— Вряд ли, вряд ли. Всего хорошего, господа.
— Всего хорошего, господин Штуфф.
Штольперштрассе, 72. Штуфф отворяет калитку.
Проходя через двор, он видит, что в окнах темно, хотя еще нет девяти. Он нашаривает в кармане спички.
Дверь не заперта. Штуфф входит.
— Кто там? — спрашивает женский голос. — Не входите. Не желаю никого видеть.
— И меня? — Штуфф чиркает спичкой и зажигает лампу.
В комнате беспорядок… Уже много дней здесь не убирали. Растрепанная женщина сидит в застывшей позе у окна. Дети спят полураздетые. Постельное белье грязное.
— Детей вот жаль, — говорит Штуфф и отбрасывает кучу тряпья, освобождая себе место в углу дивана.
— Если они станут такими же, как отец, — отзывается женщина.
Штуфф запасся терпением.
— Деньги у вас, собственно, есть? — спрашивает он через некоторое время.
— Не помню… Да, есть… Еще осталось. Сотня с лишним.
— А что будет, когда они кончатся?
— Откуда мне знать. Что-нибудь придумаем.
Снова пауза.
— Значит, он не написал?
Она: — И не напишет.
— Может, решил сперва устроиться, а потом вышлет деньги.
— Ничего он не вышлет. Приобретет себе что-нибудь.
Долгое молчание. Потом Штуфф энергично заявляет: — Ну вот что, фрау Тредуп. В Штольпе я снял трехкомнатную квартиру: газ, электричество, ванная и прочее. Две комнаты уже обставлены. За вашими вещами завтра заедет машина с грузчиками.
— Отсюда я не уеду.
Штуфф невозмутимо продолжает: — Детей я заберу прямо сейчас. Сегодня днем я их уже записал в школу. Если хотите, будете вести у меня хозяйство, если нет, оставайтесь здесь. Но вещи все равно увезут.
— Я останусь здесь.
— Ганс, Грета, вставайте! — командует Штуфф. — Едем в Штольпе. Уезжаем отсюда совсем.
Дети мгновенно просыпаются, они в восторге. Штуфф неумело помогает им одеваться и складывать вещи.
Фрау Тредуп сидит у окна.
Внезапно Штуфф грохает кулаком по столу: — Подлец проклятый! Да не стоит он того, чтобы вы по нем убивались!
Женщина не шевелится.
Штуфф тяжко вздыхает: — Ну, пошли, дети. Попрощайтесь с мамой. — И с неожиданным приливом энергии: — Ну-ка собирайтесь живей, фрау Тредуп, пальто, шляпу! Я и не думаю оставлять вас здесь. Мебель и прочее грузчики сами упакуют. Шагом марш!
Тем временем Манцов ждет в ресторане гостиницы «Аркона».
«Надул меня этот чертов Штуфф! Не пошел ли он к заведующему сберкассой? Тогда я погорел».
Утром Манцову становится известно, что он еще не лопнул. На грядущие выборы он смотрит с надеждой. Ему и речей держать не нужно, лучшей агитации в его пользу не придумаешь: мира с крестьянами добился он. Семнадцатого состоится великий День примирения.
Шестнадцатого утром Манцов передает прессе программу церемониала. Расписано все. Его фамилия, разумеется, упомянута неоднократно.
Шестнадцатого в полдень Манцов отправляется к муниципальному советнику Рёстелю, который принял от бургомистра Гарайса дела полицейского управления.
Манцов приветствует его самым дружеским образом.
— Вы уже знаете, зачем я пришел?
— Понятия не имею.
— Ведь завтра крестьянская демонстрация. Шествие по городу. Я собираюсь дать хотя бы официальную заявку.
— Впервые слышу. А что это?!
— Вы же читали наш призыв в газетах…
И Манцов рассказывает.
Чело муниципального советника Рёстеля мрачнеет. — Теперь? Перед самыми выборами? Помилуйте, господин Манцов! Это совершенно исключается!
— Почему исключается? Как вы себе это представляете? Крестьяне, со знаменем, по городу? Никак невозможно.
— Суд установил, что знамя допустимо и что полиция обязана охранять его.
— Ну и что?.. Кстати, прокуратура опять конфисковала знамя.
— Не важно. Я велел сделать дубликат. У вас нет ни малейшего законного основания для запрета.
Рёстель приходит в волнение: — И вы собираетесь стать политическим деятелем? Да это же безумие, что вы тут предлагаете!
— Почему безумие? Завтра устраивают свои демонстрации коммунисты, рейхсбаннеровцы и мы, демократы. Выйдут на улицы Экономическая партия, объединение владельцев ресторанов и гостиниц. Выйдут нацисты. И только крестьянам нельзя? Так не пойдет, нет!
— Вы прекрасно знаете, в чем тут разница. И нечего больше разглагольствовать об этом.
— Я вызвал крестьян. Они приедут в десять. И демонстрация их состоится, это я вам заявляю, господин муниципальный советник!
— Демонстрация крестьян не состоится, это говорю вам я, господин председатель муниципалитета!
Манцов еще успевает зайти в редакцию и инспирировать зажигательную статью о том, что городское самоуправление Альтхольма, несмотря на огромные жертвы, принесенные горожанами, не склонно, судя по всему, заключить экономическое соглашение. Исполняющий обязанности начальника полиции Рёстель и т. д. и т. д. Председатель муниципалитета Манцов, заслуги которого широко известны…
Шестнадцатого вечером Манцову сообщают, что губернатор запретил демонстрацию крестьян.
Манцов трубит сбор, и на следующее утро, в шесть часов, комиссия по примирению в полном составе отбывает в Штольпе.
Господа разъярены: — Если демонстрацию не разрешат, бойкот будет продолжаться целую вечность, второй раз крестьяне не станут с нами разговаривать.
— Ну, а если не разрешат, что будем делать с деньгами?
— Каждому вернут его взнос, — отвечает Манцов. — Разумеется, за вычетом издержек.
В семь часов автомашина останавливается у виллы губернатора.
Экономка Клара Гель заявляет, что беспокоить господина губернатора сейчас нельзя ни в коем случае.
Приехавшие, однако, очень спешат. В десять крестьяне уже прибывают в Альтхольм.
Тем не менее приходится ждать еще полчаса на площадке перед домом. Затем появляется весь в поту, не успевший побриться асессор Майер. Тембориус вытащил его из постели, дабы иметь под рукой свидетеля.
Беседа была краткой:
Манцов: — К нашему безграничному удивлению, мы узнали, господин губернатор, что вы запретили намечаемое примирение с крестьянами.
Тембориус, резко: — Да. Я запретил. И не подумаю соглашаться на подобное безрассудство. Государственные преступники!
Манцов: — Но ведь все остальные демонстрации на сегодня разрешены. Разве для крестьян существует дискриминирующее право?
Тембориус: — Эта демонстрация угрожает общественному спокойствию и безопасности.
Манцов: — Как представитель города Альтхольма я ручаюсь, что ни один альтхольмский буржуа или рабочий и не помышляет мешать демонстрации.
Тембориус: — А если какие-либо иногородние вздумают учинить бесчинства? Нет, нет, нет. Не разрешу.
Манцов: — Иногородние? Но ведь в руках полиции — перекрыть подъездные пути.
Тембориус: — Не могу же я перерезать общественные коммуникации.
Манцов: — Тогда экономическое согласие не состоится и Альтхольм ждет разорение.
Тембориус: — Государственные интересы важнее.
Манцов: — Но крестьяне уже в пути.
Тембориус: — Шупо встретит их на вокзале и позаботится, чтобы отправить обратно.
Манцов: — Ваша позиция противозаконна.
Тембориус, желчно: — Это уж предоставьте судить мне.
Манцов: — Всего хорошего.
Тембориус молчит.
Выйдя на улицу, доктор Хюпхен с удивлением замечает:
— Вы были невероятно резки, господин Манцов. С губернатором, пожалуй, можно было бы договориться.
— С ним? Где там! Только не показывать слабости. Главное — немедленно дать в газеты громкую статью, расхваливающую нашу работу. Еще одного провала комиссия по примирению не выдержит.
— Это нетрудно.
— Ну, тогда завтра нас ждет успех.
— Почему именно завтра?
— Мы же внесены в списки кандидатов на выборах. Я, Линау и Майзель.
— А-а, понятно… Да, вы пойдете на вокзал, встречать крестьян?
— Какой смысл? Может, они после встречи потребуют только деньги? А денег они теперь не получат.
— И бойкот будет продолжаться? — спрашивает доктор Хюпхен.
— Не думаю. Ведь крестьяне уже согласились на переговоры. Я своей цели достиг.
Половина десятого утра.
Асессор Штайн провожает Гарайса на вокзал.
Супруга уже уехала, вещи отправлены. И вот его провожает последний, единственный верный друг.
Они идут по многолюдной в этот час Буршта, кое-кто здоровается с бургомистром, многие смотрят на него, но не узнают, многие узнают, но не замечают.
— Говорят, что мы, политики, вероломны, — усмехается Гарайс. — Людишки очень мило демонстрируют это качество сами… Что ж, в Бреде будет лучше.
— Лучше ли?
— Конечно, лучше. Здесь я многому научился. Теперь буду делать все по-другому.
— Что именно?
— Вообще все. Думать иначе. Смотреть иначе… Сами увидите. Как только огляжусь, вызову вас.
— Хорошо бы, — говорит асессор. И после паузы: — Давно хотел спросить вас, господин бургомистр: вы помните тот вечер, накануне демонстрации?
— К сожалению, — бурчит Гарайс.
— Собственно, был уже не вечер, а ночь. Мы пошли прогуляться. Упала звезда…
— Возможно. В июле и августе падает масса звезд.
— Вы тогда задумали какое-то желание. И собирались мне рассказать, что вы себе пожелали.
— Я что-то пожелал себе? Чепуха, Штайнхен! Ничего в жизни не желал себе, кроме работы. Независимо от падающих звезд. Ну, самое большее, в минуту безумия, — работы без осложнений. Но это все равно, что пожелать наяву перпетуум мобиле.
— Нет, вы все-таки что-то пожелали, — настаивает асессор.
— Не будьте смешным. Если я и задумал какое-то желание, то давно о нем забыл. Разумеется, ничего подобного у меня не было. Это вы задумали что-то.
— Странно получается, — рассуждает асессор. — Вы что-то пожелали. Вам очень, очень чего-то хотелось. И вот вы так никогда и не узнаете, сбылось ваше желание или нет.
— Много чего в жизни я никогда не узнаю, Штайнхен. Меня это мал