Короче говоря, зам разворачивал кипучую деятельность. И начальнику сейчас ничего не оставалось, как таскаться за депутатами по этажам. Не пошлешь же (хотя очень хочется) таких важных гостей куда подальше (а ведь поймут и без перевода), вот и приходится (будто других дел нет) изображать, что озабочен, проникнут, взволнован, заинтересован… тьфу, так вас перетак…
— Декларация прав человека должна стать настольной книгой каждого россиянина. Да, да, тем более в местах заключения, где люди сильнее всего ощущают свое бесправие. Мы вам пришлем брошюры из расчета по двадцать экземпляров на камеру. Вы уж, Олег Федорович, побеспокойтесь и проследите, чтобы не случилось недоразумений с получением книг и их распространением, — шамкал вставной челюстью Кораблев, поправлял без нужды очки в нарочито дешевой пластмассовой оправе и поглядывал, словно сверяясь с барометром, на английского коллегу.
Англичанин же, мосластый, лицом смахивающий на породистую лошадь из конюшни герцога Бекингема, не считал нужным скрывать свое отвращение к тому, что видит. Нечего с русскими деликатничать. Прошли те времена, когда с ними заигрывали, когда по необходимости держали с русскими хороший тон и делали вид, что эти варвары тоже европейцы. Теперь грозный русский медведь превратился в беззубого попрошайку, пляшущего на задних лапах под балалаечное треньканье. А с попрошайками церемоний не разводят.
Мистер Блэквуд не расходовал бы свое время на поездки в дикую страну, если бы не два «но». «Но» первое — он создал себе в Европарламенте репутацию как «специалиста по России», теперь поздно давать задний ход и искать новый имидж, вдобавок и у себя дома с ним лично консультируется по российским вопросам «премьер Тони», такое знакомство необходимо поддерживать, а значит подпитывать новой информацией. Второе «но» (в котором Блэквуд никому не признается) — ему нравилась русская дешевизна, формально-расчетный в Англии один фунт стерлингов здесь превращался во вполне приличный набор товаров и услуг.
Однако на сегодняшний день можно не прятать отношение к русскому свинству и дикости под маской благорасположения — и Блэквуд отношение не прятал. Брезгливо морщился, укоризненно качал головой и не скупился на замечания. Правозащитнику Кораблеву, не любителю без необходимости кого-то раздражать, зачастую приходилось переводить в смягченной форме реплики утомленного Россией европарламентария: «Судя по физиономиям большинство ваших надзирателей горькие пьяницы», «Охрана не поддерживает физическую форму, почему за этим не следят, разве для этого нужны деньги?», «Неужели столько людей сидит за тяжкие преступления и нет никакой возможности выпустить половину под залог?», «Тех капиталов, что преступно вывозится из вашей страны, хватило бы не на одну современную тюрьму и уж точно хватило бы на дезинфекцию помещений, на которую, как я погляжу, у вас тоже ввели мораторий вместе с отменой смертной казни».
Очередную фразу англичанина Кораблев перевел, когда они одолели лестничный марш и ступили на второй этаж четвертого корпуса:
— Мистер Блэквуд, спрашивает, когда у заключенных обед?
Родионов оглянулся на начальника СИЗО — пускай, дескать, хозяин ответку держит за свое хозяйство. Холмогоров не стал вдаваться в малопонятные иностранному уму тонкости, как то — «когда сготовят, тогда и развезут». А ответил, прикинув сколько сейчас времени и насколько хватит депутатского запала:
— Через два часа.
— Мистер Блэквуд желает побывать в столовой на приеме пищи.
Начальник крякнул, потянулся к карману с сигаретами, но передумал обкуривать некурящего буржуя. «Вот напасть, это что же, пердуны тут два часа околачиваться собрались? Не, полчасика еще погуляю с ними и слиняю, скину их на зама». Сказал:
— Пищу принимают в камерах.
Зам отсутствующе уставился в окно, где по подоконнику, раздув бурдюк, голубь клеился к голубке. Зам машинально сунул руку в карман вроде как семечек пташкам сыпануть. Тоже еще друг пернатых нашелся! А англичашка, однако, не угомонился:
— Тогда мы просто посетим вашу кухню.
«А чего, пускай фирмач порубает нашего рыбного супчика», — и начальник СИЗО еле сдержался, чтоб не расхохотаться, представив, как перекосит лошадиную физиономию иностранца, когда тот хлебанет баландки. Холмогоров не в первый раз украдкой бросил взгляд на зама. По непроницаемому лицу Чеченца нельзя было сказать, доволен ли он протеканием визита, того ли ждал от визитеров.
Процессия двинулась вдоль дверей с «глазками» и «кормушками». Депутаты пожелали сами выбирать камеры для осмотра, чтоб не попасть, как выразился консультант Тони Блэра по России, на «показьюху». Дорогим гостям препятствовать не стали. В этом корпусе, на этом этаже пусть себе шляются по камерам сколько захотят.
В депутатско-начальнические спины втыкались злые глаза надзирателей. Есть чем заниматься людям в «Малых крестах» помимо того, чтобы ходить гуськом, молоть херню и отвлекать других.
— Мистер Блэквуд просит открыть эту камеру, — переведя, Кораблев показал пальцем на дверь, на которую секундами раньше указал кивком подбородка англичанин.
— Откройте, — распорядился зам по воспитательной. Надзиратель зазвенел ключами.
Эх, знал бы мистер Блэквуд, как неудачен окажется его выбор…
2
С деньгами Шрам был сам себе воевода, тем паче, что после адвокатского шебуршения местные власти как-то перегорели вернуть Серегу в сволочильник. Сразу, как ступил под открытое взгляду небо, вздохнул полной грудью. За пару суток заключения дыхалка соскучилась по вольному осеннему воздуху. Эх, сейчас бы на природу грибы собирать. Шампиньенчики в салате. В кабаке «Русский лес».
По пятнадцатиметровой длины и трехметровой ширины бетонному ящику, наверное, против тунгусских метеоритов накрытому сверху мелкоячеистой сеткой, бродили уголки. Ну, кто бродил, кто сидел на корточках. Камерная теснота обыкновенно оборачивается или потребностью ходить, ходить, нагружать застывшие топалки работой, или полнейшим отрицаловом вообще двигаться. Сверху прогулку пасли дубари, перемещающиеся по специальным дорожкам на стенах. А за охранниками наблюдало пасмурное небо, которое хмурилось в раздумьи — писать на головы дождем или потерпеть еще.
Интересно, скоко стоит, чтоб дубари бродили не с права налево, а слева направо? Есть ли такая шкодная услуга в «уголковом» тарифе?
Зеки были из камеры номер тридцать шесть, типа неродной его камеры. Может, следующие какие знакомцы объявятся. Ба, не успел размечтаться! Вырастая, как тот же гриб из мха, поднялся с корточек человек с телосложением кубинского боксера-полутяжа (эластичная мускулатура, длинные пружинистые ноги). Сергей подгреб, пожал руку.
Не друг, не приятель, просто знакомый по кличке Джеки. Откуда взялось такое погоняло догадаться нетрудно. Этот питерский кореец (из корейских отметин имеются только узкие глаза, а фамилия-то у него, помнится, какая-то совсем русская, на «-ов») занимался сызмальства всякими единоборствами, и восточными, и иных направлений. В навалившуюся эпоху перемен обычным образом присоединился к братве. В это же время за конкретное умение драться и азиатскую наследственность словил долгую кликуху «Джеки Чан». Какая-то часть погоняла неумолимо должна была отсохнуть. Останься вторая часть — получился бы намек на бачок, потому уцелела первая часть. С Джеки они тройку раз сталкивались по разным делам, однажды за общим столом гудели, но поговорить до сегодняшнего дня не выпадало.
— Здорово, Джеки.
— Привет, Шрам.
Оба опустились на корточки — так разговаривать удобней.
— Джин-тоника хочешь?
Прям сказать, внезапный вопрос выдал кореец, поэтому Сергей не придумал ничего лучше, чем:
— В смысле?
— В смысле джина с тоником. — Кореец запустил лапу под рубашку и вытащил одну за другой две синие «синебрюховские» банки. Одну душевно протянул Шраму. Под ноги осенним листом спикировал распечатанный конверт. Джеки его подобрал и сунул в карман.
— В камеру же нес? — Ладонь Сергея огребла прохладный баночный цинк. Чего ж тут не сообразить: если не пил, держал за пазухой, а теперь вытащил на обозрение, значит, обозрения не бздит, а просто предполагал приговорить баночки в хате.
— Какая разница здесь или там? — Джеки сковырнул заглушину, выпуская наружу шипение и пену. — Одна лишь разница. Сдать надо не забыть при выходе с прогулки. Порядок, блин, он и есть порядок. А вдруг мы заточек настрогаем? А мне вот Лизавета письмо написала и фото прислала. Симпотная бикса.
— Оставь в запас, — Сергей покачал ладонь с банкой. — Я у тебя пару глотков займу рот сполоснуть, и хватит.
Джеки понимающе ухмыльнулся, отпил из своей «синебрюховки», протянул ее Шраму и забрал у того ранее врученную банку. И тоже ее откупорил.
— Проверено — мин нет, пей. Подляны боишься? Хочешь, фотку Лизки покажу? Симпотная бикса.
— Страхуюсь. А фотку не свети, мне без надобности.
— Бывает. Люблю это пойло, — признался кореец. — Не пиво, не водку, а эту заразу. Устраивает, понимаешь. Как отправишь письмишко, дескать, хочу переписываться ради светлой дружбы и обсуждения стихов поэта Есенина, а потом ответ получишь, так без банки и читать не климатит.
— Почем тут такая? — сделав три жадных глотка, Сергей поболтал остаток. Немного осталось до конца удовольствия. А удовольствие-то получалось — не только утолением жажды, но и, черт побери, приветом с воли.
— Стольник.
— Десятикратно, значит. А водка как идет?
— А так же, десять номиналов.
Кореец пил в отличие от Сергея в мелкий глоток, смакуя.
Что Джеки делает во «Вторых крестах», про то Сергею было известно. Случай частенько припоминался братвой, когда речь заходила о бабах, а с деловых терок на баб переходили даже чаще, чем на тачки.
Тридцатилетний Джеки вмазался в семнадцатилетнюю белокурую красотку-школьницу с некорейской, а прям мексиканской страстностью. Заваливал цветами и подарками, водил и возил, куда та пожелает. А однажды застал ее в постели с каким-то козлом из «золотой молодежи». И голыми руками убил прямо на простынях эту лярву и ее хахаля. Обставляться на алиби или срываться в бега Джеки не стал, просто ушел из ее квартиры, оставив дверь нараспашку и отправился пить вчерную и отнюдь не джин-тоник.