«Я думал, он ветеринар», – сказал Панюков.
«Это почти одно и то же, но не совсем. Вообще-то зоотехники и ветеринары друг друга сильно достают, да и не любят. Но это – другой случай, – пояснила Саня. Больше она не грустила, и всю оставшуюся часть пути успокаивала коров. Похлопывала каждую по шее, гладила по лбу, по ушам, поглаживала светлый пух вокруг ноздрей, покрикивала: – Будет, будет, не дурите; все у вас будет хорошо», – но коровы реветь не прекращали.
Взявшись научить Панюкова и Вову обращению с ними, Саня приезжала в Сагачи каждый день, но никогда не оставалась на ночлег, даже и при том, что Вова всякий раз готов был перебраться к Панюкову и предоставить ей свою избу. Говорила, надо в Селихнове присматривать за теткой, но Панюков, пусть смутно, пусть и не находя своей догадке нужных слов, все же уверенно догадывался: дело тут не в больной тетке – дело в той же невидимой препоне, в необратимой той запинке, не позволявшей Сане никогда, дойдя до леса, войти в лес.
Прогулки к лесу прекратились, но Панюков берег их в себе. Каждый вечер, проводив Саню к автобусу, он принимался вспоминать их сам с собой наедине. Вспоминал подробно, потом домысливал. В его домыслах Саня все же входила в лес. И лес был не таким, каким знал его Панюков, излазив с детства всю его болотистую чашу: не темным и сырым, заваленным гниющим буреломом, – но вовсе незнакомым, светлым и просторным лесом, прогретым солнцем, что льется на сухую бронзу мха; и тот нездешний лес был без теней, и Саня в нем далеко была видна. Она убегала далеко вперед, в светлую чащу, мелькая очень ярким платьем меж очень ярких сосен; Панюков догонял ее бесшумными шагами, брал за плечи и, повернув к себе, смотрел в лицо, – тут он, запнувшись, прекращал домысливать, ни разу не отважившись зайти в тех домыслах хотя б немного дальше.
Однажды Саня привезла в Сагачи ветеринара племзавода имени Рабкрина. Сказала весело, но и растерянно: «Смотрите, кого я встретила в Селихнове».
Ветеринар пояснил, весело извиняясь: «Это я попросил коллегу взять меня с собой. Гляну на моих швицев; может, чем и помогу».
Глянул, остался доволен. Думал, ему нальют, как гостю, и затуманился, узнав, что выпивки нет. Заторопился хмуро на автобус. Уехал один.
«Как он попал в Селихново?» – спросил Панюков.
Саня ответила: «Он теперь в Пытавине живет. С племзавода, говорит, его уволили, и он теперь в Пытавине – ветеринаром... Я и не знаю, чего он приезжал в Селихново».
«Будто и не знаешь», – сказал Вова.
«Не знаю, может и ко мне, – не стала спорить Саня. – Но он мне ничего такого не сказал».
В тот вечер, посадив Саню на автобус и оставшись сам с собой наедине, Панюков впервые забыл вспомнить и домыслить их прогулки к лесу; пришел домой в тревоге.
Больше в Сагачах ветеринар не появлялся. Панюков так и не решился выведать у Сани, бывает ли ветеринар в Селихнове. Она ни разу, приезжая в Сагачи, не говорила о ветеринаре, будто и не думала о нем, но Панюкова это умолчание не успокаивало, только сильней тревожило.
Однажды Саня, как всегда пообещав приехать, не приехала. И на другой день ее не было, и не было на третий, на четвертый. На пятый день Панюков уже не находил себе места. Он был так нервен, что коровы не подпустили его к себе; всех трех пришлось доить одному Вове.
«Нельзя так психовать, – сказал Вова. – Езжай в Селихново, узнай, чего там у нее».
«И не подумаю», – ответил гордо Панюков, на самом деле опасавшийся застать ее с ветеринаром.
«Это – как хочешь, – сказал Вова и не удержался от подначки. – Пока мы тут коровам титьки тянем, кто-то ее за титьки тянет...»
Панюков в ответ сдержался и в драку не полез, но посмотрел на Вову так, что тому осталось только выругаться, извиниться и уйти в свою избу.
Саня вернулась на десятый день. Сказала, что хоронила тетку.
«Что же ты нам не сообщила ничего?» – крикнул, краснея, Панюков.
«Вам же звонить некуда...»
«Записку бы послала с почтальоном!»
«Тут столько навалилось – я даже не подумала, – сказала Саня и попыталась успокоить Панюкова: – Ты не переживай: вчера был девятый день, и теперь все будет как обычно... – Она повеселела. – Как тут без меня швицы? Может, пора уже дать им по имени? Победа, например. Звездочка и Слава. Или, к примеру: Луиза, Анжелика и Диана».
Панюков каменно молчал, и за него ответил Вова: «Попробуем».
Они попробовали все предложенные Саней имена, примерив каждое из них попеременно то к одной корове, то к другой, но ни одно не прижилось.
Все будет как обычно, сказала Саня, но все не стало как обычно. Теперь ей приходилось долгие часы проводить в очередях пытавинских контор, чтобы оформить теткин дом себе в наследство. А уж устроившись по осени уборщицей в администрацию к Игонину, Саня и вовсе стала редко появляться в Сагачах. Да и Вова с Панюковым, поднаторев и худо-бедно, но освоившись с коровами, уже не так, как прежде, нуждались в ежедневной ее помощи. Осень, меж тем, была на редкость хмурой. И Панюков был хмур. Как-то повздорил по-пустому с Вовой, хлопнул дверью и бросился пешком в Селихново, не убоявшись ветра и дождя со снегом. Прежде чем явиться к Сане, решил зайти в магазин, купить там пряников каких-нибудь или зефира. Дождь к тому времени кончился, а снег все шел и ветер не ослабевал. У двери магазина в луже сидел ветеринар и силился подняться, с каждой потугой заваливаясь на бок, как если б его на бок валил ветер. Никого не было вокруг. Панюков шагнул в лужу и протянул ветеринару руку. Тот подал свою мокрую и мягкую ладонь, настолько вялую, что Панюков должен был сжать ее и потянуть изо всех сил. Ветеринар встал на колени, потом поднялся.
Заговорил на удивление внятно: «Спасибо, брат. Я пьян, но не настолько, чтобы так. Не в том туг дело, что я пьян. Все дело тут в сосудах, в сосудах ног. Они меня иногда подводят, и я обычно падаю... Посади меня у стенки, где посуше. Немного посижу, а отойдут сосуды – и пойду».
«Куда ты такой пойдешь?» – спросил Панюков.
«На остановку, и – домой, в Пытавино... А ты что думал?»
«Ничего не думал».
«Нет, ты думал: к Александре я пойду... Но ты не бойся, к Александре я таким идти не могу».
«Я и не боюсь».
«Боишься, – убежденно возразил ветеринар и снова попросил: – Посади меня у стеночки».
Панюков отвел его, едва перебирающего хлюпающими ботинками, за угол, где оказалось хоть и мокро, но без луж, и привалил спиной к стене.
«Нет, это ты собрался к Александре, – сказал ветеринар, сползая по стене вниз.
«И что с того?» – неохотно отозвался Панюков.
«Нормально все, – сказал ветеринар, усаживаясь поудобнее. – Нашли себе бесплатную слугу-работницу, а она пренебрегает. Надо вернуть, нормально все...»
Панюков даже не понял сразу, что он говорит, и растерялся: «Кто пренебрегает? Как пренебрегает?»
«Своими прямыми обязанностями, – внятно ответил ветеринар, глядя себе под ноги. – Доить, ухаживать, кормить и прибирать...»
Панюков пнул каблуком стену над головой ветеринара, сказал: «Убью следующий раз», – и пошел прочь.
Прежде чем свернуть за угол, услышал за спиной короткое, злое и ноющее: «Да хоть сейчас, делов-то...»
Панюков купил пряники, купил и зефир, пошел к Сане. Снег сек глаза; он ничего перед собой не видел. В порывах ветра слышалось короткое нытье, как будто это ныл за спиной ветеринар, но и обида на ветеринара тоже ныла: как он посмел, гад, так о них подумать? Саня у них слуга-прислуга? Она ведь не могла сказать такое про себя? Сказать ему, пропитому чмырю из лужи? Это он в луже сам с собою выдумал? Или могла сказать? Но почему тогда ему, а не ему сказала? И почему тогда она, пускай и редко, но приезжает в Сагачи? И улыбается, и разговаривает с ласкою в веселом голосе? Разве ее кто заставляет приезжать, помогать, улыбаться?
...Шагнул к порогу дома Сани – и не постучал. Что-то мешало постучать. Сказал себе: да ладно, я потом заеду и зайду, когда будет другое настроение. Вернулся в Сагачи, так Саню и не повидав. Зефир и пряники съел на пару с Вовой, в порядке примирения.
Она по-прежнему к ним приезжала, и помогала, и улыбалась. Панюков ей улыбался через силу. Пусть злые слова ветеринара, что, дескать, Саня в Сагачах – бесплатная прислуга, забылись ввиду и подлости, и глупости всех этих слов, все ж мучил факт: ветеринар в Селихнове бывает, и не всегда же он, когда бывает, сидит там пьяный в луже. И не затем он там бывает, а вот зачем он там бывает, долго гадать не приходилось...
«Ты знаешь что, кончай! – не выдержал однажды Вова. – Убей его или женись на ней».
«Убивать его пока причины нет», – ответил Панюков убежденно, снисходительно, но и с легкой угрозой в голосе. И замолчал, вдруг усомнившись в собственных словах.
«Гляди не опоздай, если уже не опоздал», – добавил Вова.
И Панюков поторопился спросить Саню: «Ты за меня пойдешь?»
«Пойду, – просто сказала Саня. – Спасибо тебе».
«За что?»
«За внимание. И за то, что ты ухаживал по-человечески. Я всегда хотела, чтобы у меня было по-человечески, не как у всех людей».
«А это как: по-человечески?» – осторожно спросил Панюков.
Саня ответила: «Без грубости... По-человечески, это когда все – после свадьбы».
Их бы могли и в селихновской конторе расписать, где в ту пору, кроме дирекции совхоза, располагался сельсовет, но Панюков хотел, чтобы все прошло по-человечески, как у людей, и они с Саней подали заявление в пытавинский районный загс. Там Панюков немного огорчился, что свадьбу по закону придется ждать два месяца, зато заранее снял на день свадьбы весь зал кафе «Кафе».
Вова недоумевал: «Зачем тебе? Кого ты звать собрался, тем более что мы с тобой не пьем?»
«Директора Игонина, наверно, позову, – отвечал Панюков, – и, думаю, кого-нибудь из корешей по Кандагару. Никитюка, наверно, я тебе о нем рассказывал. Может, и Волотко, ну, я тебе о нем рассказывал...»
«Ничего ты не рассказывал, – говорил ему Вова с досадой. – Ты точно знаешь, где они теперь? Они тебе хоть раз писали? Мои мне, например, ни разу не писали... Ты их разыщешь, хоть кого? Ты им, если разыщешь, сможешь дорогу оплатить?»