило, насколько схожи, по крайней мере в некоторых чертах, наши религии. И все-таки его народ, проклятое племя, и мы, христиане, сошлись в жестокой войне, исход которой оставался совершенно неясным.
Глава 24
На следующий день, двадцать шестого августа, учитывая понесенные всеми тяготы, Ричард приказал совершить лишь короткий переход до Каифы. Мне он признался, что такая медлительность его раздражает, но сложнейшие условия не позволяют идти быстрее.
— Сейчас время для разумной осторожности, — сказал он твердо. — Одно скоропалительное решение может означать конец войска, такого допустить нельзя. Разбить Саладина и взять Иерусалим — вот что важно. В Каифе мы дадим подтянуться тем, кто отстал, и подождем главные силы флота. А затем, отдохнув и пополнив запасы провизии и воды, продолжим поход.
Объявили перерыв в два дня, что не только принесло долгожданный отдых, но и позволило жандармам и рыцарям избавиться от ненужного снаряжения. Особенно страдали пехотинцы, вынужденные нести на себе не только пищу и воду, но и все свои пожитки.
— То, что нельзя съесть или выпить за время пути, тащить не стоит, — мудро изрек Торн.
— А как насчет доспехов и оружия? — Де Дрюн был мастер задавать каверзные вопросы. — Как ты будешь сражаться с сарацинами, не говоря уже о штурме Иерусалима, с голыми руками?
Торн с досадой посмотрел на приятеля:
— Без военного снаряжения не обойтись, это само собой. Я все остальное имел в виду: зеркала, побрякушки, личные вещи и так далее.
Я подумал про локон волос, который выпросил у Джоанны перед выступлением. Подобно полученной от Алиеноры ленточке, которую я хранил столько лет, пока, увы, не лишился, это было одно из самых дорогих для меня сокровищ. Легкий как перышко локон всегда висел у меня на груди в кожаном мешочке. Но даже если бы этот золотистый завиток был из свинца и весил в сто раз больше, он не тяготил бы меня. Я представил, как сжимаю Джоанну в объятиях, как целую ее и…
Пришлось отогнать видение прочь, пока оно не стало невыносимым.
Двадцать восьмого августа поход возобновился. Избегая самого жаркого времени, мы выступали задолго до рассвета и вставали лагерем к часу шестому, когда солнце стояло в зените. Построение оставалось почти таким же, как прежде: две пехотные колонны, рыцари, для безопасности — в середине, но с одним отличием. В этот день, как и в большинство следующих, передовой и замыкающий отряды состояли из монахов-воинов. По части порядка им нет равных, заявил Ричард, и врага они знают лучше всех.
Войско Саладина потерпело неудачу во время нападения на обоз, но боевого духа не утратило. Дозоры из мамлюков постоянно находились поблизости, даже ночью, поэтому султан каждое утро незамедлительно узнавал о нашем выступлении. Нападения начинались почти сразу и продолжались в течение всего дня — от легких наскоков до полноценных смертоносных атак, которые следовало отражать решительно и твердо, иначе враги, почувствовав слабость, наседали с еще большим остервенением.
По мере продвижения вперед потери понемногу росли. Не в силах переносить адскую жару в своих теплых гамбезонах, некоторые из жандармов разоблачались до исподнего. И становились легкой добычей метких мамлюкских стрел. Но порой не везло и более осторожным: наконечники впивались в незащищенные места выше или ниже доспеха. Однако большинство наших потерь было результатом воздействия жестокой и необоримой силы, называемой солнцем. Если бы в юности кто-нибудь сказал мне, что человек может упасть замертво от теплового удара, я рассмеялся бы ему в лицо.
В тот день я не менее двадцати раз воочию видел, как это происходит. Несчастных жертв товарищи хоронили наскоро, чтобы не пасть жертвой сарацин, и бросались догонять своих. Не было ни крестов, ни прощания со священником — только безвестная могила посреди голой пустыни. Скверный конец для людей, которые пожелали участвовать в освобождении Иерусалима, решил я.
Наш поход через эту область не во всем был ужасным. Здесь в изобилии водилась дичь: турачи, куропатки, зайцы. Среди высокой травы и колючих кустарников, росших ближе к морю, встречались газели. Рыцари на своих конях не могли гоняться за добычей, зато пехотинцы, особенно из ближайшей к морю колонны, охотно пускали в ход копья и луки. В такие вечера ужин превращался в пир.
Другим преимуществом стали крутые холмы слева от нас, не дававшие сарацинам нападать с такой же легкостью, как на равнинной местности. Дорога, по которой мы шли, была, если верить Абу, сооружена древними римлянами, но давно разрушилась. Миновав подножье горы Кармель, мы двинулись к Кафарнауму, разрушенному врагом, а от него к замку Деструа, построенному тамплиерами. Там мы, изнеможенные, остановились и разбили лагерь.
С наступлением темноты мы подверглись очередным «атакам» со стороны жутких тарантулов и скорпионов. Но люди узнали, отчасти благодаря Абу, о действенном способе отпугнуть пауков — производить шум. С тех пор каждую ночь в нашем лагере стоял неумолчный звон. Воины били по шлемам и каскам, бочонкам, седлам, толстой ткани, щитам, ведрам, тазам, котлам и кастрюлям — короче говоря, по всему, что подвернется под руку. Такого грохота не слышал никто во всем христианском мире.
Когда наконец все успокаивалось и люди собирались отходить ко сну, тишину нарушал вечерний ритуал. Sanctum Sepulchrum adjuva! Святая Гробница, помоги нам! То был крик известного в войске нищенствующего монаха. Жара давно высушила у брата мозги, но рвение его было заразительным. Тысячи голосов подхватывали клич, и начинало казаться, что весь наш лагерь — это огромный хор, исполняющий песню из одной строчки. Трижды звучала она, и если бы кто-нибудь посмотрел на нас со стороны, то увидел бы освещенный кострами лагерь, людей с воздетыми к небу руками и стекающие по лицам слезы, порожденные религиозным пылом.
В эти минуты Абу взирал на нас с выражением полного недоумения, а Рис шутил насчет того, что сарацины наверняка потешаются в своих шатрах. Я кивал и улыбался в ответ, а потом закрывал усталые глаза ладонями в надежде, что шум скоро стихнет и можно будет предаться заслуженному отдыху.
Под Деструа мы простояли два дня. Сарацины не пытались нападать на хорошо укрепленный лагерь с глубоким рвом и земляным валом, с тройным против обычного числом караульных. Флот поставлял нам припасы, а также тех, за кем тут же закрепилось прозвище «лежебоки», — солдат, которым удалось затеряться в Акре ко времени начала похода и которых постепенно вытаскивали из их убежищ. Больных и сильно пострадавших от жары и недостатка воды сажали на корабли, чтобы перевезти в другие районы на побережье.
Тринадцать миль отделяли Деструа от Мерла, следующего места назначения. Мне довелось побывать там вместе с Ричардом, который после одного из ночных привалов отправился в разведку, оставив войско отдыхать в лагере. Вылазка получилась опасной, по сути, ее нельзя было предпринимать из-за опасности угодить в неприятельскую засаду. Но все прошло благополучно. Пустившись в путь к исходу дня, чтобы не привлекать внимания сарацин, мы с королем и две сотни рыцарей прорвались без потерь. Мамлюки обнаружили нас, но позволили беспрепятственно пройти. Они нас испугались, заявил ликующий Ричард. Не было никакой возможности проверить, справедлива ли эта догадка, или Саладин придерживает козырь в рукаве, но душевного спокойствия у меня прибавилось.
После пары часов отдыха в Мерла мы вернулись, прибыв в Деструа на восходе солнца тридцатого августа. Пока часовые встречали нас приветственными криками, я отвел в сторону их начальника и приказал ему разнести рассказ о поступке Ричарда по всему лагерю. Это поднимет дух, сказал я, уверенный, что пойдет любое средство, способное подбодрить воинов, когда вокруг — несносная жара, смерть, выжженная земля и кровь.
Узнав новость, Гарнье Наблусский пришел к королю и стал сурово выговаривать ему: мол, рисковать так нелепо, это ставит под угрозу весь поход против Саладина. Скорее развеселившись, чем рассердившись, Ричард хлопнул великого магистра по бедру и сказал, что его жизни не угрожала никакая опасность. Хотя мы вернулись невредимыми, король солгал. Мы все это знали, но его дерзкая отвага была заразительной. Он казался неуязвимым, и это придавало нам сил и укрепляло уверенность в конечной победе. Его заявление Гарнье о том, что отныне мы вместе с пуленами поведем передовой отряд, вызвало всеобщее воодушевление. Утреннее небо огласилось радостными криками.
Посмотрев на мое восторженное лицо, на то, как ликуют другие рыцари двора, Гарнье Наблусский укоризненно покачал головой.
— Пусть Господь всегда простирает над вами свою длань, сир, — промолвил он и ушел.
Впрочем, даже самоуверенность и гордыня Ричарда имели свои пределы. Перед продолжением похода он исповедался перед епископом Губертом Солсберийским, а затем прилюдно попросил у него благословения на день грядущий. Губерт охотно дал его, чем вдохновил обычных солдат, а безумных фанатиков вроде поющего монаха и вовсе привел в исступление. Покидая лагерь, все снова разразились кличем «Sanctum Sepulchrum adjuva!».