СОВСЕМ КАК В ЦИРКЕ МОНТЕ
В «Нахрихтен» и в «Хронике» (но не в «Фольксцайтунг») через неделю после оглашения приговора появилось следующее объявление на всю полосу:
«К достижению экономического согласия с „Крестьянством“!
После того как был вынесен приговор членам „Крестьянства“, мы значительно продвинулись к цели, столь желанной для всех альтхольмцев, а именно — к достижению экономического согласия. Требуется, однако, устранить еще одно препятствие, и заключается оно в том, что надо изыскать средства для удовлетворения возникших претензий. И потому мы, нижеподписавшиеся, обращаемся ко всем гражданам Альтхольма с просьбой внести свой вклад в общее дело. Как только будет собрана сумма (обозначенная рядом с первой подписью) и тем самым дана гарантия для заключения экономического мира с представителями „Крестьянства“, бойкот будет снят. Комитет просит каждого принять посильное участие в сборе средств.
Альтхольмцы, не оставим в беде наш родной город!
Комитет по достижению экономического мира:
Председатель муниципалитета Манцов,
Медицинский советник д-р Линау,
Браун, коммерсант,
Д-р Хюпхен, дипломированный экономист,
Депутат муниципалитета Майзель».
Хотя представители «Крестьянства» в ночь перед оглашением приговора и изъявили «другу детей» Манцову готовность отведать его шампанского, в своих требованиях они были неуступчивы. Но если тогда, в Аукционном павильоне, тоже ночью, при мерцании свечных огарков, все казалось еще совершенно невозможным, то сейчас появилась возможность для обсуждения.
— Десять тысяч марок, господа, это же безумие.
— Ну что ж, подождем малость, — отвечает Хеннинг, — сегодня нам не к спеху.
— А если завтра вас осудят?
— Все равно ничего не изменится. Думаете, крестьяне снимут бойкот, если мы сядем за решетку?
— Надо иметь в виду, — вступает в разговор советник юстиции, — что кроме выплаты основной суммы в десять тысяч марок, которая даже приблизительно не покроет судебных издержек, придется еще платить компенсацию нескольким раненым крестьянам. Вот господин Хеннинг, искалеченный на всю жизнь, избитые дубинками демонстранты, затем Банц…
— Он сам избил полицейского.
— И что? Он же защищался.
— Итак, ваше последнее слово?
— Тридцать пять тысяч. Приняв все в расчет.
— С ума сошли.
— Ну что ж, подождем малость, — снова говорит Хеннинг, осушив бокал. — Сегодня нам не к спеху.
— Господа, ну назовите какую-нибудь другую сумму…
— Сто двадцать три тысячи, — смеется Штуфф.
— Неужели нельзя уступить?
Вместе с количеством выпитых бутылок поднимаются шансы на договоренность. К четырем часам утра на фирменном бланке гостиницы подписывается предварительное соглашение о нижеследующем:
Во-первых: почетный возврат знамени одним из авторитетных граждан города.
— Не ты! Не ты! — упрямо бормочет Штуфф Манцову.
Во-вторых: уплата двадцати пяти тысяч марок в двухнедельный срок.
— Ну и дерете же вы, братцы. Чистые разбойники. Ладно, уж я это дело проверну.
Но вот провернуть дело оказалось не так-то легко.
Куда бы Манцов ни обращался, в ответ слышалось:
— Да, конечно, с удовольствием бы, но… мы так пострадали от бойкота, что остались совсем без денег…
— Может быть, цех пекарей…
— Может быть, розничные торговцы…
— Или учительство? Они же всегда за идеалы.
За шесть дней Манцов собрал четыреста шестьдесят пять марок. В течение оставшихся восьми дней предстояло добрать до двадцати пяти тысяч, в противном случае его имя великого миротворца будет скомпрометировано. А через две недели муниципальные выборы.
Манцов пробирается к дому бургомистра Гарайса; на улице темно, мрачно, луны не видно ни в календаре, ни на небе.
Гарайс, кажется, ничуть не сердится, Гарайс очень любезен, Гарайс даже угощает вином. И после того как Манцов излил душу, говорит:
— Ты начинаешь не с того конца. Примирение можешь получить без единого пфеннига. Поезжай сам в село и потолкуй с крестьянами. Я тебе назову несколько здравомыслящих людей, с которыми можно договориться.
— Спасибо. Чтобы они меня выгнали в шею! Я уж предпочту советника юстиции и Хеннинга.
— И выложишь двадцать пять тысяч.
— Я? Ни пфеннига. Чего ради я тогда тащу весь воз?
— И еще неизвестно, послушаются ли крестьяне своих вожаков, если те прикажут: бойкот снять.
— Почему же нет? Если получат деньги? Лучше посоветуй, как их собрать…
Если Гарайс и знает, как это сделать, он все равно не скажет. Он подливает вина, водки. Он в блестящем настроении. Он рассказывает о городке Бреда, куда его назначили, о своих планах…
— Опять ты всех перехитрил, — констатирует Манцов. — Сам смываешься, а мы тут расхлебывай.
— Да, смываюсь. А вы расхлебывайте. И вы это еще не раз скажете в ближайшие месяцы и годы. Ух, и хитер был Гарайс, все заварил, а потом смылся.
— Но так оно и есть, — утверждает Манцов.
— Если б вы не были идиотами, то действительно можно было бы разрыдаться.
Однако вечерний визит к Гарайсу был не совсем напрасным. По пути домой, ночью, в темноте, на Манцова нашло озарение: «Вот что надо», — он звонит в редакцию «Бауэрншафт»:
— Не может ли кто-нибудь из вас зайти ко мне, чтобы обсудить все насчет уговора?.. Да, не мешает устроить кое-какой шум… Придет господин Штуфф? Ну, тогда все в порядке… Деньги? Да, деньги есть… Ах, не верьте тому, что пишут красные! Дух самопожертвования, присущий гражданам Альтхольма, вновь блестяще выдержал испытание… Нет, было не совсем легко, но я справился с этим… Думаю, скоро. В начале следующей недели, дня за три — за четыре до выборов… Скажем, в субботу, семнадцатого октября?.. Хорошо. Согласен. Жду господина Штуффа.
— Почему вы, собственно, не доверяете, господин Штуфф? — спрашивает Манцов. — Если бы не позднее время, мы пошли бы сейчас в сберегательную кассу и вы убедились бы, что двадцать пять тысяч — есть.
— В жизни не поверю, что они насобирали деньги. Знаю я альтхольмцев! Вы хотите нас надуть. Знаете что, дайте-ка я поговорю с заведующим кассой или с главным кассиром.
— Пожалуйста. Сейчас позвоним. Но сначала я хотел бы вам кое в чем признаться…
— Валяйте. Я так и думал, что здесь нечисто.
— Я одурачил Гебхардта. Из всей суммы он один внес десять тысяч.
— Ни за что не поверю.
— Пусть похвалится, если хочет! Я ему подбросил через Майзеля, будто обер-бургомистр Нидердаль сказал: «Гебхардт, тот ничего не даст, ну в крайнем случае, марок пятьдесят». И Гебхардт выписывает мне тысячу… Я покосился на цифру и сказал: «Я бы приписал еще один нолик справа, господин Гебхардт. Ведь у вас все-таки „роллс-ройс“, тысяча к нему никак не подходит. Тысячу и Нидердаль даст». Со стоном, однако нолик приписал.
Штуфф ухмыляется: — Если вы сделали именно так, верю. Но меня злит, что Гебхардт все же не раздумал из-за этого ехать на Ривьеру, он только не решил еще, на чем ему теперь сэкономить. Уж рождественских премий его персоналу не видать.
— Значит, сделаем так: к десяти утра сбор у «Тухера». Шествие через город к Аукционному павильону. Торжественная передача знамени медицинским советником доктором Линау. Перед строем всех союзов бывших фронтовиков. Обратный марш со знаменем и музыкой по городу. Всеобщий пир во всех трактирах.
— А деньги?
— Также вручат в Аукционном павильоне.
— Почему, собственно, не сегодня или завтра?
— Потому, что мы тоже вам не совсем доверяем, Штуфф. А если крестьяне не приедут, не подчинятся приказу…
— Приедут.
— …тогда я опозорен. За три дня до выборов. И мне придется выкладывать денежки.
— Крестьяне приедут.
— Ну что вы такой недоверчивый. Ведь если я не выплачу деньги, мне же крышка. Тогда в Альтхольме моя карта бита. И неизвестно, что мне потом ждать от жизни.
— Правильно, — твердо говорит Штуфф. — Не так уж вы просты, господин Манцов.
— А теперь давайте где-нибудь отметим, для начала, наше примирение… В «Арконе» изумительные куропатки. Их делают с ягодами можжевельника и еще с какими-то чудесными травками. Наслаждение, скажу вам, да под старое, крепкое бордо…
— Спасибо, сейчас не могу, — отвечает Штуфф. — Надо зайти в одно место. Но часика через два загляну…
Штуфф медленно идет по темному городу.
«Собственно, этот не лучше, — размышляет он. — Даже хуже. Гарайс — свинья, но он хоть что-то делал. Манцов — свинья и ничего не делает. Плохая смена для Альтхольма». По тускло освещенной Штольперштрассе навстречу ему идут двое. «Легок на помине», — отмечает про себя Штуфф и вслух говорит: — Добрый вечер, господин бургомистр.
Гарайс останавливается: — Добрый вечер, господин Штуфф. Опять в Альтхольме?
— Надо. Крестьяне…
— Ну как, будет что-нибудь с примирением?
— Да, на следующей неделе.
— Денег наскребли?
— Каких денег?
— Я в курсе дела, господин Штуфф, все еще. Двадцать пять тысяч?
— Уже есть.
— Неужели это доставляет вам удовольствие?
Штуфф медленно поднимает на Гарайса покрасневшие глаза: — Удовольствие? Видит бог, нет, господин бургомистр. Но ведь что-то надо делать. Нельзя же только пьянствовать и блудить.
— А крестьяне вам нравятся?
— Крестьяне? Что я о них знаю? В сущности, такой же базар, как и здесь. С той только разницей, что еще больше суют нос в мою кухню.
— Поехали со мной, господин Штуфф. Захолустный промышленный городишко, в котором еще ничего-ничего не случилось.
— Я слишком стар и изношен, — говорит Штуфф. — Я уже не понимаю, есть ли какой-нибудь смысл во всем. Не выношу вас, красных. Такой уж я есть, и меня не переделаешь… Желаю вам самого доброго, бургомистр.
— Спасибо. Спасибо еще раз и за то, тогда, господин Штуфф… До встречи.