Еще Жан д’Алансон привез письма от королевы Алиеноры, Маршала и королевского совета. Везде сообщалось одно и то же, но лучше всего события излагались в послании матери государя. Если он не положит конец «ужасному предательству, существует опасность, что очень скоро власть над Англией уплывет из его рук». Дальше говорилось, что Ричарду следует как можно скорее вернуться на родину.
Новости повергли короля в такое уныние, какое мне редко доводилось видеть. Следующие два дня он не выходил из палатки и не виделся ни с кем, кроме Беренгарии, епископа Губерта и изредка Джоанны. Во время первого своего прихода она была так обеспокоена, что пригласила Ральфа Безаса. Джоанна рассказывала потом, что Ричард выглядел потерянным, даже несколько подавленным и она испугалась возвращения четырехдневной лихорадки. К великому облегчению, Ральф объявил, что здоровье короля вне опасности, и прописал настойку от меланхолии.
Я немного успокоился, но все равно переживал, что меня не допускают к Ричарду. Заняться в лагере было нечем, охота и даже патрулирование давно превратились в рутину. Я дни напролет расхаживал бесцельно туда-сюда, нетерпеливо дожидаясь, когда стемнеет и можно будет пробраться в шатер Джоанны. По молчаливому согласию, мы не говорили о нашем будущем, а старались наслаждаться каждой проведенной вместе минутой.
Вечером тридцать первого мая я точил меч, а Рис недовольно наблюдал за мной — он считал, что это его работа. Тут из-за угла палатки вынырнул де Дрюн. Я хорошо знал эту размашистую походку и важное выражение лица: у него были любопытные новости.
— Де Дрюн.
Я отложил клинок и точильный камень.
— Руфус. — Жандарм бросил взгляд на Риса. — Разве тебе не следует заниматься оружием господина, вместо того чтобы прохлаждаться, пока он сам делает все?
Рис давно уже привык к шуточкам де Дрюна, но все равно насупился. Добившись желаемого, жандарм хмыкнул.
Ему явно хотелось, чтобы на него накинулись с расспросами, но я и бровью не повел, снова занявшись мечом.
Уловка сработала. Де Дрюн завел какой-то пустой разговор, включая рассказ об их недавних пьяных похождениях с Торном, а я только кивал или вообще не отвечал. Рис, все еще обиженный, сидел молча. Де Дрюну не терпелось поделиться новостями, и он скоро не выдержал.
— Важные события намечаются во французской части лагеря, — заявил он.
Я сделал вид, что не слышал.
Он предпринял новую попытку:
— Я говорю, что французики затевают что-то.
— Неужели? — скучающим голосом произнес я, внимательно разглядывая лезвие на предмет пропущенных зазубрин.
— Черт побери, Руфус, разве тебе не любопытно?
Наконец-то он начал выходить из себя. Рис у него за спиной ухмылялся — он знал, что у меня на уме.
— Не любопытно что?
Я воззрился на де Дрюна широко открытыми глазами.
Он грязно выругался.
— Да что с тобой такое? — спросил я, но не мог больше сдерживаться и расхохотался так, что слезы брызнули из глаз. Рис присоединился ко мне, а де Дрюн, скиснув, как молоко, мрачно глядел на нас.
— Закончили? — спросил он, когда мы слегка успокоились. Этот вопрос вызвал у нас новый приступ хохота.
Де Дрюн помрачнел еще сильнее.
— Ты сам виноват, — проговорил я наконец, все еще похохатывая. Он буркнул что-то, лишь немного смягчившись, и я продолжил: — Ты принес вести. Ну так выкладывай.
— Гуго Бургундский созвал совет. Они собрались в его шатре.
— Все?
— Не только французы и пулены. Я видел многих нормандцев, англичан, пуатусцев, людей из Анжу и Мэна.
— И Ричарду об этом ничего не известно, — сказал я.
— Вот именно. Потому-то я и пришел к тебе, — процедил он угрюмо.
— Настолько кружным путем, насколько возможно, — огрызнулся я, но коснулся его руки. — Ты правильно поступил. Пойду и посмотрю, что затеял Гуго. Вы с Рисом тоже можете присоединиться.
То был самый ловкий ход, сделанный французами за все время нашего пребывания в Утремере. Герцог Гуго уловил настроение войска, приподнятое благодаря теплой, сухой погоде и недавнему взятию Дарума, и начал действовать, пока король уединился ото всех. Из старших военачальников на совете не было только великих магистров военных орденов, Генриха Блуаского и самого Ричарда.
Гуго предложил без промедления выступить на Иерусалим, независимо от того, вернется король в Англию или останется, и встретил почти единодушную поддержку. Но главную хитрость герцог приберег напоследок. Я не видел, чтобы он давал распоряжение или посылал гонца, но, услышав поздно вечером, что все войско узнало про совет, не усомнился: это было дело рук Гуго. Настал всеобщий восторг: солдаты пили, пели и плясали всю ночь.
После этого разговора я сразу направился к шатру короля, добившись посредством уговоров и угроз, чтобы караульные меня пропустили. Услышав новость, Ричард досадливо отмахнулся.
— Единственное, что переменилось с тех пор, как мы в декабре стояли перед воротами Иерусалима, — это погода, — сказал он. — У нас по-прежнему слишком мало людей, чтобы обложить город, а наши пути снабжения опасно растянуты.
— Об этих обстоятельствах герцог Гуго не обмолвился, сир.
— Еще бы этот мошенник упомянул о них. — Ричард стукнул кулаком по столу. — Даже если они чудом возьмут Иерусалим, у них слишком мало воинов, чтобы удерживать город в течение года. Саладину нужно будет просто постучать в ворота и войти. С какой стати мне лишаться своего королевства, помогая заранее обреченному предприятию?
К моей радости, наша короткая встреча взбодрила короля, и на следующий день меня по крайней мере однажды звали в его шатер. Но собранный герцогом Гуго совет не помог государю определиться. Он медлил еще несколько дней, пока войско двигалось к Аскалону и шли приготовления к походу на Иерусалим. Ричард говорил, а я слушал, надеясь, что это поможет ему принять решение.
Уехав, сказал Ричард, он станет таким же, как Филипп: отступником, нарушителем клятвы. Еще он бросит своего племянника Генриха Блуаского, которому только что помог взойти на трон Иерусалима. Существовал также немалый риск того, что в случае его отъезда войско распадется. Но, оставаясь, он рисковал еще больше. Нападение на Иерусалим могло закончиться полным провалом, а Джон тем временем сеял хаос в Англии и строил козни с Филиппом, готовившимся вторгнуться в Нормандию.
Не раз слышал я, как король бормочет:
— Неужели я должен потерять свой трон ради того, чтобы сохранить трон за Генрихом?
Дьявольски трудный выбор стоял перед ним, и я радовался, что делать его предстоит не мне.
Спустя несколько дней Ричард вынырнул из мрачных раздумий, решив остаться в Утремере до Пасхи следующего года. Король выглядел осунувшимся и похудевшим, но был бодр.
— Не могу поступиться совестью, Руфус, — сказал он мне. — Я не позволю себе уехать, не предприняв еще одну попытку победить в этой проклятой войне.
Известие о том, что он остается с войском, было встречено всеобщим ликованием. Я сомневался насчет искренности герцога Гуго, но пока это не имело значения. Шестого июня мы с воодушевлением двинулись на Иерусалим. Всего через пять дней мы были в Байт-Нубе — зимой этот переход занял у нас два месяца. Сарацины не показывались; наши потери составили всего несколько человек, пострадавших от змеиных укусов. Тем не менее Генрих отправился в Акру — собирать все доступные подкрепления, а также вытаскивать «лежебок» из кабаков и борделей.
Я был с Ричардом на следующий день, когда мы подкараулили шайку турок, собиравшихся устроить засаду. Наш отряд, человек тридцать рыцарей двора, перебил многих, а остальных погнал от источников Эммауса. До самых холмов, образующих защитный пояс вокруг Иерусалима, преследовали мы их. С вершины одного из холмов нам открылся вид, побудивший нас, как по наитию, натянуть поводья.
— Господи Иисусе! — воскликнул Торн.
В изумлении взирал я на раскинувшийся вдалеке город в окружении могучей стены. Не возникало вопроса, что это за город и где мы находимся.
— Это Монжуа, — сказал я.
— Гора, с которой первые крестоносцы увидели Священный город сто лет назад, — благоговейно проговорил Ричард. — Вот он стоит, меньше чем в пяти милях от нас.
Сердце забилось чаще. Я представлял, как мы захватываем город и воочию зрим церковь Гроба Господня, самую сокровенную из всех христианских святынь. Целиком исполнив епитимью, наложенную архиепископом Вальтером, побывав в этом священном месте и покаявшись в убийстве Генри, я получу полное отпущение за совершенное преступление.
«Чтобы полностью очиститься, ты должен сожалеть, что убил его, — нашептывал чертенок у меня в голове. — А ты не сожалеешь».
Я проклял чертенка и сказал себе, что ни один христианин не может сделать больше для искупления грехов.
— Чудесное зрелище, правда? — задумчиво спросил Ричард. — Удастся ли нам подобраться к нему еще ближе?
Погруженный в собственные заботы, я не ответил.
Глава 30
Был конец дня, самое неуютное время суток — жаром веяло не только с небес, но и от каждого здания и даже от булыжников мостовой. Некогда я ненавидел этот страшный, как в печи, зной, но здесь, в Акре, часы, когда он продолжался, стали самыми моими любимыми: они предназначались для наших с Джоанной встреч в той же самой гостинице, в глубине генуэзского квартала. Пока я сидел на стуле в комнате и ждал, Рис, как всегда, нес дозор снаружи.
Почти шесть недель прошло с той поры, как мы с Ричардом стояли на вершине Монжуа. Я вздыхал, вспоминая об этом, ибо то был единственный раз, когда мы видели Иерусалим, и, похоже, последний. Предстояло довольствоваться тем искуплением, какое мне довелось понести. Переговоры с Саладином возобновились, и владение Священным городом на них не обсуждалось. Христианам разрешалось посещать его, но он оставался в руках турок.
Я погрузился в мрачные раздумья. Наши надежды рухнули вскоре после двадцать девятого июня, когда Генрих Блуаский, теперь некоронованный король Иерусалимский, подошел с подкреплениями из Байт-Нубы. Собрав на следующий день совет, Ричард поставил вопрос о выборе наилучшего образа действий. Надо было или брать Священный город, или отсрочить попытку, предприняв вместо этого удар на Египет. Голосовали двадцать человек: пять пуленов, пять тамплиеров, пять госпитальеров и пять французов. Большинство их хорошо знало, что такое война в пустыне. Решение оказалось ожидаемым: пятнадцать против пяти высказались за отход от Иерусалима. Все пятеро несогласных были французами.