Подсудимые ответили на это юридическое шулерство самым энергичным протестом. 120 из них бойкотировали суд, т.е. отказались являться на его заседания (их назвали «протестантами»), и только 73 человека, прозванные в отличие от них «католиками», согласились участвовать в суде. Бойкот суда «протестанты» мотивировали так: «Останемся чисты в глазах России. Она видит, что не мы дрогнули перед гласностью, а враг наш; она видит, что, убедившись в невозможности употребить суд как средство дать ей отчет в наших действиях и разоблачить перед нею действия нашего и ее врага, мы прямо и открыто плюнули на этот суд»[629].
При этом каждый из 120 «протестантов» не только заявил о непризнании суда, но и сопроводил свое заявление смелыми обличительными репликами, как бы удостоверяя афоризм Фридриха Шиллера: «Тот, кто ничего не боится, не менее могуч, чем тот, перед кем все трепещут». Мария Гейштор воскликнула: «Я должна заявить, что настоящий строй в России мне ненавистен, потому что в нем всем живется очень гадко не исключая и вас, господа судьи!»[630]. Александр Артамонов высказал догадку, что «приговоры Особого присутствия составляются в III отделении, и по этой причине Особое присутствие скрывается от лица всего мира»[631], а Феофан Лермонтов насмешливо предложил сенаторам «вместо всего другого лучше прочитать сегодня же окончательный приговор, который, вероятно, уже давно заготовлен у суда»[632].
Почти полторы сотни «протестантов» держались правила «один – за всех, все – за одного». Когда судья К.К. Петерс прервал вызывающе дерзкое заявление подсудимого Ивана Чернявского окриком «Довольно!», обвиняемые с мест потребовали: «Слушайте, когда вам говорят!». Петерс дослушал Чернявского до конца и только потом распорядился вывести его из зала. Тогда все «протестанты» дружно поддержали своего товарища возгласами: «Всех уводите! Мы все не признаем суда! К черту суд!»[633]. Петерс вынужден был удалить всех подсудимых и закрыть заседание. Такие сцены продолжались до тех пор, пока «протестантов» вообще не перестали водить в суд. Ничего подобного в истории царского суда не было ни до, ни после этого процесса. А дальше его устроителей ждали еще худшие сюрпризы…
«Протестанты» с первых же дней процесса поставили суд в затруднительное положение. Расчет царизма дискредитировать народников перед всей Россией и Европой был сорван. Наступательная тактика активного бойкота, избранная подсудимыми, выбивала из рук судей их главное оружие – инициативу обвинения. Перед бойкотом они оказались беспомощны. «Каждое заседание суда преисполнено скандалов <…> Судьи не знают, что им делать», – писал об этом наследнику престола К.П. Победоносцев[634].
Ход суда над «католиками» тоже не оправдал надежд властей. Почти все подсудимые держались гордо и смело[635]. Представить их монстрами (в согласии с обвинительным актом) не было никакой возможности. Разоблачительных улик недоставало. В лучшем для суда случае выяснялось, что тот или иной подсудимый вел «предосудительные беседы» и распространял «запрещенные книжки». Даже свидетели, бывшие главным козырем для обвинения, в большинстве своем (исключая лишь платных агентов) отказались чернить подсудимых, ссылаясь на то, что за долгие годы дознания и следствия они «все забыли»[636], или же объявляя свои прежние показания «ложными», данными под диктовку запугавшего их прокурора[637]. «Забывчивых» свидетелей сенаторы попытались наводить на ответы, желательные для суда, но тщетно, ибо одни свидетели стояли на своем («забыл и все тут»)[638], а других мастерски обезвреживали защитники.
Никогда в России, – ни раньше, ни позднее, – состав защиты на политическом процессе не был таким блестящим, как по делу «193-х». Здесь был представлен почти весь цвет российской адвокатуры, связанный к тому же в значительной степени идейными, личными и даже родственными узами с революционным лагерем: «король адвокатуры» В.Д. Спасович – ближайший друг Сигизмунда Сераковского; «совесть адвокатского сословия» Д.В. Стасов – добрый знакомый А.И. Герцена и Н.Г. Чернышевского; первый боец сословия, оратор-громовержец П.А. Александров, зарегистрированный III отделением в списке «неблагонадежных»; Е.И. Утин – брат основателя и руководителя Русской секции I Интернационала Н.И. Утина; Г.В. Бардовский – брат одного из вождей польской социалистической партии «Пролетариат» П.В. Бардовского, повешенного царскими палачами; B.О. Люстиг – брат народовольца Ф.О. Люстига, осужденного на 20 лет каторги; близкий друг М.Е. Салтыкова-Щедрина, автор революционных стихов А.Л. Боровиковский; тогда еще молодой, впоследствии первый адвокат России Н.П. Карабчевский, женатый на сестре народовольца C.А. Никонова; друг юности П.И. Чайковского, тоже бывший на подозрении у жандармов, В.Н. Герард и др., всего – 35 адвокатов.
Поведение защиты на процессе «193-х» было выше всех похвал. Защита разоблачала предвзятость царской Фемиды, уличала в невежестве, доносительстве и прочих грехах подкупленных свидетелей обвинения и вообще «шла с подсудимыми рука об руку»[639], веруя в закономерность и неодолимость освободительного движения. «Никакие политические процессы, никакие заключения, – говорил Д.В. Стасов, – не остановят того хода мысли, который есть неотъемлемое достояние жизни общества в данный момент его исторического развития»[640]. Не зря III отделение за два дня до окончания процесса жаловалось царю: «Защитники, вместо того, чтобы сдерживать подсудимых, подстрекали их»[641]. На одном из последних заседаний суда П.А. Александров имел смелость заявить по адресу устроителей процесса: «Вспомнит их история русской мысли и свободы и в назидание потомству почтит бессмертием, пригвоздив имена их к позорному столбу!»[642].
Но, разумеется, главными героями процесса были не адвокаты, а подсудимые. Центральным, кульминационным его событием стала речь Ипполита Мышкина 15 ноября 1877 г. – одна из самых замечательных в истории политических процессов и «наиболее революционная речь, которую когда-либо слышали стены русских судов»[643].
Мышкин к тому времени был уже знаменит героической, обросшей легендами, попыткой освободить из Вилюйского острога Н.Г. Чернышевского (летом 1875 г.), но свой звездный час он пережил на процессе «193-х». По отзывам современников, он «обладал всем, что делает великим оратора»: силой убеждения, даром слова, воодушевлением, проникновенным голосом, который звучал, «как священный гром»[644]. Когда он говорил, то магнетизировал слушателей, и даже враги не могли не поддаться его обаянию[645].
Речь Мышкина по делу «193-х» была предварительно согласована с другими подсудимыми и выражала их общую точку зрения[646]. Мышкин для того и не присоединился к бойкоту суда (по договоренности с товарищами), чтобы выступить перед судьями и публикой с такой речью. В ней он провозгласил идеалы народнического социализма («союз производительных, независимых общин», «право безусловного пользования продуктами труда» для каждого работника, «полнейшая веротерпимость» и пр.), но не в этом ее сила, а в обличительном пафосе и прогнозе. Разоблачив антинародную политику царизма после «мнимого освобождения» крестьян, Мышкин доказывал, что именно «невыносимо тяжелое положение народа» грозит революционным взрывом: «Не нужно быть пророком, чтобы предвидеть неизбежность восстания».
Председатель суда то и дело (60 раз!) прерывал Мышкина, одергивал его, грозил лишить слова. Тогда Мышкин бросил в лицо судьям убийственное обвинение: «Теперь я вижу, что у нас нет публичности, нет гласности, нет <…> даже возможности выяснить истинный характер дела, и где же? В зале суда! <…> Здесь не может раздаваться правдивая речь, за каждое откровенное слово здесь зажимают рот подсудимому. Теперь я имею полное право сказать, что это не суд, а пустая комедия, или …нечто худшее, более отвратительное, позорное…»
При словах «пустая комедия» председатель суда закричал: «Уведите его!». Жандармский офицер волком рванулся к Мышкину. Подсудимый Моисей Рабинович задержал его. Офицер оттолкнул Рабиновича, набросился на Мышкина и пытался зажать ему рот, но Мышкин, вырываясь из рук офицера, продолжал все громче и громче начатую фразу: «…более позорное, чем дом терпимости: там женщина из-за нужды торгует своим телом, а здесь сенаторы из подлости, из холопства, из-за чинов и окладов торгуют чужой жизнью, истиной и справедливостью, торгуют всем, что есть наиболее дорогого для человечества!»
Друзья, защищая Мышкина от жандармов, дали ему возможность досказать речь до конца. В агентурном донесении сообщалось, что уже после того как Мышкин умолк, вокруг него «более пяти минут происходила борьба с ужасным шумом, криком и бряцанием оружия. Наконец, Мышкин был вытащен со скамьи через головы других подсудимых, причем жандармы тащили его за волосы, руки и туловище несколько человек разом»[647]. Когда Мышкина поволокли из зала, подсудимый Сергей Стопане бросился к судьям и в упор кричал на них: «Это не суд! Мерзавцы! Я вас презираю, негодяи, холопы!»