пять тысяч статей, возлагающих на полицию самые разносторонние обязанности». Если это и преувеличение, то не удивительное для тогдашней России.
Тьма тех обязанностей, которые возлагались на полицию, открывала простор для злоупотреблений обысками и арестами. В конце 70-х годов, когда полиция обыскивала подозрительных с такой целеустремленностью, как будто «„потрясение основ“ спрятано у кого-нибудь в кармане»[948], подобные злоупотребления были настолько обыденными, что самый факт обыденности как бы придавал им законную силу. Во всяком случае, правительству и в голову не приходило наказывать любые злоупотребления и, тем более, пресекать их. «Полицейские, – писал об этом ЦО „Земли и воли“, – получили от его величества безденежно индульгенцию на все грехи, которые им заблагорассудится совершить против публики»[949].
Досадуя на уклонение «публики» от содействия карателям, царизм подозревал в неблагонадежности и карал «все русское общество „без различия званий и состояний“»[950]. Поэтому никто в России (если он сам не был карателем) тогда не чувствовал себя в безопасности от неожиданного обыска или ареста. «Едва ли, – свидетельствовал С.М. Кравчинский, – хоть одна семья из среды интеллигенции, отправляясь на покой, не дрожит при мысли, что еще до утра ее могут поднять с постели царские каратели»[951]. Полицейский произвол особенно усиливался, когда царизм мстил за какое-нибудь покушение. Так, после апрельских 1879 г. выстрелов А.К. Соловьева в царя Литовский замок в Петербурге был переполнен арестованными не столько на основании каких-то улик, сколько по одному подозрению. Ложась спать на тюремном полу, эти люди мрачно шутили: «Сегодня мы хоть поспим спокойно – здесь мы в полной безопасности!»[952]
Этот град арестов тем более терроризировал (главным же образом возмущал и озлоблял[953]) людей, что за арестом часто следовала административная ссылка, причем в иных случаях, как это было, например, с народником М.Ф. Грачевским[954], адвокатом А.А. Ольхиным[955], будущим писателем В.Г. Короленко[956], без объяснения причин. Усугубили административный произвол высочайше утвержденные 1 сентября 1878 г. Временные правила. Они дали чинам Корпуса жандармов, а в их отсутствие – полицмейстерам и уездным исправникам, право не только арестовывать всех «подозреваемых в совершении государственных преступлений или в прикосновенности к ним» (подозреваемых в прикосновенности!), но и определять любому из них в качестве исправительной меры административную ссылку – все это «без участия чинов прокурорского надзора» (этим последним надо лишь сообщать о том или ином аресте «для сведения»)[957]. Мало того, чтобы отягчить ссылку, 8 августа 1878 г. на заседании Совета министров под председательством царя всех, подлежащих административной ссылке, было «высочайше повелено ссылать преимущественно в Восточную Сибирь»[958]. В общем, страну захлестнула «какая-то оргия доносов, сыска, обысков, арестов и высылок»[959]. Царский министр адм. И.А. Шестаков, и тот признавал: «Явно, осязательно все убедились, что новые судебные уставы – просто фарс, что полиция может довести каждого до отчаяния»[960].
Столь необузданный разгул преследований, конечно, затруднял деятельность «сообщества» революционеров, но сбивал с толку и самих карателей, ибо они изо дня в день убеждались в том, что бесчисленные обыски и аресты, как правило, чинятся вслепую и не только не приводят к раскрытию «сообщества», но и редко ведут к захвату его отдельных членов. Более того, по мнению карательных верхов, такие облавы давали даже «повод предполагать, что повели к сокрытию следов преступности заподозренных лиц преждевременным возбуждением осторожности в их соучастниках»[961]. Поэтому царизм все настойчивее применял, наряду с мерами общего устрашения и подавления, средства особые, специально предназначенные для того, чтобы выявить и обезвредить революционный центр. Главными из этих средств были шпионаж и провокация.
Никогда прежде царизм не отряжал против революционного подполья столько шпионов, сколько их роилось вокруг «Земли и воли» 70-х годов. Судя по разоблачениям, которые печатали органы «Земли и воли» и затем «Народной воли», царизм вовлекал тогда в агентурную службу широкий круг лиц от малограмотных филеров до таких персон, как, например, гофмаршал двора Борис Александровский-Черкасский и чиновник особых поручений при правительстве Болеслав Гильхен, редактор «Петербургской газеты» Иван Баталин и судебный следователь Петр Рачковский (будущее светило царского сыска)[962]. Иные провокаторы-семидесятники причинили революционерам большой урон. Это, в первую очередь, – упомянутые ранее Федор Курицын, выдавший ряд лиц из Южного ИК во главе с В.А. Осинским, и Николай Рейнштейн, который провалил явки «Северного союза русских рабочих» и напал на след неуловимой типографии «Земли и воли».
Однако в целом до начала 80-х годов правительственный шпионаж не был особенно удачливым. Явно отставала его организация. Царизм не имел в достатке ни опыта, ни людей с талантами шпионов и провокаторов. Поэтому он полагался больше на число и усердие агентов, чем на их способности, что нередко оборачивалось ему же во вред, ибо усердные, но бесталанные шпионы дезориентировали его ложными сведениями. Провокатор В.А. Швецов, к примеру (из самых «толковых»), 22 июля 1879 г. сообщил в III отделение, что русский революционный центр состоит из 17 лиц, среди которых – М.Е. Салтыков-Щедрин, адвокат Г.В. Бардовский, редактор журнала «Домашняя библиотека» Эм. Хан, жена главного военного прокурора империи А.П. Философова, а также «Петров, поручик» и «некто Илья». Донос был курьезным, а доверие к нему начальника сыскной части III отделения генерала Г.Г. Кириллова – тем более. Получив донос Швецова, Кириллов «с сияющим лицом объявил, что теперь он не только шефу (жандармов. – Н.Т.), но и самому государю императору готов подтвердить, что революционный центр пробит, и что не пройдет и двух месяцев, как все революционеры будут переловлены»[963].
За границей до начала 80-х годов царизм вообще не имел постоянной агентуры и проявлял абсолютную неразборчивость в выборе агентов, радуясь любому случаю заполучить лишнего осведомителя, как бы сомнителен он ни был. В мае 1879 г. шеф жандармов А.Р. Дрентельн жаловался царю на «шантаж, столь часто употребляемый различными предлагателями агентурных услуг»[964], после чего царь велел принять услуги очередного «предлагателя» – бельгийца Майна. Этот аферист обязался раскрыть связи революционного подполья «как в Петербурге, так и в провинции», выманил у III отделения 40 тыс. франков и с ними как в воду канул[965].
Были у царизма за границей и удачливые агенты. Один из них (парижский), по кличке «Жозеф», в октябре 1878 г. в Берне проник в дом, где жили тогда Вера Засулич и Анна Макаревич, и скопировал, а частью выкрал их корреспонденцию. В последующие месяцы, по май 1879 г., он присылал в III отделение копии или даже оригиналы писем с важными сведениями[966]. 10 мая 1879 г. Дрентельн доложил царю, что из переписки эмигрантов, перехваченной «Жозефом», удалось, наконец, выяснить, кто убил Н.В. Мезенцова (Сергей Кравчинский)[967].
Но отдельные удачи как внутренней, так и заграничной агентуры только оттеняли общую слабость разведывательной службы царизма в конце 70-х годов. Слабость же эта лишний раз объясняет, почему «белый» террор был тогда «слепым» и терзал не столько организацию революционеров, сколько нейтральную «публику». То была, по выражению В.Г. Короленко, «изуверская реакция»[968]. Ответом на нее стали выстрелы А.К. Соловьева в Александра II, а вслед за этими выстрелами наступил апогей «белого» террора 70-х годов.
Царизм был разъярен и обескуражен дерзким покушением Соловьева[969], мстил за него и в то же время боялся его повторения, даже восстания. «Как будто самый воздух пропитан зловещими ожиданиями чего-то тревожного», – записывал в те дни гр. Д.А. Милютин. Петербургский гарнизон был поставлен под ружье: «в разных местах города секретно расположены части войск, полки удержаны в казармах»[970].
Из Петербурга военно-карательный психоз перекинулся на всю страну. 5 апреля 1879 г., спустя три дня после выстрелов Соловьева, Россия была расчленена на шесть сатрапий (временных военных генерал-губернаторств), во главе которых встали временщики с диктаторскими полномочиями, сразу «шесть Аракчеевых». В дополнение к самодержцу всея Руси воцарились еще петербургский, московский, киевский, харьковский, одесский и варшавский самодержцы, которые соперничали друг с другом в деспотизме и жестокости. О петербургском «аракчееве» И.В. Гурко Ф.М. Достоевский рассказывал, что ему «ничего не значит сказать: „я сошлю, повешу сотню студентов“»