Я держался возле него.
Должно быть, рядом были наши — де Дрюн рассказывал потом, что по пятам за нами шли де Шовиньи и де Бетюн, а также Рис и еще два рыцаря: Жоффруа де Буа и Пьер де Прео. С корабля спрыгивали и другие. Но казалось, будто мы вдвоем идем против всей сарацинской рати.
Не берусь описать, какое чувство сильнее взыграло во мне, по мере того как мы приближались к врагу: страх или возбуждение. Плотными шеренгами стояли они, в островерхих шлемах, с круглыми и продолговатыми щитами, в кольчугах и пластинчатых доспехах, вооруженные копьями и луками, булавами и мечами. Их был легион. Никогда не сталкивался я с таким пугающим неравенством сил, но и такого восторга никогда не испытывал. Мы с Ричардом вместе свершим свою судьбу, думал я, и постараемся перебить как можно больше неверных, прежде чем они срубят нас. Я умру рядом с королем, с именем Джоанны на устах. Более славного конца нельзя представить.
— Дезе! — снова взревел король.
И тут я буквально оторопел: вместо того чтобы наброситься на нас, ближайшие турки попятились. С перекошенными от ужаса лицами, вереща что-то на своем языке, они пихали и толкали друг друга в отчаянном стремлении уклониться от нашего жаждущего крови оружия.
Мы налетели на них. Секира Ричарда опустилась, раскроив череп ближайшего турка. Мой меч отсек чью-то руку. Снова взметнулась и упала секира короля, рухнул еще один враг. Я нанес укол сарацину в спину и преуспел. Мы рвались вперед, круша всех. Никто не пытался сопротивляться, такой заразной оказалась паника. Испуганно вопя, безжалостно топча упавших, бросая щиты и оружие, враги перестали походить на войско и превратились в мятущуюся толпу.
Столь малым числом мы обратили их в бегство, думал я, чувствуя, как по жилам разливаются гордость и ликование.
Продвинувшись еще немного, Ричард остановился, чтобы перевести дух и собрать вокруг себя воинов. Теперь нас было около шестидесяти рыцарей и почти три сотни солдат, пизанцев и генуэзцев.
— Более чем достаточно, — с ухмылкой объявил король.
Под его твердым руководством мы быстро соорудили нехитрую стену из валявшихся на берегу бочек, брусьев и досок — обломков разбившейся барки. Протянувшись через пляж между нами и основными силами сарацин, эта преграда обещала хоть какую-то защиту в случае контратаки.
Едва покончив с этим, мы ворвались в Яппу. Большинство сарацин, находившихся внутри стен, не подозревали о нашем присутствии, столь стремительной оказалась высадка. Мы налетели на поганых, словно ангелы возмездия, и долго еще небо оглашали жалобные вопли, а кровь стекала в канавы и собиралась в лужи на улицах.
Сообразив, что мы идем на выручку, защитники цитадели устроили вылазку, ударив противнику в тыл. За считаные минуты в городе не осталось ни одного живого турка.
Ричард дал нам отдохнуть ровно столько, чтобы утолить жажду, затем повел весь отряд через равнину прямиком на лагерь Саладина. Наше появление стало последним ударом для уже перепуганных сарацин. Кто на лошади, кто на своих двоих, они отступили, оставив шатры, припасы, оружие и добычу. В панике бросали все — даже котлы с бурлящим жарким так и остались висеть на кострах. Мы преследовали врагов, пешими, с милю или более, пока король, по-прежнему смеявшийся, не распорядился остановиться.
— Полагаю, они свой урок получили, — объявил он, припадая к захваченному во вражеском лагере меху с вином. Несколько раз кадык его совершил поступательные движения, затем король, приятно удивленный, посмотрел на мех. — Божьи ноги, а оно вкусное! Держи, Руфус.
Я поймал брошенный им мех, отсалютовал королю, попил, потом вручил мех Торну. Тот, сделав глоток, передал вино де Бетюну.
Мы — братья по оружию, подумал я с суровой гордостью. Связанные дружбой и кровью.
И это наш час.
Саладин, благородный враг, умел быть и безжалостным, а его воины отличались дикостью. Вернувшись в город, мы обнаружили, что турки перерезали всех тамошних свиней — эти животные считаются у мусульман нечистыми — и навалили кучи туш. Затем, сознательно желая нанести оскорбление, бросали поверх вонючих свиней тела убитых защитников. Взбешенный Ричард приказал предать тела христиан земле подобающим образом, а на их место положить трупы сарацин и оставить их гнить вместе со столь презираемым ими скотом.
Лагерь мы разбили вне стен. Вопреки всем нашим просьбам, Ричард наотрез отказался размещаться внутри Яппы.
— Пусть Саладин идет и найдет меня, — заявил он.
В течение трех следующих дней мы все — король, рыцари, простые солдаты — восстанавливали поврежденные укрепления. Покрытые известковой пылью, обгоревшие на солнце, со сбитыми в кровь пальцами, мы трудились от рассвета до заката. К нашему удивлению, на корабле с частью сил прибыл Генрих Блуаский. Выяснилось, что сарацины преградили ему путь на юг под Цезареей, вынудив плыть морем. Подобно Ричарду, он лично принялся отстраивать стены. В войске обоих уважали за это.
Поскольку обеим сторонам требовалось перевести дух, возобновились переговоры. Далеко они не зашли и прервались после заявления Ричарда, что, если мир будет заключен в течение шести дней — христиане при этом останутся хозяевами Аскалона, — он не будет проводить тут еще одну зиму и вернется на родину. Саладин язвительно ответил, что отказаться от Аскалона не может и Ричарду в любом случае придется зимовать в Утремере, иначе он, султан, отвоюет у него все захваченное.
К четвертому августа укрепления приобрели вид, внушавший надежду на то, что они выдержат неизбежную осаду. Словно шакалы, привлекаемые запахом падали, турки начали выползать из гор, в которые их загнали. Тысяча за тысячей становились они лагерем в миле от наших позиций. Численный перевес противника был жутким. Отставшие восемь кораблей пока не подошли, как и главные силы Генриха. Что до коней, мы перерыли весь город, но разыскали всего пятнадцать. Такого собрания жалких и наполовину заморенных голодом кляч никто никогда еще не видел, но других не было. Ричард приказал пошить им всем стеганые попоны, чтобы хоть как-то защитить животных от сарацинских стрел.
Помнится, я просил, даже умолял, чтобы король покинул в тот день лагерь и укрылся за крепостными стенами, дававшими хоть какую-то защиту.
— Не стану, — отрезал он, сверкнув глазами. — Я хозяин на поле боя, а не эта шавка Саладин.
— Все так, сир, и все же…
— Не трать сил понапрасну, Руфус, — оборвал меня он.
Взбешенный его упрямством и склонностью к неоправданному риску, я прикусил язык, но решил взять дело в собственные руки. Разыскав Риса и де Дрюна, я сказал им, что мы будем нести дозор, помимо королевской стражи, на случай ночного нападения неверных. Рис рассмеялся и возразил, что турки слишком трусливы для такого отчаянного поступка. Я напомнил ему, что недооценка противника зачастую ведет к гибели в бою. Мы устроим дозор, хочет он того или нет.
Рис ворчал и чертыхался, но первым вызвался нести дозор, как только зашло солнце. Я сказал, что счастлив иметь его товарищем, и парень окончательно повеселел. Он выпил вина — сильно разбавленного, по его словам, — и заверил, что будет помнить это сражение до конца дней. Я с жаром пожал ему руку и заявил, что разделяю его чувства.
Де Дрюн сменил Риса через несколько часов, определяя время по звону церковного колокола. Когда пробили заутреню, он растолкал меня и доложил, что со стороны неприятеля не слышно ни звука. И сразу завалился спать. Я потихоньку поднялся, облачился в гамбезон и хауберк. Рис похрапывал в изножье моей постели и даже не пошевелился, пока я брал арбалет и колчан.
Когда я зашагал к королевскому шатру, небо на востоке было еще темным, усеянным звездами. Часовые заметили меня, только когда я оказался на убийственно близком расстоянии. Я сказал им пару ласковых слов, и они остались стоять, бдительно озираясь. То же самое я устроил на преграде, пообещав безалаберным караульным, что, если они снова задремлют, я сам отрежу им носы и уши. Остановившись, чтобы взвести арбалет и наложить стрелу, я стал потихоньку пробираться от баррикады к вражескому лагерю. Я выждал, прислушался, но до меня доносился только зловещий крик ночной птицы.
Я проделал пятьдесят шагов, сто. Опустился на колено и, положив арбалет на бедро, стал вглядываться в темноту. Я оставался там достаточно долго и, только убедившись, что турки спят, как и наши, возвратился к стене.
Расположился я у ее прилегающего к морю края: он находился ближе всего к королевскому шатру.
Шли часы. Я прохаживался, наслаждаясь благословенной прохладой и тихим плеском волн, набегавших на песок. Звезды начали меркнуть, небо на востоке постепенно светлело. Все было так мирно, так спокойно, что я, признаюсь честно, немного расслабился — некоторое время не проверял часовых и начал даже потихоньку клевать носом. Но вот шум шагов за спиной заставил меня обернуться и вскинуть арбалет.
— Кто идет? — прошипел я, положив палец на спусковой крючок.
— Не стреляй, — произнес голос с итальянским выговором. В сумраке обрисовалась заспанная физиономия генуэзского жандарма. — Я идти… отлить. Хорошо?
— Валяй, — сказал я, терзаясь из-за того, что едва не пристрелил одного из наших.
Итальянец, потягиваясь и зевая, обогнул угол преграды. Я всматривался в даль, пытаясь обнаружить движение. И ничего не увидел, как и за все время моего дозора. Слишком уж я подозрителен, подумалось мне: не такой уж лис этот Саладин, как я о нем думал.
Генуэзский пехотинец вернулся.
— Ты… высматривать… турки… вся ночь? — спросил он, улыбнувшись щербатым ртом.
— Не совсем, — ответил я, чувствуя, как проведенные без сна часы наваливаются на меня всей своей тяжестью. Самое время нырнуть под одеяло и вздремнуть, пока лагерь не начал оживать.
— Ты хороший человек. — Он повернулся и ткнул пальцем в сторону сарацинского лагеря. — Турок… он пло…
Итальянец осекся.
Сон как рукой сняло. Я тоже вгляделся в ту сторону и прошептал:
— Что ты видел?