В Борисовичи я в очередной раз явился лишь спустя несколько дней. Дверь была не заперта, войдя в дом, я обнаружил там Верку. Этот ублюдок удушил её и сбежал.
– А что случилось с иконой? – задал очередной вопрос Шувалов.
– Сначала я и не вспомнил про неё. Если бы в доме нашли труп, следы всяко привели бы ко мне, так как многие знали, что у меня был ключ, и видели меня в Борисовичах. Поэтому я ближайшей ночью раздобыл повозку и, закатав тело Верки в старый ковёр, вывез её подальше на пустырь. Только после этого я вспомнил про икону. Поначалу я не хотел туда идти, но потом решился. Я считал, что Савелий, убив Верку, забрал икону с собой, но когда я пришёл туда в очередной раз, то нашёл её в подвале под мешками с картошкой. Я перепрятал икону и до поры до времени больше её не трогал. Когда тело Верки нашли, я очень боялся, что где-то просчитался, и это убийство припишут мне, но мне повезло.
– Началась война, немцы стремительно наступали, и всем было уже не до смерти какой-то там распутной девицы, – подытожил Зверев.
– Что случилось потом? Как икона попала к Фишеру? – спросил Шувалов.
– В июле сорок первого в Печоры вошли немцы. Я был призван, но повоевать практически не успел. Мы попали в окружение, потом – плен, и я угодил в Кресты. Там-то я и познакомился с Фишером.
Свистунов нервно поёжился и обратился к Звереву:
– Васильевич, дай, что ль, закурить!
– Ты же у нас не куришь! – процедил Зверев. – Сам же всем говорил то и дело, что курить вредно.
– Дай, Паша, не в моём положении теперь молиться о здоровье. Суд, приговор, а потом стенка?
Было отчётливо видно, как подрагивают его пухлые щёки.
– Будь моя воля, я бы тебя, суку, прямо сейчас кончил… – Зверев демонстративно убрал лежавшую возле него пачку в карман и отвернулся.
Корнев махнул рукой, и Славин тут же встал и протянул Свистунову портсигар и спички. Когда тот закурил, он продолжил рассказ:
– Страх, Паша! Никто ещё не придумал от него противоядия. Многие спасаются водкой, кто-то курит, мечтая успокоить нервы, наверное, есть ещё что-то… Я не знаю. Немцы уж больно хорошо всё это как-то объясняют, но сейчас не об этом. Итак, я угодил в Кресты. Шансов выжить в этом жутком месте у меня практически не было.
Коммунист! Сотрудник НКВД!
Заметьте! Я сказал – «практически»! Но я выжил.
Вы спросите, как? Я отвечу: я просто хотел жить.
Увидев, как Зверев скомкал в кулак ещё не погасшую папиросу, Свистунов стал говорить быстрее и громче. Теперь он уже не казался таким невозмутимым и бесстрашным, как это было в начале допроса.
– Мой тёзка Лёнька Комельков рассказал вам про «милость Фишера», про это знали все заключённые. Об этом говорилось, обсуждалось, но никто не агитировал и никто не призывал от неё отказаться. Когда нас выгнали на плац, и Фишер вальяжной походкой и со своей едкой ухмылочкой вышел к нам покрасоваться, я огляделся по сторонам. Евреи, бывшие офицеры, не способные к работам старики и старухи – одним словом, расходный материал. Я всё понял. Когда Фишер начал говорить, а по-русски он говорил без акцента, я, услышав о лёгкой смерти, выскочил и прокричал: «Хочу! Готов на всё, чтобы умереть мгновенно!» Я помню его улыбку и его торжество.
Он спросил, кто я. Я ответил всё без утайки. Он спросил что-то еще, и я начал отвечать на вопросы. Как я понимаю, большинство из тех, кому суждено было познать «милость Фишера», были немногословны, они тряслись от страха и были скованны. Я же, несмотря на то что сердце моё уже давным-давно ушло в пятки, вёл себя раскованно и много говорил. Фишер был жестоким человеком, он был настоящим садистом, а у таких людей обычно не бывает друзей. Они очень одиноки, поэтому Фишеру постоянно был нужен собеседник. Знаете, говорят, что приятным собеседником является не тот, кто умеет красиво говорить, а тот, кто умеет слушать. Фишер был чертовски «приятным» собеседником! Я же стал для него настоящей находкой.
Я знаю, вы все подшучивали надо мной, считая, что я много болтаю и могу поддержать разговор и рассуждать на любую тему. Смейтесь же, но знайте… В тот момент моё умение спасло мне жизнь. Фишер скучал. Бесконечные опыты над людьми, издевательства над поверженным врагом… всё это было от элементарной скуки. Именно скука и заставляла его искать новые и новые развлечения. Когда вечером меня привели к нему в кабинет, он дал мне еды и самогона, очевидно, для того, чтобы развязать язык, но я не стал пить. А язык у меня всегда и без водки был хорошо подвешен. Сейчас я уже не помню, о чём мы говорили с ним, но он меня слушал. Я говорил и видел в его глазах интерес. Когда он задавал вопрос, я всегда давал ответ. Ну а когда он стал хвастаться своими познаниями в искусстве и завёл речь о своей коллекции, я вдруг вспомнил о припрятанной иконе. Я рассказал об её создателе. О том, как многократно икону пытались похитить, какую чудотворную силу она имела. И он меня слушал! Этот изощрённый убийца и садист забыл обо всём. Он спросил, что стало с этой иконой, а я ответил: «Я готов вручить её вам, херр Фишер, за небольшую плату». – «Какую же плату ты хочешь?» – спросил он. – «Безделицу для вас, но очень ценную для меня вещь – мою жизнь!»
Свистунов сунул папиросу в зубы, затянулся. Он даже не заметил, как она погасла. Снова чиркнув спичкой, он втянул дым, закашлялся и со слезами на глазах продолжил с надрывом:
– Этот мерзавец остудил мою праведную ярость холодным смехом. Он, если захочет, то я и так отдам ему икону. У него имеются тысяча и один способ заставить меня говорить, и он может получить икону без каких бы то ни было условий! И тут я совершил, пожалуй, самый храбрый поступок за всю свою жизнь. Я сказал: «Я отдам вам икону лишь в обмен на обещание сохранить мне жизнь!» Он задумался и велел конвою меня увести.
Меня отправили в барак. До конца ночи я трясся, как заяц, не зная, сумел ли я тронуть душу этого изувера, и наутро, когда нас всех вывели на плац, меня вытащили перед строем. Все, включая меня, знали, что сейчас будет. Когда Фишер подошёл, я был уверен, что сейчас он ударит, и моё сердце остановится. Все застыли от ожидания, и он прошептал так, чтобы лишь я один его услышал: «Когда я коснусь твоей груди, ты почувствуешь боль. Упади замертво. Никто не должен понять, что ты победил». Я был в замешательстве. В этот момент он ударил! Я инстинктивно рухнул к его ногам, застыл и лишь спустя минуту или две понял, что я жив. Меня утащили за ноги и бросили в пустой барак, а вечером меня снова привели к нему. На следующий день мы выехали в город, и я отдал ему икону. Потом мы с ним часто беседовали по душам. Говорили о творчестве, о живописи, о религии. Он поручал мне какие-то дела, давал книги, читал их сам, и мы обсуждали прочитанное. Я всегда прятал своё лицо, боясь видеть осуждение своих бывших товарищей по несчастью, так я стал Тенью. Потом мне было разрешено самостоятельно ходить по территории лагеря. Потом… – Свистунов запнулся.
– Потом он рассказал тебе секрет своего удара! – процедил Зверев.
Свистунов вздрогнул, его руки задрожали.
– На тренировку ушли годы. Я не мог тренироваться на людях, и отрабатывал удар лишь на манекене. Специальном манекене, который Фишер приказал изготовить специально для меня. Однажды в порыве щедрости он велел мне отработать удар на живом человеке! Я не смог. Когда я ударил, заключённый, который был выбран в роли жертвы, упал, захрипел, но остался жив. Фишер отругал меня, назвал никчёмной русской свиньёй и не общался со мной целый месяц.
– Потом пришли наши, и твой Фишер с позором покидал эти места, – продолжил Зверев. – Он спрятал икону в подвале этого здания и после войны решил, что сумеет её забрать. Он сразу же пришёл к тебе после того, как вернулся в Псков, или после того, как его опознал старик Дудукин на площади Жертв Революции?
– Фишер приехал сюда, не зная, жив я или нет. Мы потеряли друг друга в момент наступления Красной армии. Фишер раздобыл удостоверение сотрудника милиции, где-то заимел форму и пришёл всё разведать. Тут-то его и узнал этот ваш старик. Фишер убил его, не задумываясь. В тот день он увидел меня возле здания и проследил за мной. Он явился ночью и сказал, что я должен помочь ему попасть в здание Управления. Я сразу понял, что это неспроста. Я догадался, что ему что-то нужно, а этим чем-то может быть только «Святой Вифсаид». Фишер спрятал икону в подвале, но не сказал, где именно.
– Фишер не доверял тебе? – уточнил Шувалов. – Ты ведь спокойно мог проникнуть в подвал и забрать икону!
– Вот именно! Но эта фашистская сволочь упёрлась. Он сказал, что должен попасть в здание милиции и всё сделать сам. Я искал способ, как провести Фишера в подвал, но не знал, как обойти охрану. Это было слишком рискованно. Когда этот урка меня узнал, я был потрясён…
– И тут ты впервые, – уточнил Шувалов, – использовал удар Фишера.
– Он начал кричать как оголтелый, что мне оставалось делать? Я ударил конвойного в грудь, всё получилось. Он захрипел, начал задыхаться и упал замертво. Я хотел ударить и Лёньку, но он перепугался насмерть и закрыл грудь руками. Тогда я просто проломил ему голову пистолетом. Я увидел рисунок Лёньки. Узнав на рисунке Фишера, я разорвал рисунок на мелкие кусочки в ближайшем туалете и смыл его в унитаз. Потом я вытер рукоять от крови и присоединился к толпе, которая собралась вокруг убитых.
– Когда ты начал подслушивать то, что мы говорили? – спросил Корнев.
– Почти сразу! Я имею доступ к любым помещениям. Ночью я, придя на проверку службы, вошёл в подсобку, просверлил дыру и время от времени слушал, о чём вы там говорите. Узнав о том, что Боголепов был в Крестах, я снова запаниковал.
– И услышав про то, что я собираюсь угостить свидетеля табаком Карена Робертовича, он сбрызнул открытую пачку ядом, – пояснил Зверев.
– Фишер был химиком, он научил меня многому, – добавил Свистунов. – Я всегда ношу с собой яд, на всякий случай…
– Когда Потапова собиралась идти к очередной свидетельнице, заступая на дежурство, я запаниковал. Мало ли что могла наболтать эта старая грымза. Нужно было действовать быстро.