Правда, нельзя сказать, что за семь месяцев осады крестоносцы не добились вообще никаких успехов. Так, поставив против каждых ворот укрепленные башни, им удалось почти полностью пресечь вооруженные вылазки гарнизона, а это, в свою очередь, позволило улучшить ситуацию со снабжением лагеря. Еще перед этим, в феврале, отряды Боэмунда Тарентского отбили войска Ридвана, эмира Халебского, пытавшиеся прорваться на помощь цитадели. Весной в соседний средиземноморский порт Лаодикею (совр. Латакия) прибыло полтора десятка кораблей из Италии, Прованса и даже из далекой Англии. Были привезены все необходимые материалы для строительства осадных машин и башен. И все же ситуация была еще далека от перелома, когда в мае 1098 года появились первые слухи о том, что сельджукские эмиры, объединившись наконец против общего врага, спешат на помощь осажденному городу. И эти слухи, в отличие от многих других, оказались абсолютно верными. Положение крестоносцев стало быстро приближаться к критическому.
И здесь на арену вновь выступил тарентский князь. Лнтиохия давно, возможно, еще со времен константинопольского сидения, стала главной целью его стремлений. Овладение столь богатым торговым и ремесленным городом было бы для Боэмунда самым достойным завершением его стараний в крестовом походе. Хитроумный норманн давно уже не возлагал особых надежд на то, что эту крепость удастся взять чисто военными методами, и исподволь начал прощупывать обстановку среди осажденных, не без оснований рассчитывая на то, что там, где бессильна сила, все может решить предательство., Боэмунд хорошо помнил, что большинство горожан, да и значительную часть гарнизона, составляли греки и армяне. Первоначальный расчет на восстание христианского населения города не оправдался — варвары-франки были для греков ничем не лучше сельджуков. Но среди офицеров гарнизона Боэ-мунду удалось найти человека, который согласился помочь честолюбивому норманну. Это был некий Фируз, армянин по национальности, несколько лет назад перешедший в ислам в поисках лучшей доли. То ли этот человек не получил того, на что рассчитывал, то ли его ренегатство было мнимым, а в душе жила ненависть к сельджукам —- сейчас уже нельзя сказать, что именно толкнуло его на предательство. Да и было ли это действительно предательством: поистине, чужая душа — потемки. Во всяком случае, Фируз, действуя либо из личной ненависти и страсти к наживе, либо из подлинного патриотизма, согласился помочь крестоносцам. Этот армянский офицер был командиром мощной угловой башни, состоявшей, фактически, из трех отдельных башен, тесно примыкавших друг к другу, и называвшейся «башней трех сестер» (между прочим, само существование подобной башни позволяет, с большой долей вероятности, разрешить загадку уже упомянутых выше расхождений очевидцев, называющих разное количество антиохийских башен). Фируз согласился впустить в свою башню под покровом ночи Боэмунда с соратниками, а затем переправить их к близлежащим воротам.
Неизвестно, как долго держал этого туза в рукаве поднаторевший в интригах норманн, но, как только в войске осаждающих появились первые слухи о приближающейся к ним огромной армии мусульман, он понял, что настал его час. По требованию Боэмунда был собран совет латинских вождей. На нем тарентский князь объявил, что знает способ быстро овладеть крепостью, но тут же потребовал от собравшихся поклясться в том, что, если город будет взят с помощью именно этого средства (о сути его он не проронил ни слова), то Антиохия станет владением Боэмунда.
Неожиданный демарш тарентца весьма озадачил крестоносных лидеров, и на совете разгорелся нешуточный спор. Танкред, естественно, сразу поддержал своего дядю; в пользу Боэмунда склонялись и оба Роберта, которым давно надоело многомесячное сидение в лагере. Но против норманнского князя резко выступил его главный противник, Раймунд Тулузский. Провансалец, конечно, рассчитывал, что Антиохия достанется ему он объявил, что неотложные дела призывают его на родину, и, поскольку осада затягивается, он вынужден оставить войско. Угроза отъезда Боэмунда — лучшего полководца католической армии, да еще в такой критический момент, испугала крестоносных вождей. Еще дважды собирались совещания по тому же вопросу; большинство латинских князей выступало уже на стороне норманна, и лишь неистовое сопротивление графа Тулузского не позволяло решить спор в пользу тарен-тского князя. Тем временем по лагерю все сильнее распространялись панические слухи о несметной мусульманской рати, идущей на выручку защитникам Антиохии. У страха глаза велики, и лагерная молва уже утверждала, что к Антиохии приближается чуть ли не миллионное войско всех мусульманских эмиров, сколько их есть от Босфора до Инда. А поздно ночью в начале июня прискакал запаленный гонец из Эдессы, который сообщил, что страшный слух является правдой: на христиан с несметной ратью движется могучий мосульский эмир Кербога, а с ним войска еще двадцати восьми сельджукских эмиров и беков, и что не позже, чем через неделю, мусульмане будут под Анти-охией.
Паника, охватившая при этом известии всех крестоносных вождей, окончательно решила дело. На совете, состоявшемся 2 июня, все христианские князья согласились с притязаниями Боэмунда и дали необходимую клятву. Скорее оказаться в безопасности за стенами города, прежде чем Кербога уничтожит всех — так теперь думали все, не исключая Раймунда, и норманнский князь получил, наконец, карт-бланш.
Как только это было решено, Боэмунд, со свойственной ему энергией, приступил к делу. Вечером 2 июня он вывел часть своего войска в горы и в течение ночи скрытно привел свой отряд к подножию Башни Трех Сестер. Когда прошел очередной патруль, Фируз подал условный знак, и Боэмунд с тремя десятками отборных норманнских рыцарей взобрался по приставленной штурмовой лестнице в башню. Большая часть его отряда заняла тайную позицию против ворот святого Геория, прилегающих к башне, и напряженно ожидала, чем закончится авантюра отважного тарентского князя. К счастью для крестоносцев, Фируз не подвел и сделал-и,,-Iже больше, чем ожидалось, проведя норманнских поинов к самым воротам. Дальнейшее было, как говорится, делом техники. Боэмунд и его рыцари в стреми-гельной атаке перебили стражу и открыли ворота, в которые тут же хлынули его главные силы. В это же иремя (а уже занималась заря) другие крестоносные князья предприняли отвлекающую попытку штурма в ряде других мест. Защитники города, застигнутые врасплох, не смогли оказать серьезного сопротивления. Сам Багизьяни погиб при попытке вырваться из города, а его сын, собрав остатки гарнизона — около трех тысяч человек — заперся во внутренней цитадели. К полудню 3 июня последние очаги сопротивления мусульман были подавлены, и весь город превратился в арену небывалого грабежа и кровавой резни.
Зверства, совершенные крестоносцами в Антиохии, далеко превзошли все их прежние «деяния». Город подвергся самому дикому разграблению, многочисленное христианское население могло рассчитывать только на сохранение жизни, но никак не имущества; все мусульмане убивались на месте. Сохранилось яркое свидетельство очевидца, участника штурма. «Невозможно ус-r;i повить, —i писал этот достаточно объективный свидетель, — сколько пало сарацин и турок, и было бы слишком жестоко повествовать о тех видах смерти; которыми они погибали или которыми были умерщвлены. Трудно сказать и о количестве добычи, собранной II Антиохии: представьте себе, сколько можете, а пото.:. добавьте еще». По мнению другого автора, ведшего хронику похода, при взятии города было убито около семидесяти тысяч- мусульман — эта цифра, правда, клжется сильно преувеличенной. Но все же, как бы ни шокировала нас сегодня антиохийская резня, свирепость крестоносцев не стоит преувеличивать. XI век, да и более поздние времена, были жестокой эпохой; города, взятые штурмом — как тогда говорили, «на щит», — по законам того времени отдавались войску на трехдневное разграбление. Массовая же гибель мусульман была неизбежным следствием самой направленности крестового похода как борьбы за веру. Крестоносцы убивали мусульман и иудеев — с их точки зрения, врагов священной веры Христовой; жизнь же греческих и армянских христиан была, в общем-то, вне опасности. Так что нельзя сказать, будто крестоносцы были как-то по-особому безжалостны: увы, подобная бесчеловечность была всего лишь нормой той эпохи, причем те же мусульмане нисколько не отличались от католических воинов в лучшую сторону.
Жестокий грабеж, сопровождающийся непрерывными пирами, имел, однако, для христианского воинства самые печальные последствия. За три дня неистового разгула, когда крестоносцы вознаграждали себя за перенесенные при осаде лишения, были уничтожены все запасы хлеба, мяса и вина, обнаруженные в Антиохии. А их было не так уж и много, ведь город семь месяцев подвергался осаде. Три дня беспрерывных пиршеств вызвали самое тяжелое похмелье, когда на четвертый день долину Оронта затопила 300-тысячная армия Кербоги*.
Здесь стоит упомянуть о том, что судьба крестоносного войска могла оказаться и несравненно худшей, если бы не стратегическая ошибка, допущенная Кербогой. Дело в том, что мосульский эмир, неверно понимая свою главную задачу, вместо того, чтобы стремительным маршем двигаться к осажденной Антиохии, решил сначала взять Эдессу, захваченную Балдуином. В течение трех недель войска сельджуков безуспешно штурмовали стены Эдессы, и вполне возможно, что именно эта неожиданная задержка спасла христианское войско под Антиохией. В самом деле, встреча в чистом поле с превосходящими силами противника, да еще имея в тылу враждебную крепость, откуда всегда можно было ждать внезапной атаки, не сулила крестоносцам ничего хорошего. Судьба, в. лице упорного Балдуина и бесталанного Кербоги, снова — в который раз — пришла на выручку воинственным пилигримам.
И все же положение крестоносного войска, запертого в антиохийских стенах, оставалось крайне тяжелым. Сражения, болезни и голод унесли за семь месяцев осады около пятидесяти тысяч человек, и от огромного 300-тысячного войска, год назад гордо дефилировавшего на азиатском берегу Босфора, осталось сто пятьдесят тысяч голодных, отчаявшихся людей, разуверившихся в победе. Окруженные вдвое большей армией, все время в напряженном ожидании штурма или неожиданных вылазок из цитадели, защитники Гроба Господня обратились к своей последней надежде — надежде на Бож