ТАЙНЫЙ БРАТ1210
II–IV
"...и пред папским легатом отцом Амальриком, пред главным инквизитором отцом Велларио, в присутствии отца Гираута, главного викария, замещающего судью, в присутствии брата-доминиканца Ганелона и двух свидетелей по имени Йезер и Жаню предстала перед судом отступница девица Амансульта, прозванная Кастеллоза и прозванная сестра Анезия, и когда она предстала перед судом, ей сказали: ввиду полного единогласия и ясности в её деле она должна тут же сознаться и покаяться для облегчения совести.
И девица Амансульта, прозванная Кастеллоза и прозванная сестра Анезия, тут же сказала, что совершенно согласна и попросила их милостей поскорее закончить дело.
Тогда ей сказали, что по её собственным признаниям относительно всех святых, и обедни, и насмешек над смиренными монахами, и книг, не рекомендованных Святой римской церковью, и связи с нечистым, как подтвердили также свидетели по имени Йезер и Жаню, есть основания считать её еретичкой и отступницей, своей волею и желанием разделяющей многие заблуждения так называемых катаров, в невероятной своей гордыне считающих себя единственно чистыми, и что из любви к Богу и к его Святой матери ей советуют сказать и объявить правду относительно того, что она сделала и сказала против святой католической веры, а так же назвать лиц, внушивших ей это.
Но после убеждения отступница девица Амансульта не смогла сказать больше того, что уже сказала на исповеди, причём она добавила, что хотя и сказала многое, но не верит всему сказанному.
Тогда ей сказали, что её дело рассмотрено вышеназванным судом, и судьи, и советники — все они вынесли впечатление, что она говорит неправду, вследствие чего пришли к убеждению, что необходимо пытать её. Однако предупредили, что из любви к Богу ей предлагают ещё раз до начала пытки сказать всю правду, ибо сие необходимо для облегчения её совести.
Она ответила, что сказала уже всю правду.
Ввиду сего, по рассмотрению документов и всех данных процесса, суд вынужден присудить и присуждает отступницу девицу Амансульту, прозванную Кастеллоза и прозванную сестра Анезия, к пытке верёвками по установленному способу, чтобы подвергалась пытке, пока на то воля наша. И суд предупреждает, что в случае, если она умрёт во время пытки или у неё сломается какой-либо член, это случится по её вине, а не по нашей.
Мы так провозглашаем, приказываем и повелеваем в сей грамоте, заседая в суде.
Затем приказали отвести означенную отступницу девицу Амансульту в камеру пыток и отвели.
И судья спросил, не хочет ли она сказать правду до раздевания?
Она ничего не ответила и стала раздеваться.
И когда была раздета, сию отступницу девицу Амансульту, прозванную Кастеллоза и прозванную сестра Анезия, стали увещевать сказать правду ещё до начала пыток.
И она ответила: «Я не знаю, что угодно вашим милостям».
Тогда её посадили на специальную скамью и стали вязать руки верёвками. Но прежде, чем прикрутить их, ещё раз увещевали сказать правду.
Она ответила, что ей нечего сказать.
Тогда было приказано прикрутить винт и дать один поворот верёвке. И так было сделано. И девица Амансульта ахнула и произнесла: «О, Господи!»
Тогда приказали дать второй поворот винта, и дали, и предложили ей сказать правду. Она ахнула и ответила: «Скажите, чего вы хотите от меня и я готова служить вашим милостям».
Тогда приказали ещё раз прикрутить верёвку, и прикрутили, и сказали ей, чтобы сказала правду из любви к Богу.
Она ничего не ответила.
Тогда приказали ещё раз прикрутить верёвку, и прикрутили, и она громко застонала.
Тогда приказали ещё раз прикрутить верёвку и сказали, чтобы она сказала всю истинную правду из уважения к Богу. И она ответила: «Я сказала всю правду». И заплакала.
Приказали ещё раз прикрутить верёвку, и прикрутили, и она ничего не ответила, только застонала.
Тогда ещё раз прикрутили верёвку и сказали, чтобы сказала правду.
И она промолчала.
Тогда приказали ещё туже прикрутить верёвку, и прикрутили, и сказали, чтобы сказала всю правду.
И она застонала и ответила, что не знает, чего от неё хотят.
Ей сказали, что желают узнать от неё правду.
Она ничего не ответила.
Приказали ещё раз прикрутить верёвку, и прикрутили, и увещевали её сказать правду.
Она ничего не ответила. Но, вдруг заплакав, сказала: «Я была сумасшедшая». Её спросили: «Где и когда?» Она опять заплакала и ответила: «Я не знаю, где и когда».
Тогда приказали ещё раз прикрутить верёвку, и прикрутили, и сказали ей, чтобы сказала правду перед Богом.
Она простонала.
Тогда приказали ещё раз прикрутить верёвку и сказали, чтобы она сказала всю правду.
Она ничего не ответила.
Ещё раз прикрутили верёвку и она ничего не сказала.
Ещё раз прикрутили верёвку и она сказала: «Ох!»
Приказали ещё раз прикрутить и прикрутили.
И она заплакала и сказала: «Я могу повторить то, что уже говорила. Некий старик Сиф, старый маг из Абдорры, родившийся в Вавилонии и прозванный Триболо-Истязатель, и некий катар-еретик Матезиус помогали мне. Я нашла тайные книги Торквата в подземелье замка Процинта. По этим книгам старик Сиф, старый маг, родившийся в Вавилонии, по моему приказу искал секрет золотоделия и великой панацеи. Секрета он не нашёл и я не знаю, где сейчас находится маг старик Сиф. Последний раз я видела его в городе городов. Все мои книги пропали там же в горящем Константинополе, когда я подверглась ужасному нападению на себя. Только малая часть книг осталась у монаха Викентия в монастыре Барре. Но монах Викентий тоже умер. Меа кульпа. Моя вина».
Её спросили, в чём заключается эта её вина.
Она ответила: «Я погубила многих».
Её спросили, где теперь находятся упомянутые ею тайные книги и в чём истинная её вина, заставляющая её терпеть такую боль.
Она застонала и ответила, что не знает.
Тогда приказали привязать к станку верёвки, оттягивающие ноги, и привязали. И сказали ей, чтобы из любви к Богу она сказала правду прежде, чем прикрутят винты.
Она ответила, что некий старик Сиф, старый маг, родившийся в Вавилонии, и некий катар Матезиус, чистый, научили её тому, что оставило в её душе чувство вины перед Богом. А монах Викентий из Барре занимался старыми книгами по своей воле, она даже доверила ему часть тех книг, что были извлечены ею из тайников замка Процинта.
Потом она сказала, что не знает больше, что говорить.
Приказали привязать её к станку за каждое бедро отдельной верёвкой, по верёвке сверху, и над коленями, и ещё за ступни, по верёвке на каждой. Затем в каждую верёвку вставили палку — к рукам, к бёдрам, к ступням, и привязали ей голову, и сказали, что просят из уважения к Богу чистосердечно сказать им правду ещё до поворота винта.
Она ответила: «Я готова служить Богу».
И заплакала.
И за нежелание сказать правду приказали прикрутить верёвку у её правой руки, и прикрутили.
Она заплакала и ничего не сказала.
Тогда прикрутили палку левой руки и сказали, чтобы сказала правду. Она закричала, плача: «Прощай, пресвятая дева Мария!»
Тогда приказали прикрутить другую палку от левой ноги и попросили сказать правду.
Она закричала и заплакала. Но потом сказала, что имела связь с разными людьми в Константинополе и среди них многие были отступниками, еретиками и магами. А крест на её левой груди начертан там же в городе городов Константинополе святым человеком. Об этом брат Ганелон знает. Брата Ганелона спросите.
Тогда сказали, чтобы она указала, где спрятаны тайные нечистые книги, раскрывающие тайну золотоделания и великой панацеи. Ей сказали, что такие книги опасны для веры, что они совращают и затемняют умы. Она сама служит тому примером.
И она сказала, что не знает.
Тогда приказали прикрутить палку от правой ноги и сказали, чтобы говорила правду.
Она крикнула: «Иисус! Мария!»
Тогда было приказано прикрутить палку с правого бедра.
Она крикнула несколько раз: «Иисус! Мария!»
Тогда её ещё раз попросили сказать правду из любви к Богу.
Она ответила: «О, Господи! О, пресвятая Дева! Разве я знаю, что говорить?» И застонала и ничего не сказала более.
Тогда приказали прикрутить палку у левого её бедра, и прикрутили.
Она застонала.
Тогда было приказано прикрутить палку от нижней части её ноги, и прикрутили.
Она ничего не сказала.
Тогда было приказано прикрутить палку от правой ноги, и прикрутили.
Она ничего не сказала, но впала в забытье.
Тогда приказали принести чашку с холодной водой и поднесли эту чашку к её лицу. А когда она открыла глаза и увидела мир, ещё раз сказали ей, чтобы она сказала правду.
Она ничего не сказала, но снова впала в забытье.
Тогда приказали облить её холодной водой, и облили. И она сказала: «О, Господи, чего они хотят от меня?»
Тогда её облили из второй чашки с водой.
Она открыла глаза и ей сказали, чтобы она сказала всю правду прежде, чем её снова подвергнут пытке. И, заплакав, она сказала: «Я не знаю, чего хотят ваши милости».
Ей ответили, что хотят, чтобы сказала правду.
Снова заплакав, она сказала, что отрекается от своего отца.
Её спросили, почему она отрекается от своего отца?
Она несколько раз прочла молитву и сказала, что её отец богохульник и еретик.
Тогда приказали облить её холодной водой всю и, когда она открыла глаза, спросили, не хочет ли она сказать, верует ли она в Бога-отца, в Бога-сына и в Бога-Духа святого?
Она сказала: «Верую».
Тогда ещё раз облили её водой и спросили, верует ли она в Иисуса Христа, родившегося от пресвятой девы Марии, страдавшего, воскресшего и восшедшего на небеса?
Она сказала: «Верую».
Тогда спросили, верует ли она в то, что за каждой обедней, совершаемой святой братией, хлеб и вино божественной силой превращаются в кровь и в тело христово?
Она сказала: «Верую».
И сказала: «Разве я не должна веровать в это?»
И ещё сказала: «Верую во всё, во что верует Святая мать римская церковь и чему она публично нас поучает».
Тогда сказали ей: если так, то почему она не хочет сказать всей правды, которую знает?
Заплакав, она ответила: «Отпустите меня. Я уйду в монастырь молиться Богу за ваши милости».
Потом она вновь заплакала.
А потом застонала и добавила, что если останется живой, то утопится в колодце замка Процинта..."
Дама и друг её скрыты листвой благоуханной беседки живой. «Вижу рассвет!» — прокричал часовой.
Боже, как быстро приходит рассвет!
Не зажигай на востоке огня. Пусть не уходит
мой друг от меня. Пусть часовой дожидается дня.
Боже, как быстро приходит рассвет!
Нежный, в объятиях стан мой сдави.
Свищут над нами в ветвях соловьи.
Сплетням назло предадимся любви.
Боже, как быстро приходит рассвет!
Нежный, ещё раз затеем игру. Птицы
распелись в саду поутру. Но часовой
уже дует в трубу.
Боже, как быстро приходит рассвет!
Дышит возлюбленный рядом со мной.
В этом дыханье, в прохладе ночной словно
бы нежный я выпила зной.
Боже, как быстро приходит рассвет!
Дама прельстительна и весела и красотой
многим людям мила. Сердце она лишь любви
отдала.
Боже, как быстро приходит рассвет!
V–VIII
"...сделал шаг, и ещё шаг.
Он никак не мог понять, действительно ли где-то вдалеке, может, в деревне, поют альбу, песнь утреннюю, или только так кажется?
Внезапная острая боль отдавала под ключицу, томила сердце, выламывала суставы, но Ганелон чувствовал — сегодня болезнь не сможет победить. Сегодня болезнь не отнимет у него разума, не затмит глаза серыми мухами, не бросит в корчах на землю. Он научился чувствовать такое, почти год проведя год в тесной келье Дома бессребреников под неустанным наблюдением и попечением святого отца Фомы, опытного лекаря, весьма сведущего в болезнях.
Не зажигай на востоке огня.
Пусть не уходит мой друг от меня...
Брат Одо!
Молюсь неустанно за тебя, брат Одо. В рай ты введён, верую.
Ганелон остановился.
Клуатр, внутренний дворик, в Доме бессребреников был мал и тесен. Со всех сторон нависала над ним деревянная простая галерея. На узких клумбах неярко цвели кусты чайных роз.
Ганелон уже трижды обошёл клуатр.
Он уже трижды повторил про себя святой Розарий — и крестное знаменье, и «Отче наш», и «Радуйся, Мария», и «Слава Отцу», и «О, Мария, без первородного греха зачатая», и «О, Иисусе», и ещё трижды повторил «Отче наш», а потом «Верую».
Боже, как быстро приходит рассвет...
В очередной раз обойдя клуатр, Ганелон остановился.
За настежь раскрытыми воротами Дома бессребреников лежало голое поле, за ним угадывалась невидимая река.
Поёт кто-то альбу или дальний голос на самом деле звучит только в нём, внутри, как звучали, теснились в нём во время долгой его болезни самые разные голоса? Верить собственному слуху или молиться?
В душе Ганелон торжествовал. Его давний обет был выполнен. Его сестра по крови Амансульта ушла, раскаявшись. Душа несчастной Амансульты спасена. И это он, Ганелон, спас её душу.
Пусть цепи тяжкие, железные, пусть одеяния позорящие, пусть столб деревянный, пропитанный смолой, но обёрнутый сырой соломой, пусть вопящая чернь, прихотливо и жадно запрудившая площадь — зато душа Амансульты спасена, она вырвана из рук дьявола.
А огонь костра...
Неужели из опасения кратковременного пламени, в котором погибают столь немногие, предоставить всех грешников вечному огню геенны огненной?
Отцы церкви правы: страдания очищают.
Пытка водой.
Пытка верёвками.
Очищающая пытка.
Твои близкие, сестра, сожжены, сказал себе Ганелон. Он привык разговаривать сам с собой. Твои близкие, сестра, сожжены, а те, которые спаслись, рассеяны по миру и лишены всех прав и имущества. Их водили по площадям в одеждах бесчестия, расписанных чёрными крестами, их заставляли много раз каяться в своей вине, зато твоя душа спасена, сестра.
Сырой каменный мешок.
Тяжёлая плеть с узлами, пыточные машины. Серая пыль, серая паутина, писк мышей.
Сладкий запах горелого мяса. До бела раскалённые щипцы. Острые шилья и крапивные верёвки. Наконец, зевающий писец, скучно окунающий перо в мелкую заиленную чернильницу.
Боже, как быстро приходит рассвет...
Железная чашка на трёх ногах, похожая на мёртвого паука. Сыромятные ошейники, кожаные ремни. Ржавые цепи, кольца в стене. Рожок для вливания в горло кипящего масла.
И — раскаянье.
Абсолютное раскаянье и признанье. Абсолютное признанье всех возможных своих вин. Только так можно вырвать из рук дьявола несчастную заблудшую человеческую душу, рабу дьявольскую превратить в божью.
Душу твою я спас.
Я помогал тебе, Амансульта, перивлепт, уговорами, смягчал ужасную пытку добрыми увещеваниями, смиренно укорял за молчание, от всей души утешал в близком очищающем страдании, готовил тебя вместе с другими святыми братьями к сожжению и даже сам подкидывал в костёр хворост — спасал!
Ганелон перевёл дыхание.
Год.
Прошёл год.
С того дня, как на костре сожгли Амансульту, прошёл год.
Но, наверное, даже десять лет, если бы они уже прошли, не погасили воспоминаний.
Выжженный Барре, сладко пахнущий дымом и трупами... Убитые в овсах, на дорогах, в переулках, в собственных дворах... Нагой мёртвый монах Викентий, повешенный конниками благородного мессира Симона де Монфора в монастырском саду на толстом суку старой груши...
Торжество святой веры.
Дело святой веры восторжествовало, сестра. Дело святой веры не могло не восторжествовать, ибо угодно Богу.
Граф Раймонд Тулузский, грязный отступник, мерзкий покровитель еретиков, убоясь гнева Божия, сам в смирении и раскаянье явился на место убиения святого отца Валезия.
В окружении святых епископов и при большом стечении народа папский легат накинул на шею кающегося графа епитрахиль и ввёл его, как бы на поводу, в собор, тогда как присутствующие, все, кто как мог, хлестали прутьями по обнажённой спине раскаявшегося еретика.
Празднуй торжество, Ганелон!
Вот, страдая, спрашиваем: «Господи, за что?» Не лучше ли о том спросить радуясь?
Замки многих богохульников и еретиков напрочь срыты с лица земли или сожжены, земли богохульников и еретиков розданы истинным христианам, отличившимся в деле веры.
Брат Одо...
Прихрамывая, сильно кося левым глазом, подбирая рукой полы волочащейся по земле рясы, Ганелон медленно ещё раз обошёл пристройку и молча остановился перед задней наружной стеной Дома бессребреников, украшенной каменным барельефом с поучительными сюжетами.
Страшный суд.
Жизнь предшествовавшая.
С волнением, всё более сильным, Ганелон, как никогда внимательно, всматривался в изображённых на барельефе каменных львов, в искусно выполненную каменную лозу, в купы крошечных каменных яблонь, богато увешаных ещё более крошечными каменными яблоками.
С волнением, всё более сильным, прислонясь к каменной колонне, странно, как некая карта, разрисованной налётом сухой плесени, Ганелон, как никогда внимательно, всматривался в искусные изображения крылатых зверей, неразумных дев, скромно долу опускающих взоры, дам, играющих на цитрах, наконец, в дьявольские, стремительно вытянутые фигурки бесов и, наконец, в самого дьявола, со знающим и хитрым видом взвешивающего на больших весах души несчастных грешников и явно плутующего, явно пальцем кривым оттягивающего незаметно вниз чашку весов, нагруженную грехами.
«Отче наш, сущий на небеси... Да будет воля твоя на небе и на земле...».
Страдающий Христос с каменного барельефа смотрел на Ганелона круглыми, близко поставленными к переносице глазами брата Одо.
Бренен мир.
Что удержишь в руках? Что нам принадлежит? Зачем привязываемся к внешним благам?
Красивые одежды блестят, сладостный курится дым над очагом, в поле трудится робкий раб, смеётся некая дерзкая женщина — естественное зло, красиво раскрашенное. Взор такой женщины глубок, приманивает, как бездна, робкий раб требует похвалы, красивые одежды привлекают внимание. Но разве это всё приносит душе покой?
Самый робкий раб опасен для дома, одежды, даже самые красивые, изнашиваются, дерзкая женщина всё равно обманет, все внешние блага, как крепко их не держи, выскользнут из рук.
Что причислить к собственности? О чём сказать — это моё, это мне принадлежит?
Круглые взметённые брови страдающего Христа, искусно выполненные из камня, смотрели на Ганелона.
Господи, ты страдал!
Ганелон вздрогнул.
Откуда-то со стороны выжженного, всё ещё не отстроившегося Барре, донесло негромкий удар колокола.
Господи, я умирал. Шёл сквозь грех. Видел, как на моих глазах сжигали живых людей. В ужасных снах вожделел к сестре. Но ты же знаешь, что всё это было по неведению, по слабости, по наваждению дьявольскому. В тёмной башне силы терял, умирал от голода и унижений, слушал злобный писк крыс, томился в тесной и зловонной деревянной клетке грифонов, был отравлен в римском подвале неким магом из Вавилонии, зрил рухнувший под напором рыцарей величественный город городов.
Грешен. Каюсь.
Мир всё время в движении. Мир рождается и рушится. Ход времени подтачивает его берега. Вручную мы лепим защитные дамбы, но их размывает гораздо быстрей, чем мы успеваем строить. А не строить нельзя. Ведь ход времени уносит из размываемой дамбы вовсе не песок, а человеческие души. Если не строить, дьявол обретёт, не Господь.
Ганелон перекрестил грешные уста.
Стучащее сердце понемногу успокаивалось, начинало улавливать нужный ритм. Смятение уже не заливало голову жаркими волнами, не подёргивало нервным тиком щёку.
Ганелон смиренно торжествовал. Сестра, я спас твою душу!
С раскаявшейся, с тебя, торжествовал он, сорвали одежды и отняли все украшения — вдруг это амулеты дьявола? На раскаявшуюся, на тебя надели грубую рубашку из самого простого полотна, распустили твои побелевшие от пыток волосы и под редкие зловещие удары колокола медленно повели сквозь неширокий проход, специально оставленный между грудами сухого хвороста.
Всякая чернь, простолюдины, вилланы, монахи, сердженты, конники из отрядов сурового мессира Симона де Монфора — все орали восторженно, однако, одинаково боясь встретиться с твоим взглядом.
Ганелон задохнулся.
Он это видел.
Он видел много костров.
Каждый костёр выжег в его душе незримый след.
Всё время, пока он жил, кто-нибудь кричал невдалеке, пытаясь спастись от огня. Кричали крестьяне, заживо сжигаемые в деревянном дому. Кричал тряпичник: «Сын погибели!» Вставало зарево над горящей христианской Зарой. Дымное пламя поднималось над величественными стенами города городов.
Но любой костёр прогорал, даже самый высокий.
От тряпичника оставалась горстка пепла. От крестьян, заживо сгоревших в деревянном доме, нелепые обугленные кости. От сожжённой ромейской империи, дышавшей на все стороны света, некое новое государство, впрочем, со столицей в том же Константинополе. Теперь уже не ромейское, а латинское государство, распространяясь, включало в себя Фракию, Македонию, Фессалию, Аттику, Беотию, Пелопоннес, острова Эгейи. И всё равно брат Одо оказался прав: всё это время истинная, самая страшная ересь плодилась и разрасталась не на востоке, а здесь, на своей земле, чуть ли не под ногами апостолика римского. И не столько сарацинов коварного Саладина, сколько еретиков и богохульников, плодящихся и торжествующих, следует выжигать калёным железом и рубить на позорной плахе мечом. Только так, сжигая и убивая, можно уберечь слабые души. Поэтому не имеет значения, что там горит — гигантская империя или какой-то жалкий катар, вопящий из возвысившегося вдруг огня: «Сын Сатанаила!»
Ганелон поднял голову и дрогнувшими ноздрями потянул воздух.
Дым. Откуда-то вновь несло дымом.
Он повернул голову и понял, что дым несёт со стороны реки. Наверное, подумал он, ход времени неостановим и над миром всегда будет тянуть дымом.
Ход времени.
Неужели Амансульта права?
Неужели всё опять повторится?
Неужели время придёт и время уйдёт и вновь явится Пётр Пустынник, подталкиваемый Господом, и вновь святые паломники двинутся на восток, укоряя огнём и мечом неверных, а новый монах Викентий в новом монастыре Барре усядется за новое «Великое зерцало», тщетно пытаясь соединить всё когда-то найденное, но в ходе времени опять утерянное людьми? Неужели сама Святая мать римская церковь, как нерушимая скала восстающая над бурями, вновь поднимется совсем высоко, но рухнет, рухнет? И всё будет снова расти, а потом рушиться? И всё будет снова и снова расти и рушиться, летя в некое неведомое будущее по божественной спирали, каждый круг которой всегда по духу своему противоположен предшествовавшему?
Как допустит такое Бог?
Зачем ему спираль вечности?
Кончится ли когда-нибудь ход времени? Или никогда нельзя этого постичь, стоя на земле, вглядываясь в печальную даль осени, вдыхая резкий, настоянный на запахе дыма, томящий и печалящий холодок осени?.."
VII
"...дым.
Дым сладкий.
Дым, мешающийся с размеренными ударами отдалённого колокола.
Ганелон задохнулся. Сестра! Я спас твою душу, я спас твою душу, я спас твою душу, но всё с той поры пахнет для меня дымом".
Новосибирск — София — Стамбул