[248]. Реформа 1861 г. не дала крестьянам хотя бы в минимальном достатке ни земли, ни воли[249]. Извечная социальная война между крестьянами и помещиками продолжалась.
Тем временем в условиях растущего капитализма началась новая социальная война – рабочих против капиталистов. Тяготы положения рабочих усугублялись тем, что над ними, как и над крестьянами, довлели (помимо капиталистических форм эксплуатации) нетерпимые пережитки феодализма: политическое бесправие, отсутствие трудового законодательства, самоуправство хозяев, повседневные издательства, вплоть до телесных наказаний, и пр. Достаточно сказать, что рабочий день в промышленности до 1897 г. не нормировался и, как правило, составлял 13 – 15 часов, но доходил и до 18-ти[250].
Разночинцы знали всю глубину народных бедствий и по личным наблюдениям, и по впечатлениям из разоблачительной литературы – такой, как стихотворения Н.А. Некрасова, очерки Ф.П. Скалдина, статистические выкладки Ю.Э. Янсона и, особенно, «Положение рабочего класса в России» В.В. Берви-Флеровского. Книга Флеровского, доказавшая фактами и цифрами, что эксплуатация трудящихся (и рабочих, и крестьян) в пореформенной России «производит смертность, какую не в состоянии производить ни чума, ни холера»[251], – эта книга была воспринята разночинцами как «зов на помощь» народу и подтолкнула их к революционным выводам[252].
Идея «долга народа», которая не была чуждой и радикалам 40-х годов[253], в 60-е и, особенно, в 70-е годы становится буквально idee fixe. На рубеже 60 – 70-х годов П.Л. Лавров в «Исторических письмах» и Н.К. Михайловский в трактате «Что такое прогресс?» выступили с теоретическим обоснованием этой идеи. «Каждое удобство жизни, которым я пользуюсь, каждая мысль, которую я имел досуг приобрести или выработать, – внушал своим читателям Лавров, – куплены кровью, страданиями или трудом миллионов»[254]. Михайловский вторил ему и заключал: «Мы пришли к мысли, что мы должники народа <…> Мы можем спорить о размерах долга, о способах его погашения, но долг лежит на нашей совести, и мы его отдать желаем»[255]. Разночинная молодежь, которая уже давно терзались сознанием своего «неоплатного долга» перед народом, встретила проповедь Лаврова и Михайловского с воодушевлением из-за того, что она «явилась теоретическим выражением ее практического стремления увлечь народ в начинающуюся борьбу ее с правительством»[256]. Поскольку же рабочий класс в 60 – 70-е годы только формировался, и громадное большинство (почти 9/10) населения страны составляли крестьяне (само понятие «народ» отожествлялось тогда в демократических кругах с понятием «крестьянство», а рабочий класс рассматривался как часть крестьянства), постольку народники не могли видеть в России более революционной силы, чем крестьянство. Вот почему превыше всего в своих взглядах и действиях они ставили интересы крестьянства. Хорошо сказал об этом П.Л. Лавров: «Русское крестьянство есть фокус, от которого исходят для нас лучи, освещающие все события»[257].
Отсюда видно, сколь неправы были либерально-буржуазные историки от В.Я. Богучарского до Н.А. Бердяева, а также сам бывший народник, отрекшийся затем от народничества, Г.В. Плеханов, когда они утверждали, что народничество отражало интересы не крестьян, а самой разночинной интеллигенции, что оно будто бы представляло собою всего лишь амальгаму чисто интеллигентных воззрений и настроений.
Те же Богучарский, Бердяев, в меньшей степени Плеханов неправомерно усматривали в народничестве «идейное родство» со славянофильством (Богучарский соглашался с И.С. Аксаковым в том, что «народничество – это сбившееся с пути славянофильство»[258]). Дело даже не в том, что, например, П.А. Кропоткин авторитетно свидетельствовал: «ни я сам, ни кто бы то ни было из них (народников, которых он знал. – Н.Т.) не были под влиянием славянофилов. Я лично не прочел ни одной славянофильской книги»[259]. Главное, при внешнем сходстве одной идеи у славянофилов и народников (о самобытности развития России с ее крестьянской общиной) их взгляды были противоположны: славянофилы проповедовали исключительно реформы сверху, от щедрот самодержавия, и звали Россию назад, в допетровскую Русь; народники уповали на революцию, чтобы свергнуть самодержавие и вести страну вперед, к демократии и социализму.
Зато органически присущим народничеству, его, фигурально говоря, супервнешним, надсоциалистическим облачением было то умственное и нравственное течение, которое сначала русская, а потом и западная публицистика назвала (заимствуя самый термин из романа И.С. Тургенева «Отцы и дети») «нигилизмом». Родившийся вслед за падением крепостного права нигилизм отрицал тот «мир привычек, обычаев, способов мышления, предрассудков и нравственной трусости»[260], который вырос в крепостнической России на почве бесправия. Отличительной чертой нигилизма «была абсолютная искренность. И во имя ее нигилизм отказался сам – и требовал, чтобы то же делали другие, – от суеверий, предрассудков, привычек и обычаев, существования которых разум не мог оправдать». Его принципы: «Не склоняйся ни перед каким авторитетом, как бы уважаем он ни был; не принимай на веру никакого утверждения, если оно не установлено разумом»[261]. Д.Д. Минаев тонко подметил главный мотив ненависти реакции к самому типу «нигилиста» в том, что «нигилист»
Эгоистически гуманен
И отвратительно умен[262].
Нигилизм во многом раскрепостил творческие силы того поколения, которое вступало в жизнь после 1861 г. В частности, как заметил видный народник, «не подлежит сомнению, что только нигилизм обеспечил возможность участия женщин в революционном движении. Без него мужчины и женщины, подчиняясь устарелым приличиям, были слишком разобщены, чтобы работать рука об руку»[263].
Таковы в общих чертах понятие народничества, его происхождение, источник и носитель. Позднее выяснилось, что народничество – отнюдь не только российский феномен. Идейные течения народнического типа возникали с начала XX в. в Китае, Индии. Сегодня они живут в развивающихся странах «третьего мира», где по мере борьбы национально-самобытных форм жизни с капитализмом вырастает социально активная интеллигенция и оказывается налицо (как это было в пореформенной России XIX в.) «опережение национального сознания по отношению к „своему“ общественному бытию»[264]. Но в 1860 – 1880-е годы национальная самобытность русского народничества была очевидной. Тем абсурднее выглядели попытки реакции (прокуроров Н.В. Муравьева и К.Н. Жукова, публицистов И.С. Аксакова и М.Н. Каткова) представить его «попугайским повторением чужих, иностранных формул», которые, мол, «русской почве чужды», а занесены в нее «простыми эмиссарами из-за границы»[265]. Такой, полный ненависти, взгляд на «нигилистов» реакционные верхи переносили на всю вообще интеллигенцию, поскольку она в значительной степени была разночинной, «нигилистической». Само понятие «интеллигенция» вызывало злобу у таких людей, как обер-прокурор Синода К.П. Победоносцев и директор Департамента полиции В.К. Плеве, а Николай II прямо говорил своему премьер-министру С.Ю. Витте: «Мне противно это слово»[266].
Обратимся теперь к подробностям развития народнической теории и тактики, начиная с А.И. Герцена и Н.Г. Чернышевского – признанных основоположников народничества.
2.2. Доктрина А.И. Герцена и Н.Г. Чернышевского
Первым русским социалистом и патриархом народничества справедливо считается Александр Иванович Герцен (1812 – 1870 гг.) – внебрачный сын русского барина И.А. Яковлева и его гувернантки немки Луизы Гааг (с фамилией, придуманной отцом от немецкого слова «Herz» – сердце). Имя Герцена – мудрого философа, оригинального историка, яркого беллетриста, непревзойденного доселе по глубине мысли и блеску слова публициста – стоит в ряду имен самых выдающихся властителей дум русского общества, которых царизм преследовал и запрещал не только изучать, но даже упоминать. Великий изгнанник, «Агасфер», как он себя называл, Герцен родился в Москве, умер в Париже и похоронен в Ницце. На чужбине, в эмиграции он и разработал теоретические основы народничества, но – в развитие идейных исканий, начатых еще на родине.
Дело в том, что с осени 1831 до лета 1834 г. Герцен и его alter ego Николай Платонович Огарев – тогда студенты (Герцен с 1833 г. выпускник) Московского университета – возглавляли вольнодумный кружок, который стал поистине колыбелью «русского социализма». Участники кружка первыми в России занялись изучением социалистических идей – по двоякой причине. С одной стороны, они осознали слабость декабристского заговора и, стало быть, всей заложенной декабристами отечественной революционной традиции (отрыв от народа). С другой стороны, они разочаровались в возможностях буржуазных революций Запада на свежем примере революции 1830 г. во Франции, которая ничего не дала простому народу. Герцен и Огарев со товарищи обратились к идеям французских социалистов – утопистов (в первую очередь, крупнейшего из них – А. Сен-Симона), чтобы с их помощью найти самый перспективный путь к преобразованию России. Они увлеклись этими идеями потому, что нашли их созвучными своему неприятию и российской, и европейской действительности. «Мы искали чего-то иного, чего не могли найти ни в несторовской летописи, ни в трансцендентальном идеализме Ш