Когда же землевольческие поселения потерпели крах, народники вообще разочаровались в работе среди крестьян: она «перестала казаться им вернейшим и скорейшим средством повалить существующий порядок»[992]. Землевольцы усомнились в самой возможности крестьянской революции – не в принципе, а пока, в современных условиях. Отсюда – их поиски новых путей борьбы, уже не связанных с деревней.
Кардинальной причины своего фиаско в деревне народники и на этот раз, как в 1874 г., не поняли. Тогда они объяснили все главным образом недостатками в организации и способах пропаганды и лишь отчасти репрессиями правительства. Теперь же, после того как они устранили очевидные недостатки в организации и способах пропаганды и все-таки опять потерпели неудачу, было решено, что всему виной – репрессии. А.И. Желябов на процессе первомартовцев заявил без обиняков, что «хождение в народ» «разбилось исключительно о многочисленные преграды, которые встретило в лице тюрем и ссылок»[993]. Отсюда напрашивался вывод: надо сосредоточить усилия на борьбе с правительством, т.е. уже на политической борьбе.
Итак, первая, главная причина зарождения в народничестве 70-х годов (т.е. уже в землевольчестве) политического направления – неудача революционной практики землевольцев в деревне и, как следствие этой неудачи, новый после 1874 г. и более глубокий пересмотр народнической тактики.
Ускорили этот пересмотр грандиозные политические процессы 1877 – 1878 гг. (участников Казанской демонстрации, «50-ти» и «193-х»), которые столкнули народников лицом к лицу с царским правительством и помогли им убедиться в необходимости поставить борьбу против деспотизма такого правительства во главу угла. Воздействие процессов на политическую жизнь страны было столь сильным, что сами народники переоценили его, считая, что именно процессы (особенно – «193-х») «раскрыли глаза обществу» и «резко изменили настроение революционной партии от пропаганды к терроризму»[994].
Наконец, способствовала возникновению политической направленности в народничестве и сама обстановка назревшей к 1879 г. революционной ситуации. В связи с разорительными последствиями русско-турецкой войны 1877 – 1878 гг. обострились бедствия «низов», росло число рабочих и крестьянских протестов, к ним добавились студенческие волнения, обозначился кризис «верхов». Либералы роптали и превращались, по выражению К.Н. Леонтьева, «из оппозиции Его Величества в оппозицию Его Величеству»[995].
Землевольцев всегда раздражала пассивность российского либерализма. «Не надобно забывать, – внушали они соотечественникам-либералам, – что в Западной Европе не ждали пожалования конституции, там ее добивались. Там приходилось вышибать ее прикладом из челюстей абсолютизма. Мы говорим: „Ваше Величество, дайте нам конституцию – мы Ваши рабы по гроб!“. На Западе говорили: „Ваше Величество, извольте дать конституцию, а то худо будет!“»[996]. Попытки землевольцев-южан во главе с В.А. Осинским радикализировать либералов на переговорах с ними в 1877 – 1878 гг. не дали результата. Но в обстановке нарастания демократического подъема и, конечно же, не без воздействия революционной активности землевольцев либералы так осмелели, что отважились даже на дело, неслыханное ранее, – нелегальное организационное оформление своей оппозиции. 1 – 2 апреля 1879 г. в Москве состоялся первый т.н. земский съезд. Здесь 30 – 40 левых либералов, среди которых были М.М. Ковалевский, В.А. Гольцев, И.И. Петрункевич, А.И. Чупров, обсуждали идею создания собственного тайного общества для борьбы за конституцию. Правда, хорошенько поразмыслив, они единогласно… отвергли эту идею[997].
Как бы то ни было, либеральная оппозиция становилась все более важным показателем антагонизма между властью и обществом в России. Землевольцы не могли не учитывать этого. Революционная ситуация, словно политический индикатор, выявляла несоответствие между анархистской программой «Земли и воли» и теми задачами, которые ставила перед землевольцами жизнь, выдвигая на первый план борьбу с самодержавием. В обстановке революционной ситуации землевольцы начали стягивать свои силы из деревенских поселений в города. Показателен написанный Львом Тихомировым 15 января 1879 г. вызов землевольцев с мест на помощь центру. Тихомиров констатировал «сильное брожение» среди различных слоев общества, молодежи и рабочих столицы. «Оставаться только зрителями этого движения, – заключал он, – значит признать свою полную ненужность для народа и неспособность дать ему что бы то ни было. При таком способе действий мы, как партия, уничтожаемся, выходим в тираж»[998].
Двоякая причина, характерная для самодержавной и полукрепостнической России, втесняла политическое направление в форму террора. С одной стороны, крайняя отсталость и задавленность масс, так и не поднявшихся на борьбу вопреки всем стараниям народников (пропагандистов и агитаторов) поднять их, вынуждала революционное меньшинство к поискам такого – более радикального, чем пропаганда и агитация, – средства, которое могло бы активизировать, возбудить массы. С другой стороны, правительственный террор, поскольку он мешал революционерам идти «в народ» и губил их собственные силы, постольку заставлял их искать средство (тоже наиболее радикальное) отпора и самозащиты. В самодержавной и полукрепостной стране, при полном отсутствии гражданских свобод и крайней неразвитости массового движения, единственным «радикальным» средством, которое могло быть использовано и для отпора правительству, и, в меньшей степени, для стимулирующего воздействия на массы, оказывался в руках народников именно террор, «красный» террор. «Скрепя сердце, – гласит одна из прокламаций ИК В.А. Осинского, – мы решились прибегнуть к средству, против которого во всякое другое время протестовали бы всеми силами души»[999]. Мирные пропагандисты взялись за оружие потому, что рабски молчать они не хотели, а за свободное слово их карали. «Когда человеку, хотящему говорить, зажимают рот, то этим самым развязывают руки», – так объяснил переход от пропаганды к террору Александр Михайлов[1000].
«Красный» террор 1878 – 1879 гг. был главным показателем формирования политического направления внутри «Земли и воли». Менялись не только идеи, но даже экипировка революционеров: вместо слова – дело, вместо книги – кинжал или револьвер, вместо крестьянского армяка – «барский» сюртук. Однако до середины 1879 г. политическая борьба землевольцев оставалась стихийной. Она представляла собой тогда лишь совокупность отдельных актов антиправительственного террора без программного требования политических свобод. Вспомним, что программа «Земли и воли» допускала террор, но только как орудие самозащиты революционеров от репрессий правительства, а вовсе не средство политической борьбы. Таким образом, в самой программе землевольцев скрывалось противоречие, ибо самозащита граждан в условиях политического бесправия есть не что иное как борьба за политические права. Выходило, что землевольцы совершали акты политического террора 1878 – 1879 гг., следуя своей аполитичной программе, но смысл этих актов противоречил духу и букве их программы.
Долго так продолжаться не могло. С начала 1879 г. политический террор землевольцев становится все более осознанным. Тем временем их теракты следуют один за другим – то в дальнем краю империи, то в ближнем, а то и в самой столице. 26 февраля 1879 г. в Москве, в одном из номеров гостиницы Мамонтова, М.Р. Попов, Н.В. Шмеман и третье лицо, которым был либо А.А. Квятковский, либо Н.П. Мощенко[1001], казнили провокатора-виртуоза, гордость царского сыска Николая Рейнштейна, когда этот виртуоз уже подкапывался под центр «Земли и воли» и мог погубить ее бесценного контрразведчика Н.В. Клеточникова, если бы Клеточников не узнал о Рейнштейне раньше, чем он о Клеточникове. На трупе Рейнштейна землевольцы оставили записку: «Изменник, шпион Николай Васильевич Рейнштейн осужден и казнен нами, русскими социалистами-революционерами. Смерть иудам-предателям!». Через неделю в Киеве О.И. Бильчанский и П.Г. Горский убили шпиона Тараса Курилова. Еще через неделю очередной жертвой «красного» террора едва не стал новый шеф жандармов А.Р. Дрентельн.
13 марта 1879 г. в Петербурге на набережной Фонтанки 20-летний Леон Мирский (один из активных сотрудников «Земли и воли») верхом на коне погнался за каретой, в которой ехал к царю Дрентельн. Поравнявшись с Дрентельном, Мирский выстрелил в него через окно кареты. Только непостижимый промах помешал террористу отправить шефа жандармов на тот свет – следом за его предшественником Н.В. Мезенцовым.
Кстати, – о Мирском. Промахнувшись, он поскакал прочь. У Литейного проспекта лошадь его поскользнулась на повороте и упала… возле городового. Мирский успел ловко соскочить с нее и, не теряя самообладания, поднял лошадь, подвел ее к городовому со словами: «Подержи-ка, братец. Я пойду оправиться…» – и ушел за угол. Городовой так и стоял, держа под уздцы лошадь Мирского, пока на него не наскочила погоня во главе с Дрентельном. Мирского же и след простыл[1002].
В землевольческом толковании «красного» террора отчетливо зазвучал политический протест. В отличие от брошюры «Смерть за смерть!» с ее перечнем «свирепостей» Мезенцова, прокламация о покушении на Дрентельна гласила: «Нам нет необходимости указывать здесь преступления Дрентельна. Он достоин смерти уже за одно то, что был