л интересоваться.
— По-настоящему чуть не убились или вы — к слову? — спросила рыженькая с уважением и страхом.
— Какое «к слову»! Мне тогда было не до слов. Мне было так, словно я был сплошная скорлупа и весь наполнен болью. Казалось, что разбей меня — и выйдет боль… И у меня был ствол, ну, пистолет. Я стал примериваться, как себя убить… Гляжу, гляжу на эту черную машинку, в глазок ее заглядываю, и так, и сяк его оглядываю, и передергиваю, и щупаю предохранитель, и уже трогаю за спуск, — и самого меня вдруг передернуло: а что с тобой, ствол, будет, когда из-за тебя меня не будет?.. Если собака покусает человека или медведь его заест, собаку усыпляют и медведя убивают, даже когда он и не злой, а так, нечаянно загрыз… Другое дело ствол. После убийства он стволом и остается, даже в почете, даже в большем уважении, чем был; его и смазывают, и всем показывают, и целятся, и вновь стреляют; он может и в музей попасть… Да как же так, подумал я: я — в печку, ты — в музей?! Не выйдет, я тогда ему сказал, все будет, хлопец, по-другому: я поживу еще, а ты уж извини… И бросил его в Псел. Или в Хорол, уже не помню. Я много пил тогда и не соображал, к какому берегу меня прибило…
Пилота разобрал смех: поспешно встав из-за стола, он фыркнул «извините» и ушел во тьму.
Карп замолчал, мрачнея, и Александра попыталась сгладить неловкость.
— Я до сих пор про Миргород не знала ничего, кроме лужи. Там у вас правда лужа?
— Все это спрашивают, — с готовностью ответил Карп. — И в армии все спрашивали, и здесь, в России, а теперь и вы. Докладываю. Лужа имеется, но фигурально. Она не лужа. Это целебный источник с полезной для здоровья водой. И он давно под крышей, чтоб сберечь от попадания снега и мусора. И никакие свиньи в нем не спят. Там люди лечатся.
Громко насвистывая марш, из тьмы вышел пилот.
За ним вышагивал Стремухин, с трудом удерживая на ходу двумя руками тяжелый веер из шампуров с готовым шашлыком.
— Как, удался или не очень? — спросил Стремухин, но ответа не услышал. Шашлык был так хорош, что его ели молча, забывши друг о друге, не поднимая друг на друга глаз. Один Стремухин не глядел себе в тарелку и все поглядывал на Александру. Теперь он мучился тем, что ни за что ее обидел, — и оттого почти не ощущал вкус шашлыка.
Ему и нравилась, и льстила жадность, с которой она ела. Так ела, что у нее дыхание сбилось, и ей пришлось на миг прерваться.
Она перехватила его взгляд. Стремухин сразу же отвел глаза и вздохнул нарочно громко.
— Не извиняйтесь, — тихо и быстро сказала ему Александра. — Я все понимаю, я вас простила, но и вы меня…
— Ну почему он должен извиняться? — сказал пилот, снимая с шампура кусок. — Он не подвел. Я здесь еще ни у кого не ел такого шашлыка. Ты, Карп, не обижайся.
— Я и не обижаюсь, — сказал Карп. — Тут даже позавидовать не стыдно… Ты только не подумай, будто я сейчас тебе действительно завидую, — обратился он к Стремухину. — Но за такой шашлык — спасибо.
— Нет, вам спасибо, — сказал Стремухин.
— Нет, нет уж, вам спасибо, — сказала Александра, поверх тарелки глядя прямо на него.
Он вдруг ее спросил:
— Как вас зовут?
Она невольно отодвинула тарелку и огляделась по сторонам. Не увидела ничего вокруг, кроме ночных теней и неподвижных звезд на воде. Собралась с духом и сказала правду:
— Майей меня зовут… А для друзей я просто Маша.
Молчание опять повисло над столом. Все торопливо доедали остывающий шашлык и выпивали, наливая каждый сам себе. И Майя ела, но уже без прежней жадности, не поднимая от тарелки глаз.
«О чем еще с ней говорить, и где я видел ее раньше?» — думал Стремухин, глядя украдкой, как она старательно и неумело орудует пластмассовым ножом, и наконец нашелся, что спросить:
— Как вы здесь, Маша, оказались совсем одна?
— Я просто так здесь, я отбилась от компании, — ответила она, и он не то чтобы увидел, но с удовольствием почувствовал, как она краснеет. Подумал, врет, но вспомнил, что не врет, то есть он точно вспомнил, где ее видел раньше — точно, в компании, на той дневной тропе, где он напрасно успокаивал мальчика Леху, этого маленького жулика. — Мы потерялись, и они, наверное, уехали отсюда без меня.
— В жизни все к лучшему, — сказал ей, утешая, Карп. — Где потеряешь, там и найдешь… Я вам хотел сказать, что вы нашли нас.
— Да, я нашла, — краснея, согласилась Майя и быстро посмотрела на Стремухина.
Карп это видел; ободряя, подмигнул. Рыжий и рыженькая хмыкнули смущенно. Пилот, не зная отчего, расстроился. Карина ничего не видела перед собой и словно удалялась ото всех, с каждым мгновением все глубже погружаясь в топь своих мыслей. Стремухин эти мысли знал. Он знал, как эта топь, затягивая, давит, и потому он не хотел сейчас Карину видеть. Встал и сказал нетерпеливо:
— Пойду немного разомнусь.
— Можно, я с вами? — спросила Майя. — Или я снова помешаю?
— Нет, Маша, вы мне не мешаете, — ответил ей Стремухин и, не оглядываясь на нее, шагнул из круга света в темноту.
…Он шел, ступая по корням, вслепую по тропе и слышал за плечом дыхание Майи. Глухо споткнувшись, она охнула, нашла на ощупь его руку. Теперь они шли рядом, куда, не зная, и — куда ведет тропа. Он шел, перебирая пальцами, как четки, ее пальцы. Она и не мешала их перебирать. Тропа сужалась, скоро стало тесно среди невидимых иголок и ветвей, цепляющихся за локти, плечи, царапающих лоб и щеки.
— Берегите глаза! — отрывисто сказал Стремухин, и Майя зажмурилась. Прибавив шагу, он выставил перед собою, как бушприт, вперед ладонью руку. Ладонь царапало, давило и кололо, пока она не провалилась в пустоту: тропа опять расширилась; стволы поскрипывали в стороне; попыхивали впереди угли мангала; помаргивали искры сигарет, слонялись по полянке тени людей, сливаясь то и дело с тенями сосен, с огромными, как кляксы, пятнами кустов. Стремухин с Майей перешли полянку быстрым, извиняющимся шагом; кто-то им в спину запоздало ахнул от испуга, кто-то коротко выругался…
Опять тропа вела неведомо куда, то расширяясь, то тесня и стискивая острыми, колючими и мокрыми ветвями. Весь лес, казалось, был не пуст: ночная Бухта, словно мурашами — чернозем, кишела отдыхающими. Невидимые в двух шагах, они давали, что ни шаг, знать о себе внезапной вспышкой спички перед чьим-то прозрачным, будто матовый плафон, лицом, сдавленным смехом, вскриком, хохотком и бормотаньем. То тут, то там сквозь их немолчный шорох проступали и гнали поскорей вперед глухие голоса.
…
— А ну вас всех!
— Куда? Да погоди ты!.. Ты нам не мешаешь.
…
— …Кто он? Лучше, чем я?.. Тогда зачем ты здесь?.. Молчишь? Вот и молчи! Молчи, кому сказал!
…
— …Тут этих черных налетело — как муравьев; он и позвать, и пискнуть не успел; забили до смерти.
— А если снова налетят? Что мы тогда?
— Не налетят, не бойся, ночью не посмеют; к тому же их пасут — и плотно. Но и не надо бдительность терять.
— А я ее и не теряю.
— А вот и не теряй…
…
— Вы делаете больно…
— А мы разве не на ты?
— Ну хорошо… Ты делаешь мне больно…
…
— Меня достал весь этот ваш шашлык, весь ваш горелый жир! Я б лучше рыбки съел… Съел бы простого карася.
— Сожрешь и мясо.
— Да?
— Да.
— А кто мне будет в зубе ковырять? Ты будешь ковырять?
…
— Ну не было у нас с ним ничего! Если бы было, я б тебе первая сказала. Ты веришь?
— Нет.
— Да как ты можешь? Я твоя сестра.
— Потому и не верю.
— Ну и не верь, но только хватит ныть.
…
— Товарищи, давайте споем.
— Давайте. Начинай.
— Почему я?
— Но ты же предложила спеть. Или ты нам не предложила?
— Я предложила. Но почему у нас всегда, как начинать, так я?
…
— Милый, не так…
— А как?
— Тантрически…
— Чего?!
— Помягче, вот чего…
…
— Он что, уже уснул? Сань, разбуди, пни его в рожу.
…
— Бараньи яйца надо час держать в холодной и подсоленной воде…
— Неправильно.
— А ты откуда знаешь?
— Не «яйца» надо говорить, а «лампочки». У нас на рынке все так говорят для вежливости.
…
— Я в Лувр попал только на пятый раз. Все первые разы, как прилечу — сразу гулять, смотреть, мечтать о жизни, и в Лувр никак не успеваю.
…
— …Ты …, ни… не…, и ты, бля, не…, не… и не…, не то…, ты …, понял?..
…
— Рубальская, я говорю, гениальная!
— Что, гениальнее Есенина?
— Не гениальнее Есенина, но гениальная.
…
— Послушай, ты, дурак, там лужа! Не смей ронять меня в лужу!
…
— Она еврейка…
— Так некрасиво говорить.
— А как мне нужно говорить?
— Скажи «евреечка».
…
— Давайте просто спать. Еще по стопочке, без тостов, и все, спим…
…
— Врешь, врешь! П…, короче.
…
— Вон та звезда — как называется?
— Трудно сказать. Отсюда плохо видно.
…
Мало-помалу лес смолк. Стремухин с Майей очутились наконец в той его части, где уже не было людей. Над грядой крон горел фонарь, вокруг которого пунктирами и кружевами кружила мошкара. Он освещал пустой манеж, невысоко огороженный жердями и заслоненный сплошь по кругу козырьком густых сосновых лап. Песок манежа был весь взбит копытами и взрыхлен недавним ливнем. С крон все еще падали в песок его последние, застрявшие в иголках капли. Бревна конюшни влажно лоснились в свете фонаря. Был слышен теплый лошадиный храп. Стремухин отпустил на волю пальцы Майи и, отодвинув ветку сосны, грузно нависшую над изгородью, прислонился боком к жерди. И Майя прислонилась к жерди, но снова взяла его за руку. «Что в нем такого, что мне ах? — думала она, не глядя на него. — У него глупые глаза. Где умные глаза — там дурь и гадость… А у него глупые глаза, но он умен…» Она, дрожа, поежилась.
— Вам холодно? — спросил ее Стремухин. — Вернемся, если вы озябли.
Нет, не умен, подумала она. Ответила:
— Здесь слишком яркий свет; глаза болят; отвыкли. Сейчас я их закрою, и — пройдет.