Внезапно Панюков заговорил, но обращался не к нему, а к Стешкину:
— Мне б в поликлинику.
Стешкин причмокнул зубом, потом ответил:
— Парню, как я понял, спешить некуда, а у меня работа. Если там очередь, гляди, я ждать не стану.
— Если там очередь, не беспокойся, и я ждать не стану, — заверил Панюков.
Коридоры поликлиники были забиты людьми, и Панюков едва не повернул в досаде, но, оказалось, к кожнику нет никого. Подбадриваемый хитрыми подмигиваниями мужиков, скучающих в своих очередях, он постучал в дверь кабинета и замялся, ожидая приглашения, не отвечая на подкалывания: «Поздравить с чем, братан? Трепак или сифон?». Он бы ответил — так бы им ответил, что мало б им не показалось, но вовремя услышал из-за двери:
— Войдите.
…Раздетый догола, стоял он посередине кабинета, стараясь не смотреть на молодую медицинскую сестру, и стыд мешал ему слушать врача, а тот — задумчивый, уверенный и добрый, глядящий на него поверх дымчатых очков — мягко ему втолковывал:
— Это не рожистое воспаление и не другая инфекция, я в этом убежден. Но что это конкретно: псориаз, нейродермит, а главное, причина: от нервов, или от питания, или от физиологии, метаболизм там или что — я так сразу не скажу. Необходимы все анализы, а у нас нет лаборатории. Дадим тебе направление в город, в областной стационарный диспансер. Ляжешь к ним деньков на пять, пройдешь там полное обследование…
— Я не могу деньков на пять, да я и на день не могу, — сказал Панюков, тоскливо глядя в окно, на плоскую крышу детсада, на коленчатый шпиль ретранслятора, — у меня корова.
О госте из Москвы он говорить не стал.
— Тогда не знаю, что нам делать, — расстроился врач. — Я тебе, конечно, пропишу раствор борной кислоты для ледяных компрессов и объясню, как нужно применять. Не повредит в любом случае, а зуд снимает. Но это не лечение… Лучше бы ты поехал.
— Я же сказал тебе: у меня корова, — ответил Панюков и стал поспешно одеваться.
— Вот-вот, корова, — еще больше расстроился врач. — Ты обратил внимание на то, что к нам нет очереди?
— Да, слава богу, — ответил Панюков.
— А вот не «слава богу», вот и совсем не «слава богу», — рассердился врач. — Небось, когда температура, или пузо тянет, или там зуб болит, рука сломалась — все от любых своих коров бегут к врачу и все хотят лечиться… Болезни кожи почему-то за болезни не считаются. Подумаешь, зудит! Подумаешь, шелушение! Подумаешь, тут пятнышко какое-то! Пройдет, не сифилис, подумаешь!.. А вот и не подумаешь. Это серьезные болезни, и последствия бывают тяжкие, ведь что на коже — то внутри, хотя снаружи и не видно. Итак, я спрашиваю тебя в последний раз: поедешь исследоваться?
— Я не могу, — ответил Панюков. Ему стало жалко врача.
Врач снял и, жалобно захлопав веками, бросил очки на стол.
— Можно народные средства попробовать, — примирительно сказала красивая медсестра. — Тем более что эти импортные мази страшно дороги.
— Не знаю, — сказал врач. — У нас тут травами никто не занимается, я о таком не слышал… Рожу, положим, можно заговорить, я слышал про такие случаи, можно пришептыванием убить вирус простуды, я и об этом слышал, и в этом что-то есть такое, как бы тут к этому ни относиться… Но псориаз, нейродермит — тут я не знаю, тут ворожбой не обойтись. По крайней мере, я не слышал.
— Специальные чудотворные иконы? — предположила медсестра.
— Ну, это дело новое, хотя и старое, конечно. Я знаю, есть иконы от бесплодия и есть специальные молитвы от бесплодия. От онкологии, это я слышал, есть… По нашей части — что-то я не слышал. Нужно у батюшки спросить, но я не думаю, чтобы наш батюшка мог отличить нейродермит от псориаза, уж если даже я — без лаборатории не берусь…
Уже одевшись, Панюков уныло перебил:
— Могу идти?
Врач не ответил; медсестра задумчиво сказала:
— Мыло после покойника.
— Что? — Врач хохотнул испуганно.
— Мыло после покойника, — убежденно повторила медсестра и пояснила: — У меня тетка, матери сестра, живет в Луганской области, в деревне, в бывшей нашей Украине, и у нее был жуткий псориаз. Лечилась вся амбулаторно, лечилась и стационарно, лечилась иглами в Луганске, у китайцев, — ничто не дало результата. И ей тогда в деревне одна старинная шахтерская вдова сказала по секрету, что псориаз лучше лечить мылом, которым обмыли покойника. И никаких не нужно заговоров, ритуалов и пришепетываний. А просто нужно подождать, как кто-нибудь умрет, и договориться с родственниками о мыле. И мыть им пораженные участки кожи, пока оно не смылится.
— И что? — спросил, уже одевшись, Панюков.
— Вчистую вылечила, — сказала медсестра. — Кожа гладкая теперь, как у девочки, а ей уже за шестьдесят… я о Марии, о своей тетке, говорю.
— Ты мне об этом не рассказывала, — строго заметил врач, насмешливо качая головой.
— Повода не было.
— Ты ее не слушай, — сказал врач Панюкову, подобрал со стола очки, надел их и принялся ему записывать рецепт приготовления компресса, снимающего зуд.
Стешкин курил, облокотившись о капот УАЗа.
Геры в машине не было.
— Я готов, — сказал Панюков, подойдя. — Куда ты парня дел?
Стешкин в ответ и головой кивнул, и сигаретой указал.
Гера стоял на противоположной стороне улицы, возле продуктового магазина, и чистил зубы. Почистил, вынул щетку изо рта, прополоскал рот минеральной водой и выпустил изо рта в траву белую струю. Люди, выходящие из магазина, смотрели на него и, не останавливаясь, шли дальше. Панюков молча прикинул, сколько может стоить минеральная вода: двадцать рублей или около того. Гера обмыл минералкой зубную щетку и сунул щетку в карман. Поискал урну; не нашел, поставил бутылку возле входа в магазин и, пропустив подряд два грузовика, в облаке поднятой ими пыли перебежал проезжую часть.
— Бутылку зря выбросил, — заметил ему Панюков. — Ее сдать можно.
Гера послушно вернулся за бутылкой. Уже садясь в машину, допил остатки воды.
Они ехали по Пытавину, и пустая бутылка каталась у Геры в ногах. Он попытался, но не смог в жестокой тряске придержать ее подошвой; бутылка все каталась и гремела. Панюков уговаривал Стешкина остановиться у аптеки, ему надо было купить порошок борной кислоты для компрессов, но Стешкин наотрез отказывался:
— Мне Никитича в Хнов везти; ему — срочно! Да он мне ноги вырвет!
— Не будь гадом, — говорил спокойно Панюков.
— Ты сам не будь, — упрямился Стешкин, но все же, выругавшись, остановил машину у аптеки, выпустил Панюкова и, пока тот не вернулся, продолжал ругаться.
…Дорога раздражала Геру: гремела под ногой бутылка, Панюков выговаривал водителю за то, что тот не собирается везти их в Сагачи:
— Нам что, пешком с вещами по шоссе переть?
— Допрете, не калеки, или подождете автобуса, — отмахивался Стешкин.
— Гад ты, Стешкин.
— Сам ты гад.
Так продолжалось, пока УАЗ не встал возле селихновской администрации.
Игонин ждал их на крыльце; согнувшись, заглянул в кабину, весело сказал:
— Ты — Гера? Это хорошо. Тебе понравится, места у нас воздушные: лес есть, природа есть и девки есть, захочешь — женим хоть сегодня. Если вопросы есть или проблемы — дуй ко мне, проблем не будет… Как там столица нашей родины?
— Растет, спасибо, — ответил Гера и собрался было выйти из кабины, но Игонин его остановил:
— Сиди, сиди пока. Стешкин вас довезет.
— Еще чего! — отозвался Стешкин.
— Того, — строго сказал Игонин. — И не задерживайся там.
В проеме автомобильной двери показалась розово-лиловая женская голова. Лика быстро, будто нечаянно, оглядела Геру, одобрительно шмыгнула носом, потом спросила Панюкова:
— Ты видел Кругликову?
— Какую Кругликову? — не вспомнил Панюков.
— Я же тебе сказала: найди Кругликову, она нарывы лечит ниткой.
— Во-первых, у меня не нарывы, — сказал ей Панюков. — И что там нитка!
Пофыркивая, он рассказал ей о мыле после покойника:
— …Теперь ты знаешь: есть на свете дурь и почище твоей нитки.
Лика ответила серьезно:
— Почему — дурь? Не похоже на дурь. Я, например, верю в это мыло. — Она подалась всей грудью внутрь кабины и приблизила свое широкое лицо к лицу Геры: — А ты?.. Ты, Гера, веришь, или ты тоже думаешь: дурь?
Гера ответил осторожно:
— Пожалуй, верю, ибо абсурдно. — Он отвел глаза. — Это не я сказал, это такая древняя присказка.
— Древняя! — победно заключила Лика. — Значит, не дурь.
— Поехали, — встрял Стешкин. Прежде чем тронуть с места, обернулся к Гере: — И выкинь ты на хер эту бутылку: гремит, гремит, аж зубы ноют.
Вновь выехав на шоссе, Стешкин повел УАЗ нарочно медленно, руля одной расслабленной рукой, всем своим видом утверждая: если начальник-погоняла, как оказалось, не опаздывает, ему-то и подавно торопиться ни к чему.
Гера вдруг вспомнил слова Стешкина: парню, я понял, спешить некуда.
Впервые с того дня, как было решено спрятать его у этих людей, он спросил себя, насколько некуда ему теперь спешить, как долго предстоит ему жить с этими чужими, невеселыми, не слишком дружелюбными людьми вдали от дома, от Москвы, от Татьяны… Месяц-другой, сказал ему отец, ну, может, три, и это прозвучало так легко, что Гера этой легкостью проникся. Он предвкушал этот месяц-другой как легкий рой неярких, милых впечатлений, и даже расставание с Татьяной предвкушал легко, как новое и острое и оттого особо ценное переживание. Он видел себя легким и свободным, бредущим без дороги по пустым полям и бесконечно говорящим вслух с Татьяной, но слышащим в ответ лишь заунывный голос ветра — и этот одинокий разговор в полях ему заранее нравился… Теперь же, глядя в неподвижный складчатый затылок Панюкова, Гера спрашивал себя со страхом, близким к панике, как долго сможет он терпеть этот затылок.
Ровный строй сосен вдоль шоссе плыл мимо медленно и монотонно. Панюков обернулся к Гере:
— Ты сапоги резиновые взял?
— Обязательно.
— Надень прямо сейчас, мы подъезжаем, — сказал Панюков и пояснил: — Был дождь, а у меня глина.