Вдова вздохнула. Она взяла из рук Лемлейна блестящий металлический ящичек и, бережно держа его на маленькой пухлой ладони, пошла, переваливаясь, к письменному столу покойного супруга. Осторожно поставив ящичек на стол, она подняла крышку. Бриллианты, подарок Максимилиана, засверкали на бледно-голубом бархате. Целое состояние!
— Мне кажется, вам следует их надеть, — сказал Лемлейн.
В это время на лестнице он увидел Памелу с незнакомым мужчиной. Он поспешно встал так, чтобы заслонить собою бриллианты.
В два прыжка Памела очутилась возле матери.
— Вы хотите продать это? — спросила она.
Незнакомец, следуя за ней, обошел Лемлейна и бросил быстрый взгляд на драгоценности. Он не сказал ни слова, но Лемлейн увидел, как он облизнул губы.
Вдова резко захлопнула крышку.
— Познакомьтесь, — сказала Памела. — Герр Эрих — герр Лемлейн.
Мужчины подозрительно приглядывались друг к другу. Лицо гостя показалось Лемлейну знакомым, но он не мог вспомнить, где он его видел.
— Лемлейн, — задумчиво повторил Петтингер, — Лемлейн… Вы в национал-социалистической партии не состояли?
— Нет, не состоял. — Серое лицо Лемлейна еще чуть-чуть посерело. — Герр Ринтелен не считал желательным…
— А, припоминаю! — сказал Петтингер. — По этому поводу велась бесконечная переписка, пока старик, — он сделал неопределенный жест в сторону портрета, — не вмешался лично.
Глаза Лемлейна округлились от ужаса: он узнал.
— Но это безумие! — вскричал главноуправляющий заводов Ринтелен. — Что вы здесь делаете?
— Мы с фрау Памелой договорились, что на некоторое время я займу место майора Дейна, судьба которого не выяснена. Вот, на мне его костюм. У нас один размер, одни вкусы. — Он нежно взял Памелу за руку.
Лемлейн захлебывался от страха и негодования:
— Но в городе есть люди, которые лично знают майора Дейна, — пролепетал он.
— Я не намерен нигде показываться, — успокоил его Петтингер. — Вы же видите: я не вполне здоров, я нуждаюсь в отдыхе. Надеюсь, вы согласитесь выполнять для меня некоторые — ну, скажем, посреднические функции.
— Ни в коем случае.
Петтингер был частью той Германии, которая некогда служила для Лемлейна источником доходов и национальной гордости. Он, Лемлейн, конечно, будет молчать. Но та Германия больше не существует; а ни в какие подпольные дела он не желает путаться. У него на руках жена, четверо детей и ринтеленовские заводы.
Лемлейн принял решение.
— Вы немедленно уедете отсюда. Меня назначают кремменским бургомистром! Будущее Германии зависит от сотрудничества с американцами.
— А с чего вы взяли, что я не хочу сотрудничать е американцами? — сердито сказал Петтингер. — Вообще мне нужно поговорить с вами — наедине!
— Только не сейчас — у нас нет времени… — Лемлейн озабоченно замигал глазами. — Подполковник Уиллоуби — военный комендант — собирается приехать в замок. Он может быть здесь с минуты на минуту…
— Великолепно! — сказал Петтингер. — Тем более нам нужно переговорить, не откладывая! — Крепко ухватив нареченного бургомистра под руку, он втолкнул его в библиотеку.
Удостоверясь, что дверь плотно затворена, Петтингер отпустил локоть Лемлейна.
— Садитесь! — приказал он.
Но Лемлейн не сел.
— Война проиграна, герр оберштурмбаннфюрер, — захныкал он. — Вы тут ничего не сделаете, только испортите то, что пытаюсь создать я.
Петтингер силой усадил его в кресло.
— Если вам нравится быть бургомистром у американцев, — пожалуйста! Это вполне вяжется с моими намерениями…
В коротких словах он изложил ему план фельдмаршала фон Клемм-Боровского, не упомянув при этом даже имени покойного специалиста по передвижению войск. Говоря, он не спускал глаз с Лемлейна и по выражению его лица отмечал, как тревога сменялась напряженной работой мысли, а затем полным принятием и одобрением услышанного.
— Играйте им в руку! — заключил Петтингер. — Старайтесь сохранить для нас все, что может быть сохранено. Потому что даже сейчас, после разгрома и поражения, баланс сил складывается в нашу пользу. Но мы должны знать, куда мы идем! Нам нужна перспектива! Нам нужно руководство, нужна организация, использующая все возможные каналы — административные органы, допущенные оккупационным статутом, промышленные предприятия, школы, церковь, демобилизованных офицеров и репатриированных военнопленных. Мы будем действовать медленно, стравливая оккупантов друг с другом, создавая для них трудности, восстанавливая лишь то, что нужно нам самим, — исподволь, терпеливо, пока не пробьет час; а тогда мы выступим вперед с поднятым забралом и продиктуем свои условия!
— Чьи — свои?
Петтингер оставил вопрос неуточненным.
— Ваши — мои…
Они вернулись к дамам. Петтингер залпом проглотил бокал хересу, который все-таки подал дворецкий, а затем сказал Лемлейну:
— Может быть, ваш приятель Уиллоуби снабдит нас шотландским виски?
— И сигаретами! — добавила Памела.
Когда Уиллоуби прибыл в замок Ринтелен, на сцене все уже было готово к поднятию занавеса. Посредине главного холла, в троноподобном кресле с высокой спинкой, сверкая всеми своими бриллиантами, сидела вдова. Ее массивная фигура была облачена в длинное платье, доходившее почти до полу, так что виднелись только маленькие ноги в изящных лакированных туфлях. Справа от нее, обложенный подушками и одеялами, полулежал в глубоком кресле Петтингер.
— Если я — майор Дейн, — сказал Петтингер, когда они сообща вырабатывали мизансцену для приема Уиллоуби, — я должен быть с вами. Незачем прятаться по углам и рисковать, что меня найдут или что кто-нибудь из прислуги меня выдаст. Самый верный способ не привлекать к себе внимания — это пребывать у всех на виду.
Лемлейн оттянул пальцами ставший вдруг тесным воротничок.
— Мужчина вашего возраста должен быть в армии, — сказал он. — Уиллоуби непременно спросит, почему вы не в американском лагере для военнопленных, кто вас выпустил, где и когда, а кончится это требованием предъявить документы.
— Взгляните на меня, — возразил Петтингер. — Я же болен. Я инвалид. Русская зима оказалась мне не по силам.
И Лемлейн невольно засмеялся, а Памела обложила Петтингера подушками и подоткнула со всех сторон плед.
Сейчас Уиллоуби сидел в кресле напротив вдовы. Он чувствовал себя почти растроганным — эта дружная обветшалая обстановка, разбитое окно, сквозь которое дул ветер, шевеля волосы на голове больного. Роскошь Старого света рождала в нем чувство неполноценности, смешанное с чувством снисходительного превосходства. Если его расчеты оправдаются, можно будет, пожалуй, купить весь замок, как он есть, перевезти в Штаты и поставить где-нибудь за городом. Что вся старина тут не древнее эпохи Вильгельма II, он не знал, но вид был богатый.
Уиллоуби действовал осторожно, с прохладцей; явно из одной вежливости он осведомлялся о здоровье вдовы, о том, в каком полку служил майор Дейн и где именно его сразила болезнь.
Петтингер назвал памятную ему русскую деревню в окрестностях Сталинграда.
Уиллоуби нахмурился:
— Непростительная была ошибка — дать своей армии затеряться в необъятных пространствах России. Вы недооценили противника, откусили больше, чем могли проглотить. Впрочем, это типичная немецкая черта.
Петтингер согласился. Но тут же добавил, следуя заветам фельдмаршала Клемм-Боровского:
— Вы несколько упрощаете, подполковник. Помню, как-то ночью нам пришлось отбивать атаку русских. Мы буквально скосили их перед своими позициями. Мороз был тридцать или сорок градусов. Мы не сомневались, что кто не убит, тот в течение получаса замерзнет насмерть. И что ж? Перед рассветом, часа четыре спустя, эти самые люди поднялись с обледенелой земли и снова пошли в атаку. И разбили нас. Не знаю, откуда у них это упорство в борьбе. Но знаю, что мы были вашим оплотом против Востока!
На изможденном лице Петтингера появились красные пятна. Столько времени прошло, а его недоумение и ярость были все те же.
— Вы, американцы, сами разбили нас! — сказал он и театрально закашлялся. — Теперь берегитесь!
Уиллоуби погладил себя по толстой ляжке.
— Мы производим товаров больше всех в мире — нам некого бояться. — Он засмеялся.
Лемлейн, встревоженный политическим оборотом разговора, наклонился к вдове и что-то шепнул ей. Вдова медленно потянулась к колокольчику и позвонила. Вошла горничная с чайным прибором на подносе.
— Давно вы покинули ряды немецкой армии, майор Дейн? — спросил Уиллоуби.
— Полтора года назад, — сказал Петтингер. — Как жаль, что мы тогда же не кончили войну.
— Бросьте шутить, — возразил Уиллоуби. — Ринтелены неплохо заработали на этой войне — и чем дольше она тянулась, тем для них лучше.
Лемлейн поспешил на выручку. — А налоги? — воскликнул он. — А отчисления на армию? Наконец, разруха. При чем мы теперь остались?
Вдова разливала чай в саксонские чашки.
Внимание Уиллоуби по-прежнему привлекал Петтингер.
— Какой пост вы занимали в фирме Ринтелен до войны?
Лемлейн уже готов был снова устремиться в прорыв. Но Петтингер предупредил его.
— Видите ли, формально я, кажется, числился одним из членов правления. Но меня больше всего интересовало искусство — живопись, скульптура. Я путешествовал, был в Италии, Англии, Франции. Должен вам сказать, подполковник, — в голосе его появились бархатные ноты, — мы с Памелой женились по любви. — Он взял ее руку и нежно погладил. — Покойный Максимилиан фон Ринтелен всячески старался сделать из меня делового человека. Но, — он с улыбкой покачал головой, — мне всегда казалось: зачем иметь много денег, если тратить их только на то, чтобы нажить еще больше?
Из-под полуприкрытых век он зорко наблюдал за Уиллоуби. По-видимому, американец успокоился, убедясь, что со стороны наследника мужского пола его замыслам ничего не грозит.
Уиллоуби взял предложенную ему чашку, отпил глоток эрзац-чая и невольно поморщился. Это была идея Лемлейна — заварить эту гадость. Главноуправляющий стремился произвести именно тот эффект,