[342]. Таланты Бернарда как адвоката, дипломата и политического консультанта были востребованы папами и королями, при этом он не был снобом и никогда не отказывался дать совет падшей девушке или беглому монаху. Кому бы он ни писал, его точку зрения высоко ценили, и то, что Бернард приехал на собор в Труа, чтобы поддержать Гуго де Пейна, которого ему представил Балдуин II, было большой удачей.
Устав тамплиеров — или скорее та его часть, которая получила название Латинский устав или Первоначальное правило{91}, — удостоился полного одобрения Бернарда. В тамплиерах он видел военизированную версию цистерцианцев, способных сражаться за веру, вооружившись не только молитвой и созерцанием, но также и щитом, и мечом. Во вступлении к уставу орден храмовников описывался как покаянная обитель для рыцаря, принявшего рыцарство, чтобы достигнуть человеческой славы, а не во имя служения Иисусу Христу. Вступив в орден, эти преобразившиеся рыцари должны были вести жизнь в монашеском послушании и строгости, питание их жестко регламентировалось, а досуг до предела сокращался. Храмовникам полагалось носить черное или белое одеяние в зависимости от статуса: братьям-рыцарям полагались белые одежды, братьям-сержантам — черные. Через несколько лет папа римский разрешит тамплиерам украшать свой наряд красным крестом. Жизнь тамплиера должна была состоять исключительно из молитвы, патрулирования территорий и борьбы с неверными; легкомыслие следовало отринуть, а общества женщин было предписано сторониться, ибо «древний враг многих совратил с пути истинного через общение с женщинами»[343]. В другом тексте, который станет известен под названием De Laude (Liber ad milites templi de laude novae militia — «Похвала новому рыцарству») Бернард называл орден «новым рыцарством», усилиями которого Христос очистит Святую землю от «сынов неверия». Тамплиеры, по мнению Бернарда, должны были стремиться к мученичеству и к сражениям с неверными. «Нет сомнений, — писал Бернард об идеализированном рыцаре-тамплиере, — если он убивает чинящего зло, он не убийца человека, он убийца зла… если же будет убит сам, он знает, что не погиб, но вернулся домой»[344]. По окончании собора в Труа Гуго был уже не лидером горстки добровольцев, обитающих на задворках христианского мира, но магистром международного военного ордена, который воплощал в себе дух священных христианских войн, пользовался поддержкой папства, а своим уставом был обязан самому выдающемуся церковному деятелю своего века.
Если поездка Гуго на Запад увенчалась громким успехом, то его возвращение на Восток в 1129 году, по окончании собора в Труа, было далеко не таким триумфальным. Набрать людей и заручиться неоценимой поддержкой для своего ордена ему удалось, но вот гарантировать успех крестового похода, для которого он вербовал воинов, было не в его силах. Добровольцев он отыскал немало — и многих удалось привлечь благодаря связям семейства Монтлери, которое числило Балдуина своим родственником[345]. Значительная часть из них добиралась до Иерусалимского королевства вместе с Фульком Анжуйским — как, скорее всего, и сам Гуго. Но как сообщает автор «Англосаксонской хроники», когда все эти толпы добровольцев оказались на Святой земле, они были «прискорбным образом одурачены»[346]. Гуго обещал им большую войну, а кончилось все одной-единственной незадавшейся и по большому счету позорной кампанией.
В 1125 и 1126 годах Балдуин II, который после разгрома на Кровавом поле передумал нападать на Алеппо, сделал пару пробных вылазок в сторону Дамаска и окрестностей, в обоих случаях задействовав небольшое войско, собранное в Иерусалимском королевстве. И хотя во второй из этих кампаний ему удалось втянуть Тугтегина в бестолковую и ничем не закончившуюся битву, к захвату города он не приблизился ни на йоту. Король утвердился во мнении, что взять Дамаск можно лишь при помощи армии, сопоставимой по размеру с той, что четверть века назад, когда он был еще молодым человеком, штурмовала Антиохию и Иерусалим. Именно за такой армией Гуго де Пейна с компанией и послали на Запад, а Балдуин твердо решил дождаться их возвращения, прежде чем снова пойти на Дамаск. Он так настроился тянуть время, что упустил шанс захватить Дамаск даже тогда, когда больной и измотанный многими военными походами Тугтегин умер[347]. (Это произошло 12 февраля 1128 года.) Балдуин не воспользовался моментом перехода власти к новому атабеку, сыну Тугтегина Тадж аль-Мулюку Бури, и задним числом это его решение кажется ошибочным. Но король ждал возможности выставить против врага, как сказал Ибн аль-Каланиси, «большое войско»[348]. Поздней осенью 1129 года, когда Гуго вернулся на Восток вместе с новыми крестоносцами, пришло время действовать.
Путешественник аль-Мукаддаси называл Дамаск «столицей Шама». Город славился дворцами и обелисками, возведенными еще во времена Омейядов; жемчужиной среди них была великолепная городская мечеть, построенная в VIII веке: это большое и ослепительно красивое здание, украшенное золотым орнаментом, считалось четвертым по святости местом исламского мира. Город, который вырос вокруг мечети, также был очень приятным местом: улицы его пересекают каналы, и в нем сплошь сады и деревья, как писал аль-Мукаддаси, который нахваливал заодно отличные бани и фонтаны Дамаска и порядочность его граждан (единственным серьезным недостатком горожан он считал прискорбное пристрастие к жесткому мясу и черствому хлебу)[349]. Для франков, которых мало занимали мечети, но много — священные реликвии и стратегически расположенные торговые города, это был крайне соблазнительный трофей. Рынки Дамаска обслуживали шелковые пути, связывавшие китайские мастерские с Византией и Западной Европой. К тому же говорили, что под одной из колонн великой мечети покоится голова Иоанна Крестителя.
В конце ноября Балдуин выступил в поход с армией, которая, по оценкам Ибн аль-Асира, состояла из двух тысяч рыцарей и пехоты без числа[350]. Сопровождал его внушительный отряд новых предводителей крестоносцев: там был новоиспеченный зять короля Фульк Анжуйский, молодой Боэмунд II Антиохийский, который в 1128 году прибыл наконец на Восток, чтобы вступить во владение княжеством усопшего отца, испытанный в боях Жослен Эдесский и Понс, граф Триполи. Крестоносцы знали, что в Дамаске у нового атабека Бури было много проблем. Крупное восстание низаритов (секты ассасинов), живших в Дамаске, вылилось в массовые беспорядки и уличный самосуд. Распятые трупы низаритов свисали с зубчатых стен города, а обугленные останки бывшего визиря Абу Али, которого обезглавили за предполагаемые сношения с низаритами, лежали на груде мусора близ цитадели. Бродячие собаки много дней угощались человеческими трупами[351]. Низариты, которым удалось бежать из города, искали защиты у латинян и в качестве жеста доброй воли сдали им близлежащую крепость Банияс. Выйдя из Банияса, армия франков разбила лагерь в 10 километрах к югу от Дамаска, возле Дарайи, в местечке под названием Деревянный мост. По легенде именно здесь, по пути в Дамаск, фарисей Савл увидал слепящий свет, который подтолкнул его к обращению в христианство. В историю Савл вошел как апостол святой Павел[352].
За тридцать лет до этого, во время зимней осады Антиохии, большой франкской армии нужно было постоянно думать о пропитании, которое приходилось добывать по большей части в окрестностях города. Под Дамаском было то же самое. Гийом де Бюр отрядил на это дело внушительное число рыцарей — половину, если верить хронике Гийома Тирского, — они разделились на мелкие отряды и отправились прочесывать окрестности в поисках продовольствия. Это была трагическая ошибка. Бури, конечно, был не таким энергичным правителем, как его покойный отец Тугтегин, но даже он не мог не воспользоваться представившимся шансом. Бури собрал войско из «самых отважных турок Дамаска» и союзнических сил, явившихся помочь обороне города, и отправил его дать бой франкским фуражирам[353]. Турки застали врасплох большой отряд франков недалеко от деревни аль-Бурак и «поубивали многих из них», обратили в бегство Гийома де Бюра, «окружили оставшихся воинов и стали крушить их саблями, пиками и стрелами, и не успел еще закончиться день, как они все лежали на земле, покрытые пылью из-под копыт лошадей»{92}[354].
Как вскоре станет ясно, от такого серьезного поражения крестоносцы уже не оправятся. Когда они готовили контратаку, налетела буря с туманом, проливным дождем, громом и молниями, которая превратила дороги в непролазную грязь. «Буря была послана на них за их грехи», — презрительно замечает Гийом Тирский[355]. Балдуину, растерявшему половину войска, не оставалось ничего другого, как в беспорядке отступить. Как только о поражении в аль-Бураке стало известно, франкские армии сожгли то, что не смогли унести, и бежали. Ибн аль-Каланиси, как и Гийом Тирский, увидел в этом руку Всемогущего. «Почувствовав безопасность, люди выходили [из Дамаска] и отправлялись к своим земельным наделам, хижинам и местам работы, больше не испытывая страха и печали, наслаждаясь столь неожиданно ниспосланной Аллахом невиданной благодатью, — написал он. — После такого поражения неверные не смогут вновь собрать свои силы, когда не стало стольких рыцарей, огромное число людей их погибло и множество имущества пропало»