. Первоочередность проблемы «красного» террора отмечали и либеральные журналисты, уверявшие, что «пока не вырезана эта болячка, Россия не может двинуться вперед»[922], и наиболее здравомыслящие царские министры П.А. Валуев и Д.А. Милютин, которые уже к середине 1879 г. независимо друг от друга сочли, что под натиском революционного лагеря в правительстве «по частям все крушится и рушится»[923], и вообще «все государственное устройство требует коренной реформы снизу доверху»[924].
В таких условиях силы крайней реакции, которые и не помышляли о каких бы то ни было уступках крамоле, естественно, ждали, а то и требовали от правительства именно экстраординарных мер против «красного» террора. «Правительство должно проснуться и встать, или оно погибнет», – внушал наследнику-цесаревичу 8 апреля 1878 г. его ментор К.П. Победоносцев[925]. «Еще ли государственный меч будет коснеть в своих ножнах?» – вопрошал со страниц «Московских ведомостей» и требовал (2 и 5 апреля 1879 г.) ни много, ни мало военной диктатуры («сосредоточения власти в одной сильной руке при полном согласии правительственных ведомств») М.Н. Катков[926].
Однако высшие власти, хотя и планировали много исключительных мер, не сразу и не все эти меры решались осуществить. Опыт 1878 – 1879 гг. показывал, что «красный» террор не только не пасует перед «белым» террором, но, напротив, усиливается в ответ на репрессии. Такой оборот дела вызывал в правящих сферах растерянность. Они не были вполне уверены в надежности исключительно палаческого способа правления и при случае воздерживались от крайних мер. Так, на Особом совещании 17 апреля 1878 г. (где, кстати, царь мрачно заметил: «Вот как приходится мне проводить день моего рождения») была отклонена идея А.Е. Тимашева объявить Петербург на военном положении[927], 15 марта 1879 г. – предложенная П.А. Шуваловым «высылка разом из столицы всех подозрительных людей»[928], а 2 апреля т.г. – проект П.А. Валуева устроить в ночь перед объявлением чрезвычайных мер одновременные аресты по всей стране, «чтобы по возможности разбить существующую организацию»[929].
При дворе и в правительстве заговорили о новых реформах. «Даже в высших сферах, – констатировал Д.А. Милютин, – толкуют о необходимости радикальных реформ, произносится даже слово „конституция“»[930]. Сам царь в июне 1879 г. не раз заговаривал с Валуевым о «конституционных толках», а затем передал «для прочтения и доклада» анонимное письмо, «в котором проводится мысль о необходимости и неизбежности конституции»[931]. Сочетать репрессии с послаблениями предлагали в своих проектах борьбы против крамолы министр путей сообщения К.Н. Посьет (1 июля 1878 г.)[932] и даже начальник сыскной полиции Г.Г. Кириллов (12 февраля т.г.)[933], а генерал Е.В. Богданович прямо утверждал, что «теория устрашения бессильна. Соловьев знал участь Каракозова и многих ему подобных, но страх казни не остановил святотатственную руку»[934].
Все это не могло не сказаться на позиции и решениях правительства. Вскоре после убийства Н.В. Мезенцова царизм позволил себе даже такой, уничижительный для него, шаг, как обращение за «единодушным содействием» ко «всем сословиям русского народа»[935]. Но, хотя в ответ на этот призыв изъявили готовность «вырвать с корнем зло» 14 губернских и 12 уездных земств[936], в целом ничего похожего на «единодушное содействие» со стороны «всех сословий» царизм не получил. В докладе об итогах Особого совещания 24 мая 1879 г. Валуев обратил «особое внимание» царя на «безучастие почти всей более или менее образованной части населения в нынешней борьбе правительственной власти» с крамолой[937]. Что же касается «необразованной части», то ее отношение к власти демонстрировали участившиеся именно в 1878 и, особенно, в 1879 г. волнения как рабочих, так и крестьян[938].
Таким образом царизм мог рассчитывать лишь на свою единственно надежную социальную опору, т.е. на помещиков, а помещики (за редким исключением) после 1861 г. больше не хотели идти ни на какие уступки. Поэтому при всех колебаниях в частностях карательной политики и несмотря на «конституционные толки» в устах отдельных министров и даже членов царской семьи (вроде вел. кн. Константина Николаевича), верх в правительстве неизменно брала партия крайней реакции, которая признавала только одно средство борьбы с крамолой – подавление.
Воротилы, либо ставленники, именно этой партии занимали в правительстве ключевые по отношению к внутренним делам посты, невзирая на все, нередкие в 70-е годы перемещения. Должность шефа жандармов после Мезенцова исправлял сначала генерал-лейтенант Н.Д. Селиверстов, бездушный и безжалостный сатрап, которого даже такой самодур, как начальник Киевского ГЖУ В.Д. Новицкий считал «полнейшим самодуром»[939], а с 15 сентября 1878 г. ее занял генерал-адъютант Александр Романович Дрентельн – личность заурядная умственно, но недюжинная чисто полицейски, хотя и сомнительная нравственно, судя по тому, что кн. В.П. Мещерский, – подхалим, доносчик, склочник, вконец лишенный чести и совести, – почитал Дрентельна как «идеал честного человека»[940]. Министром внутренних дел 19 февраля 1879 г., вместо А.Е. Тимашева, стал Лев Саввич Маков, столь же реакционный, как и его предшественник, но более молодой, напористый и добродетельный, что он и доказал, покончив с собой от угрызения совести после того, как обнаружились учиненные им хищения казенных денег. На посту министра юстиции 30 мая 1878 г. гр. К.И. Палена сменил Дмитрий Николаевич Набоков (дед писателя В.В. Набокова). Он был не воротилой, а ставленником реакции, ибо не имел ни черносотенной крайности убеждений, ни силы характера, но, в отличие от Палена, который плохо знал свое дело и вообще считал, что «есть только одна хорошая сторона в положении министра юстиции, это – очаровательный дом»[941], Набоков обладал необходимыми для министра юридическими познаниями. К тому же слабохарактерность Набокова позволяла воротилам реакции легко помыкать им как своим ставленником.
Гр. Д.А. Толстой, с 1866 до 1880 г. бессменно соединявший в своем лице министра просвещения и обер-прокурора Синода, и бессменный же председатель Особых совещаний, министр государственных имуществ, а с 25 декабря 1879 г. председатель Комитета министров (с 19 февраля 1880 г. – граф) П.А. Валуев в карательной политике были заодно с Дрентельном, Маковым и Набоковым. Лишь военный министр (с 30 августа 1878 г. – граф) Д.А. Милютин[942] в данном случае, что называется, выпадал из ансамбля по своей склонности не столько к репрессиям, сколько к реформам, однако и он тоже поддавался общеправительственному репрессивному курсу, хотя наедине с собой (в дневнике) и фрондировал против правительства.
Революционная борьба народников устрашила «верхи» не сама по себе, а на фоне тяжких народных бедствий, усугубленных последствиями войны, на фоне рабочих и крестьянских волнений и массовых слухов о переделе земли, что создавало в стране крайне напряженную обстановку. Поскольку же главным, самым опасным своим врагом, потенциальным застрельщиком возможной революции царизм считал «социально-революционную партию» народников, то именно против нее, в первую очередь, он нацеливал свою карательную политику. Более того, так как правящие верхи знали, что составляет эту партию «небольшое сравнительно число злоумышленников»[943], расчет подавить ее путем непрерывного усиления репрессий казался реальным. Поэтому в 1878 – 1879 гг. «белый» террор свирепел от месяца к месяцу.
За эти два года царизм, как никогда прежде, расширил и усилил свою низовую опору – полицию, и политическую и общую. 9 июня 1878 г. была организована целая армия конно-полицейских урядников (5 тыс. человек), между прочим и для «охранения общественной безопасности»[944], а 19 ноября того же года при общей полиции в каждой губернии учреждена специально для ловли «политических» сыскная часть с выделением на ее нужды 138 тыс. рублей ежегодно[945]. На усиление жандармского корпуса 8 августа 1878 г. Совет министров ассигновал дополнительно (сверх «высочайше разрешенного» перед тем кредита в 100 тыс. рублей) еще 300 тыс. рублей[946]. Кроме того, в девяти городах, которые власть признала «особо важными центрами деятельности агитаторов» (Одесса, Киев, Харьков, Казань, Саратов, Нижний Новгород, Самара, Ростов-на-Дону, Николаев), 19 ноября 1878 г. полиция была подкреплена субсидией в 9795 рублей единовременно и по 267.400 рублей ежегодно[947].
Сильная по тому времени численно и материально полиция к тому же имела и большую юридическую силу. «Исчисляют, – сообщала 5 мая 1881 г. либеральная газета „Порядок“, – что в наших кодексах существуют, по крайней мере,