еллинга», – писал Герцен[267]. Иначе говоря, не Сен-Симон привел Герцена и Огарева к социализму, а действительность России, толкавшая Герцена и Огарева к социализму, привела их к Сен-Симону.
Первые русские социалисты прежде всего восприняли главное в утопическом социализме Запада – идею всеобщего равенства и благополучия. Именно эта идея всегда была самой привлекательной у всех социалистов-утопистов, начиная с их родоначальников – канцлера Англии Томаса Мора[268] и сына итальянского сапожника Томмазо Кампанеллы. Не зря Вера Фигнер так вспоминала о своей юности: «Я сразу усвоила теорию, что целью человека должно быть наибольшее счастье наибольшего числа людей»[269]. Но восприняв с Запада идею социализма как «всеобщего счастья», Герцен и Огарев критически переработали ее применительно к России. «Мы, – разъяснял Герцен, – русским социализмом называем тот социализм, который идет от земли и крестьянского быта, от фактического надела и существующего передела полей, от общинного владенья и общинного управления, – и идет вместе с работничьей артелью навстречу той экономической справедливости, к которой стремится социализм вообще и которую подтверждает наука» (19.193. Курсив мой. – Н.Т.) Далее, Герцен и Огарев, мыслившие диалектически (а диалектику Герцен называл «алгеброй революции»: 9.23), уже тогда, в начале 30-х годов, усомнились в том, что путь к социализму лежит через полюбовное сотрудничество народа и власти, как полагали А. Сен-Симон, Ш. Фурье, Р. Оуэн и др. Во взглядах Герцена и Огарева тогда же, пока еще недостаточно отчетливо, обозначилось сочетание идеи социализма с идеей революции, что так ярко проявится в народничестве 70-х годов и что, собственно, являет собой главное отличие русского утопического социализма от европейского. Во всяком случае «уже тогда, в 1833 г., – вспоминал Герцен, – либералы смотрели на нас исподлобья, как на сбившихся с дороги» (8.163).
В 1847 г. Герцен уехал навсегда за границу. Там он стал свидетелем европейской революции 1848 г. Расправа французской буржуазии с рабочими Парижа потрясла его. 1848 год («педагогический год», как назвал его Герцен) убил в нем всякую веру в прогрессивность буржуазного Запада. Этот кризис в мировоззрении Герцена был для него тем мучительнее, что он совпал по времени с семейной катастрофой. К 1848 – 1851 гг. относится «кружение сердца» его первой жены (с немецким поэтом Г. Гервегом), в ноябре 1851 г. трагически погибли мать и 8-летний сын Герцена, а 2 мая 1852 г. умерла жена вместе с последним ее ребенком, родившимся накануне. «Все рухнуло, – написал Герцен об этом, страшном для него времени, – общее и частное, европейская революция и домашний кров, свобода мира и личное счастье. Камня на камне не осталось от прежней жизни» (24.212).
Духовная драма Герцена разрешилась закладкой основ народничества. Присмотревшись к Европе, он невзлюбил ее хищный капитализм и «шулерские» – политические установления. «В тиранстве без тирана, – писал он о буржуазной республике, – есть что-то еще отвратительнейшее, нежели в царской власти. Там знаешь, кого ненавидеть, а тут – анонимное общество политических шулеров и биржевых торгашей, опертое на общественный разворот, на сочувствие мещан, опертое на полицейских пиратов и на армейских кондотьеров, душит без увлечения, гнетет без веры, из-за денег, из-за страха – и остается неуловимым, анонимным» (5.196). Разочарованный в режиме «политических шулеров и биржевых торгашей», Герцен заключил, что социалисты не должны участвовать в политической борьбе, ибо плоды ее пожинает только буржуазия, и что вообще не нужно государства, поскольку оно в любой его форме (даже в наилучшей, республиканской) есть всего лишь орудие подавления большинства меньшинством: «социализм – это <…> общество без правительства» (12.168). Герцен стал проповедовать не политическую, а социальную революцию, которая дала бы трудящимся экономическую свободу, а неизбежным следствием экономической свободы оказалась бы и свобода политическая, гражданская, ибо «социализм, который пытался бы обойтись без политической свободы, без равенства в правах, быстро выродился бы в авторитарный коммунизм» (5.88, 89). Так, в отличие от политических революционеров, Герцен стал, по выражению Р.Н. Блюма, «социальщиком»[270], – кстати, первым из россиян. Более того, в горниле социальной революции люди, по Герцену, нравственно очистились бы от рабского сознания: «Грядущая революция должна начать не только с вечного вопроса собственности и гражданского устройства, а с нравственности человека» (23.188).
Отныне Герцен связал все свои надежды на общечеловеческий прогресс с Россией. «Я чую сердцем и умом, – писал он, – что история толкается именно в наши ворота» (12.433). Но для России Герцен начал искать особые, отличные от Запада, некапиталистические пути развития. Уже в 1849 г., в знаменитой статье «Россия» он первым сделал вывод о том, что Россия сможет перейти из крепостного состояния, минуя капитализм, сразу к социализму, – вывод, который он затем развивал долгие годы в различных трудах («О развитии революционных идей в России», «Русский народ и социализм», «Старый мир и Россия» и др.), вплоть до статьи 1866 г. «Порядок торжествует».
Такой, основополагающий для народнической доктрины вывод Герцена был продиктован отчасти интернациональным соображением о возможности для отставших стран учиться у передовых, используя их опыт: «история весьма несправедлива; поздно приходящим дает она не оглодки, а старшинство опытности» (12.263). Другим, национальным основанием для такого вывода послужило наличие в Росси сельской общины.
Считается, что Герцен идеализировал русскую общину. В принципе это верно, но требует существенной оговорки. Дело в том, что Герцен понимал: община архаична, как «промежуточное существование – между геологией и историей» (7.138, 168). Соглашаясь с Огаревым в том, что «община есть равенство рабства», он отмечал: «В общине слишком мало движения, она не получает толчка, который побуждал бы ее к развитию; в ней нет конкуренции, нет внутренней борьбы, создающей разнообразие и движение» (6.209). Однако при всем этом Герцен воспринял сохранившееся в русской общине и давно утраченное на Западе КОЛЛЕКТИВНОЕ начало как своего рода «громоотвод» против бедствий капитализма и как «зародыш» социализма. Главным здесь для Герцена было общинное землепользование[271], но ценил он и то, что в общине («на миру») свободно избирается крестьянское «начальство» – староста и его помощники, десятские, сотские, исполняющие внутри общины административные и полицейские (правда, крайне ограниченные) функции. Герцен считал даже, что «каждая сельская община представляет собой в России маленькую республику», и что «все это вместе является подлинно социалистическим самоуправлением» (6.199, 12.52).
Для того, чтобы «зародыш» развивался в социалистическое общество, достаточно было, по мысли Герцена, свергнуть самодержавие, отменить крепостное право, установить народовластие и раздать всю землю крестьянам, которые владели бы ею и обрабатывали бы ее общинно. При этом Герцен и Огарев впервые выдвинули еще одну кардинальную идею народничества – ликвидировать помещичье землевладение в России. До реформы 1861 г. их «Колокол» допускал выкуп с крестьян помещикам, хотя и весьма умеренный (не «насильный», а «посильный»)[272], но после реформы провозгласил, вслед за Чернышевским, передачу всей земли крестьянам без всякого выкупа: «земля чтоб вся осталась за миром, – разъяснял Огарев, – и помещик таким же мирским пайщиком (если пожелает иметь пай в крестьянском „мире“. – Н.Т.), как и другие»[273].
Герцен понимал, что такая программа глубоко революционна, но считал возможным все же «переворот без кровавых средств» (19.191), «с отклонениями и уступками, с компромиссами и диагоналями» (18.363). «Без сомнения, – подчеркивал он, – восстание, открытая борьба – одно из самых могущественных средств революций, но отнюдь не единственное» (13.21). В 50-е годы Герцен делал ставку на «среднее дворянство», как «умственный центр грядущей революции» (6.215), допускал даже революцию сверху: «если бы русский престол достался действительно энергическому человеку, он стал бы во главе освободительного движения» (12.195). Отсюда – надежды Герцена на Александра II и длинный ряд его обращений к царю, которые В.И. Ленин, шокированный их учтивым тоном, назвал «слащавыми», вызывающими «отвращение»[274]. Естественно, что на призыв «к топору» не выявленного доселе «Русского человека» Герцен в марте 1860 г. ответил со всей определенностью: «<…> Ваша односторонность понятна нам, она близка нашему сердцу <…> Но к топору, к этому ultima ratio (последнему доводу. – Н.Т.) притесненных, мы звать не будем до тех пор, пока останется хоть одна разумная надежда на развязку без топора» (14.239).
Итак, революционер по образу мыслей и по целям борьбы Герцен считал возможным средством разрешения революционных задач реформу – даже по воле и руками самодержца Всея Руси. Более того, он никогда не предпочитал революцию реформе. Тем не менее, и в этом его принципиальное отличие от либералов, – он не исключал даже «пугачевщину» (т.е. самый разрушительный вариант революции) как крайнее средство достижения цели: «страшна пугачевщина, но скажем откровенно – если освобождение крестьян не может быть куплено иначе, то и тогда оно не дорого куплено» (7.252). Главной же движущей силой революции в России Герцен уже в 1849 г. провозгласил крестьянство: «Я не верю ни в какую революцию в России, кроме крестьянской» (6.114). Поэтому «человек будущего в России – мужик» (6.450). Подготови