[971]. Киевский «аракчеев» М.И. Чертков в апреле – августе 1879 г. ежемесячно подписывал по нескольку смертных приговоров, а когда (27 июня т.г.) знаменитый адвокат Л.А. Куперник обратился к нему с письмом об опасности злоупотреблений казнями, Чертков велел ответить через полицмейстера: «Я у него, Куперника, советов не спрашиваю и в них не нуждаюсь»[972]. Еще большей жестокостью отличался одесский «аракчеев» Э.И. Тотлебен (герой обороны Севастополя 1854 – 1855 гг. и осады Плевны в 1877 г.). Осенью 1879 г. он представил царю «Записку о положении края», в которой хвастался «значительным уничтожением» крамолы, перечислив при этом действительно крупные цифры повешенных, осужденных на каторгу, высланных[973]. За это 5 октября т.г. Тотлебену был высочайше пожалован титул графа.
Впрочем, московский (кн. В.А. Долгоруков) и варшавский (гр. П.Е. Коцебу) «аракчеевы» были под стать Гурко, Черткову и Тотлебену. Лишь харьковский генерал-губернатор гр. М.Т. Лорис-Меликов не столько из гуманных, сколько из политических соображений довольствовался сравнительно умеренными репрессиями.
В целом масштабы репрессий против крамолы при «шести Аракчеевых» превзошли все, что Россия испытала в этом отношении прежде, даже при Муравьеве-Вешателе. Еще более массовыми стали и без того частые обыски, аресты и высылка (вплоть до Восточной Сибири) всех подозрительных. По официальным данным, с апреля 1879 по июнь 1880 г. генерал-губернаторы выслали за «неблагонадежность» без суда 575 человек[974]. Эта цифра явно занижена. С.М. Кравчинский, ссылаясь на документы, им добытые, утверждал, что с апреля 1879 до марта 1881 г. только из трех южных сатрапий (Киев, Харьков, Одесса) были административно высланы 1767 «неблагонадежных»[975]. Больше всех высылал Тотлебен: «подозрительных» тогда «вагонами отправляли из Одессы»[976]. Газета «Порядок» 2 февраля 1881 г. сообщила, что в целом по стране только в Сибирь ежегодно ссылаются до 10 тыс. человек – и политических, и главным образом уголовных.
Повсеместно царил лютый жандармский произвол, который «аракчеевы» Александра II не только санкционировали, но и поощряли карательными инструкциями самого различного свойства (Тотлебен, например, повелел каждого приезжающего в Ялту и Симферополь – морем или сухим путем – обыскивать). Вообще, чрезвычайные узаконения все новых и новых функций полиции – крупные и мелкие, гласные и секретные – следовали тогда изо дня в день. Всего за 1879 г. царизм, по подсчетам М.И. Хейфеца, сочинил, преимущественно стараниями шести «аракчеевых», 445 законодательных актов административно-полицейского назначения[977]. Это – своего рода всероссийский рекорд.
С середины 1878 г., когда народники все более решительно стали отвечать на «белый» террор правительства «красным» террором, царизм взялся за радикальное «исправление» судебных уставов 1864 г. Все еще рассчитывая одолеть крамолу одними репрессиями, он придумал военизировать свою карательную систему. 9 августа 1878 г. был принят закон «О временном подчинении дел о государственных преступлениях и о некоторых преступлениях против должностных лиц ведению военного суда, установленного для военного времени»[978]. Смысл этого закона – не столько устрашить самих революционеров, сколько облегчить карателям нещадную расправу с ними. С.М. Кравчинский имел все основания заявить, что военные суды «являются лишь узаконенными поставщиками палача; их обязанности строго ограничены обеспечением жертв для эшафота и каторги»[979].
Закон 9 августа 1878 г. передавал военным судам не все политические дела, а лишь тех из них, которые были связаны с «вооруженным сопротивлением властям». Но 5 апреля 1879 г. Александр II специальным указом дал право своим «шести Аракчеевым» предавать военному суду, «когда они признают это необходимым», обвиняемых в любом государственном преступлении[980]. Теперь военные суды стали решать даже такие дела, в которых не было и намека на насилие (например, о распространении или даже «имении у себя» запрещенных изданий).
Порядок прохождения политических дел через военные суды был устрашающе прост. Любой генерал-губернатор мог предавать обвиняемых суду без предварительного следствия; военный прокурор был обязан изготовить обвинительный акт «в течение суток», а суд – начать разбирательство дела «немедленно и не позже как на следующий день»; приговор надлежало объявить в течение 24 часов от начала суда[981].
Таким образом, главной чертой военно-судебного разбирательства оказывалась чисто воинская оперативность, неминуемо сопряженная здесь с крайней бесцеремонностью. Вся карательная политика царизма, включая судопроизводство, переводилась с нормального на чрезвычайный лад.
О том, как накалена была в 1879 г. обстановка в России, красноречиво свидетельствуют компетентные современники. «Вся Россия, можно сказать, объявлена в осадном положении», – записывает в дневник 3 декабря 1879 г. военный министр гр. Д.А. Милютин[982]. «Все мечутся в страхе», – вторит ему морской министр адм. И.А. Шестаков[983]. «Почва зыблется, зданию угрожает падение», – заключает председатель Комитета министров П.А. Валуев[984]. Наследник престола, будущий Александр III, и тот признал на заседании Государственного совета, что в 1879 г. империя оказалась «в положении, почти невозможном»[985].
Действительно, режим «шести Аракчеевых» со всей очевидностью засвидетельствовал кризис самодержавия, подспудно нараставший с весны 1878 г. И в 1878, и в 1879 гг. налицо была, собственно, одна сторона кризиса – невиданный ранее шквал репрессий. Что же касается уступок, реформ, то эта, другая сторона всякого кризиса «верхов» пока исчерпывалась лишь конституционными толками и неофициальными проектами (К.Н. Посьета, Г.Г. Кириллова, Е.В. Богдановича), да разногласиями в действиях правительства, которые кн. Д.И. Святополк-Мирский определил как «административные прыжки в разные стороны»[986]. Иначе говоря, царизм в 1878 – 1879 гг. считал себя еще достаточно сильным и способным искоренить крамолу путем наращивания репрессий, не прибегая к реформам.
В такой ситуации «Земля и воля» оказалась перед выбором: либо самоликвидироваться по примеру «Земли и воли» 60-х годов, либо вступить в открытую политическую борьбу с правительством. К лету 1879 г. выбор был сделан. Еще не выйдя из недр «Земли и воли», инициаторы ее политического крыла в ответ на карательный шабаш военных генерал-губернаторов объявили: «Мы принимаем брошенную нам перчатку, мы не боимся борьбы и в конце концов взорвем правительство, сколько бы жертв ни погибло с нашей стороны»[987].
8.2. «Деревенщики» и «политики»
До конца 70-х годов революционные народники (землевольцы, в частности) почти все были анархистами. Правда, объективно борьба народников против существующего строя всегда, даже в зените аполитизма (1871 – 1874 гг.) имела политический характер, ибо отрицать «всякое вообще государство» в российских условиях значило отрицать именно «нынешнее полицейско-сословное государство», царский режим[988]. Больше того, народники 70-х годов, хотя и «считали всякого рода политические задачи не более как буржуазными выдумками, на деле все-таки занимались (и субъективно. – Н.Т.) политической борьбой, потому что невозможно было не заниматься ею»[989]. Об этом говорят многочисленные прокламации тех лет с обличением «безграничного произвола царя» и всего «царского да боярского отродья»[990], пропаганда идей I Интернационала в рабочих кружках, знаменитая Казанская демонстрация 6 декабря 1876 г., демонстрации на похоронах П.Ф. Чернышева (1876 г.), Н.А. Некрасова (1877 г.), А.А. Подлевского (1878 г.), по случаю оправдания Веры Засулич и осуждения Ивана Ковальского (обе – в 1878 г.). Но борьба за политические свободы как самостоятельная задача в программах всех революционно-народнических организаций от Большого общества пропаганды до «Земли и воли» отрицалась.
Анархизм народников был естествен. Он коренился в самой идеологии народничества. Его питала вера народников в возможность для России миновать капиталистическую стадию развития, «выскочить из капитализма или перескочить через него»[991]. Гарантированным средством для такого скачка народники как идеологи крестьянства считали крестьянскую революцию. Отсюда – и «хождение в народ» 1873 – 1874 гг., и землевольческие поселения 1877 – 1878 гг. Ориентируясь на революцию не политическую, а социальную, народники направляли острие своей революционности как бы мимо правительства. Неудача всех форм пропаганды и агитации среди крестьян вызвала кризис народнической идеологии, отход большинства народников от анархизма.
Мы видели, что после разгрома 1874 г. народники предприняли лишь частичный пересмотр своей тактики. Они продолжали верить в возможность крестьянской революции и считать главной для себя деятельность в деревне, изменив только отчасти формы этой деятельности: от пропаганды социализма перешли к агитации за насущные крестьянские требования, от самотека – к организации, от кочевой страды – к постоянным поселениям.