[717]. Неграмотный рабочий Василий Ковалев при этом сообщил, что на следствии он «находился во время всех допросов всегда пьяным, и поили его те, кто допрашивал, т.е. жандармы»[718]. Героизм товарищей по скамье подсудимых так взволновал Ковалева, что в последнем слове он сказал: «Я не был пропагандистом. Теперь, здесь на суде, я сделался пропагандистом. И теперь, господа судьи, если вы меня взяли, то держите крепко, не выпускайте, потому что, если выпустите, я буду знать, что делать!»[719].
Очень помогла обвиняемым выстоять на процессе «50-ти» защита. Состав ее здесь был почти столь же ярким, как на процессе «193-х»: В.Д. Спасович, В.Н. Герард, Г.В. Бардовский, В.О. Люстиг, А.Л. Боровиковский, А.А. Ольхин, К.Ф. Хартулари, Е.В. Корш и др., всего – 15 адвокатов. «Все речи защитников были проникнуты глубоким сочувствием к подсудимым», – вспоминала Вера Фигнер, бывшая тогда в зале суда, среди публики (на правах родственницы подсудимой Лидии Фигнер)[720]. «Адвокаты неприличны», – раздраженно отметил 15 марта 1877 г. царский министр П.А. Валуев[721]. Действительно, принятые в царских судах «приличия» были явно нарушены, когда Герард обратился к судьям с такими словами о подсудимых: «вы, которые преследуете их, не скажете, что они руководились какими-нибудь своекорыстными побуждениями. Нет. Отчего так спокойно ждут они вашего приговора? А потому, что, что бы ни сказали вы, перед собственною совестью они не виноваты»[722]. Все адвокаты доказывали юридическую несостоятельность той ругани по адресу подсудимых, которой были переполнены 100-страничный обвинительный акт и многочасовая обвинительная речь прокурора. Как бы подытоживая их выступления, Ольхин заявил: «Мы видим в обвинительной речи желание забросать грязью подсудимых. Я возвращаю это обвинение обратно прокурору»[723].
Подсудимые, ознакомившись с обвинительным актом, поняли, что суд над ними будет сугубо предвзятым и применили против суда тактику бойкота и разоблачения. 11 подсудимых из самых авторитетных (Бардина, Джабадари, Алексеев, Зданович, Чекоидзе и др.) отказались от защиты, чтобы самим высказать свои революционные убеждения. Алексеев при этом первым объявил, что он отказывается «и от дачи каких бы то ни было показаний настоящему суду, который заранее составляет свой приговор»[724]. Председатель суда вскипел: «Молчать! Я прикажу вас вывести вон!», но не испугал этим ни Алексеева, ни его товарищей. Наблюдавший за ходом суда агент и в следующие дни доносил, что «обвиняемые в числе 50 человек ведут себя несдержанно, и некоторые из них позволяют себе высказывать, что они не нуждаются в защите, ввиду того, что суд уже предрешил их участь»; так, Семен Агапов и Григорий Александров «заявили, <…> что они считают самый суд одной комедией, так как приговор уже давно заранее готов»[725].
Еще до начала процесса «москвичи» договорились о том, кто из них выступит на суде с программно-революционными речами. Честь таких выступлений была доверена Софье Бардиной, Петру Алексееву и Георгию Здановичу. Двое первых, при всей их внешней контрастности, действительно лучше других соответствовали тому, что от них требовалось: она – прирожденная интеллигентка, собранная и хладнокровная, с острым складом ума и стойким характером; он – простолюдин до мозга костей, бывший первым кулачным бойцом Москвы, «по виду больше крестьянин, чем рабочий, настоящая черноземная сила»[726], огромный, порывистый, с пламенным темпераментом и трубным голосом, – оба они отличались фанатичной верой в идею социализма и дарованиями трибуна.
9 марта 1877 г. после речей защитников слово на процессе «50-ти» получили обвиняемые, отказавшиеся от защиты. Первой выступила Софья Бардина[727]. Она провозглашала со скамьи подсудимых революционную программу, очищая пункт за пунктом от клеветы обвинения. Никто из русских революционеров не считает ни целесообразным, ни возможным «вырезать поголовно всех помещиков, дворян, чиновников, купцов» (как утверждал обвинитель) и вообще не имеет «тех кровожадных и свирепых наклонностей, которые всякое обвинение так охотно приписывает всем пропагандистам»: «мы стремимся уничтожить привилегии, обуславливающие деление людей на классы – на имущих и неимущих, но не самые личности, составляющие эти классы». «Мы не хотим также основать какое-то царство рабочего сословия, которое, в свою очередь, стало бы угнетать другие сословия, как то предполагает обвинение. Мы стремимся ко всеобщему счастью и равенству <…> Это может показаться утопичным, но, во всяком случае, уж кровожадного-то и безнравственного здесь ничего нет».
Вся речь Бардиной была проникнута верой в правоту и неодолимость русского освободительного движения. «Преследуйте нас, как хотите, но я глубоко убеждена, что такое широкое движение <…> не может быть остановлено никакими репрессивными мерами… Председатель суда сенатор Петерс: Нам совсем не нужно знать, в чем вы так убеждены! Бардина: Оно может быть, пожалуй, подавлено на некоторое время, но тем с большей силой оно возродится снова, как это всегда бывает после всякой реакции, и так будет продолжаться до тех пор, пока наши идеи не восторжествуют <…> Преследуйте нас – за вами пока материальная сила, господа, но за нами сила нравственная, сила исторического прогресса, сила идеи, а идеи – увы! – на штыки не улавливаются!»
То была первая в стенах царского суда программная революционная речь. Знаменательно, что произнесла ее женщина – произнесла так, что показала себя в этой речи «гениальной пропагандисткой»[728].
Вслед за Бардиной выступил Г.Ф. Зданович[729]. Он тоже провозгласил народническую программу «полнейшей самостоятельности и автономии общин, владеющих землею и всеми орудиями производства сообща, при свободе труда и обязательности его для каждого индивидуума»; защитил от наветов обвинения политический и нравственный облик русского революционера («из пустого ребячества, господа судьи, из самолюбия, а тем паче из грязных побуждений редко люди жертвуют собой и идут на добровольные страдания», тогда как у революционеров «самоотверженность сделалась явлением обыкновенным»). В заключение речи Зданович по примеру Бардиной заявил, что революционная партия «одна имеет будущее, как потому, что представляет интересы большинства, так и потому, что одна стоит на высоте развития передовых идей нашего времени <…> Победа ее несомненна!»
С короткими речами выступили 9 марта и другие подсудимые, отказавшиеся от защиты: Джабадари, Александров, Гамкрелидзе, Агапов. Рабочий Филат Егоров пропагандировал революцию даже «от священного писания», пригрозив сенаторам отмщением за их неправедный суд «на страшном суде господнем»[730]. Чекоидзе и Цицианов не досказали своих речей «из-за кровохарканья»[731].
Последним в памятный для русского освободительного движения день 9 марта 1877 г. выступил на процессе «50-ти» Петр Алексеев. Его историческая, хорошо известная, неоднократно бывшая предметом специального изучения[732], речь по содержанию не являлась программной. Алексеев говорил о тяготах «первобытного положения» экономически закабаленной и политически бесправной, «всеми забитой, от всякой цивилизации изолированной» рабочей массы, несколько раз подчеркнув: «Мы крепостные!» Но революционный пафос всей речи и, в особенности, ее заключительное предсказание: «подымется мускулистая рука миллионов рабочего люда, и ярмо деспотизма, огражденное солдатскими штыками, разлетится в прах!» – придавали ей агитационно-программный характер.
Как идейный памятник эпохи речь Алексеева показательна в двояком отношении. С одной стороны, в ней выражен народнический взгляд на рабочий класс лишь как на часть «крестьянского народа» и оттенена роль народнической интеллигенции как наставника и организатора рабочих («она одна, не опуская рук, ведет нас, <…> пока не сделает самостоятельными проводниками к общему благу народа»). Для 70-х годов такой взгляд был в порядке вещей.
С другой стороны, речь Алексеева как публичное политическое выступление представителя нарождавшегося российского пролетариата вместе с выступлениями на том же процессе Агапова и Егорова уже свидетельствовала, что передовые рабочие начинают сознавать историческое предназначение своего класса. Прямо говорят об этом заключительные слова Алексеева, которые В.И. Ленин потом оценил как «великое пророчество»[733].
По воспоминаниям очевидцев, речь Алексеева потрясла присутствующих. К ужасу судей, она была закончена под бурные рукоплескания подсудимых, адвокатов и части публики на хорах. «Даже часовые-жандармы точно окаменели, – рассказывал один из адвокатов. – Я уверен: если бы Алексеев после речи повернулся и вышел, его бы в первую минуту никто не остановил – до того все растерялись»[734]. Вера Фигнер вспоминала: «Как хорош был он в своей белой рубахе, со смелым жестом поднятой кверху полуобнаженной, мускулистой руки! Казалось, в лице его говорит весь пролетариат»[735]. «Это народный трибун!» – взволнованно воскликнул «король адвокатуры» В.Д. Спасович