и малых вождей той эпохи (не только руководителей партии, наркомов, канонизированных большевиков и красных героев революции и гражданской войны), но также названия съездов. Особенно популярны съезды, начиная с шестнадцатого, а чаще всего встречается семнадцатый партсъезд (1934 год), пятилеток, слово «социализм» в различных вариациях («Ключ к социализму», «Путь к социализму» и т. д.), всевозможные пути и маяки, «Новый быт», «Новая жизнь» и многое другое. Упрощенные названия, образованные от наименования села, встречаются гораздо реже.
Практически весь труд крестьян и в 1930-е годы оставался ручным. Трактора играли тогда скорее агитационно-пропагандистскую роль. «Пахали на лошадях, а потом тракторов нам дали целых три "фордзона". Маленькие такие были тракторочки. Всей деревней вышли их встречать. Радовались все, ой! Говорили: "Ласточки да касаточки прилетели к нам". Легче стало с ними. Да они проработали год всего, все поломались».
И тем не менее трактористы стали почетными и уважаемыми людьми на селе. Мальчишки и молодые парни хотели быть только трактористами. И все-таки в подавляющем большинстве колхозов России тракторов и в глаза не видели. Традиции доколхозной крестьянской демократии в 1930-е годы еще ощущались на селе. Вместо сходов проводили собрания, вместо старосты руководил всеми деревенскими делами председатель. Такого рода собрания были важной частью огромной пропагандистской машины советского государства. Они давали четкие, ясные установки поведению, мировоззрению людей. Екатерина Павловна Попова (1907, Архангельская губерния) помнит: «Тогда около церкви построили деревянный дом из бруска. Там и проводились собрания. Позже там даже и фильмы немые показывали. Конечно, на собрании главным был председатель колхоза. Иногда приезжали из района. Председатель рассказывал, как идет жизнь в стране, что нового сделали, что построили. Все с изумлением слушали. Тогда все это было интересно. Сельчане высказывали свои мнения, свои предпочтения. Потом все расходились по домам». Впрочем, преувеличивать роль таких собраний не стоит. Она же продолжает: «Сведения о происходящем в мире больше всего получали через слухи. А кому же еще было верить, кого слухать? Выдумок, как ты говоришь, было очень много. До войны больше всего боялись слухов о войне».
В разговорах между собой люди все-таки изливали душу, негодовали на свою каторжную жизнь. «А работа в колхозе была разная. Что заставят, то и делай. Работали за пустые трудодни. На что жить? Что делать-то? Ревели да работали. Ой как ругали советскую власть! Кроме слезушек, мы от нее ничего не приняли. Я ведь неграмотная. Прислушивалися мы, старушки, к "сарафанному радио", кто что скажет — тому и верили» (1912).
По этому отрывку отчетливо видно, что информационно деревня была изолирована от города. Официальные каналы — газеты, радио — были не во всех деревнях. Огромную роль, как и до революции, играли слухи, молва, редкие до войны письма (читавшиеся и перечитывавшиеся всей деревней).
В некоторых местах на общих собраниях традиции прежнего схода были более ощутимы. А.Я. Двинских (1919) рассказывает: «Конечно, были у нас в колхозе сходы, собрания. И назначались десятники, которые говорили всем и кричали: "Все на собрание!" И десятники назначались на каждую неделю. Вот сегодня этот дом, потом второй, третий и т. д.
Собранья собирали тоже на площади. Вот как соберутся и начинают обсуждать. Член сельсовета у нас был Иван Григорьевич, он все и поясняет. Газету возьмут, обсуждают ету или другую статейку, решения правительства обсуждают, высказывают свои мнения: это правильно, это неправильно».
Итак, Россия из страны крестьянской стала страной колхозной. Рассмотрим же внутриколхозную структуру повнимательнее. Председатель, бригадир — стали важными фигурами во внутридеревенской иерархии. От них зависело очень многое в жизни крестьянина (где, сколько работать, что получать в конце года) и подчинение, повиновение им было, чаще всего, беспрекословным. Традиции мирского схода ушли в прошлое, насаждалась военно-командная структура управления деревней. Очень много зависело от характера такого рода начальника: были люди совестливые, честные, доброжелательные (вспоминается рассказ, как один председатель колхоза пахал в войну, впрягшись в плуг вместе с бабами), были и злые, жестокие, бессовестные. Последним, как вы понимаете, удержаться на должности было легче.
Сельсоветы были оттеснены в сторону колхозной властью и более выполняли функции фискально-податные (сбор средств, налогов, недоимок, подписка на займы, распределение различного рода трудповинностей, например, гужевая, лесозаготовки в войну, призыв в армию, выкачивание молодежи в систему ФЗО и так далее). Патриархальные отношения большой семьи наложились на внутриколхозную структуру. Вспоминает Таисья Кононовна Напольских (1916): «Я человек такой, ничего не знаю, начальников никогда не ругала, бригадир был свой деревенский и председатель деревенский. Мы ведь, как ножа, их боялись. Слово поперек бригадиру не могли сказать. Сейчас никого не боятся, народ злей стал. Про коллективизацию говорить не буду, а то увезут еще куда-нибудь».
У такой патриархальности были и свои плюсы: жестокость и произвол были конкретно очеловечены, над ними и своими несчастьями можно было еще посмеяться. Н.Д. Кочурова (1916) помнит: «Когда в колхоз загоняли, маленькая была, плохо помню. А потом песни петь про колхоз-то стали:
Из колхоза купим козу,
Бригадир будет доить.
Председатель захворает,
Молоком будем поить.
Хорошо живется тому,
Бригадир кому родня.
Хоть работай, не работай,
Все четыре трудодня.
Чего ты меня о Сталине спрашиваешь? Человек я неграмотный, бестолшный, ползимы училася, не знаю о Сталине ничего. Слыхать — слышала. Говорили о нем».
Во второй частушке речь идет о том, что учет количества трудодней был всецело во власти бригадира.
В некоторых колхозах труд дифференцировался. Подросток мог получить на сенокосе, например, полтрудодня, а механизатор во время уборки хлебов 3–5 трудодней. На первых порах после организации колхоза такой дифференциации труда не было.
Очень часто долго находившийся на председательской должности человек формировался в своеобразного вождя местного масштаба, подчинение которому было беспрекословным, — ведь в его власти были жизнь и смерть, работа и хлеб простого крестьянина. Е.П. Гребенкина (1911) рассказывает: «До 50-го года чистого хлеба не едали. А председатель колхоза тогда у нас был Сторков. Хуже диктатора. Издевался над людьми. Грабил ведь. Участок 5 соток (меньше половины), а платить по-полному. А не станешь, то трудодни не пойдут. Старушку, уж едва жива, а работать заставляет. Вообще, местные власти, что хотели, то и делали. Зато теперь Сторков — персональный пенсионер».
Рот колхозники быстро научились при новых начальниках держать на замке, ведь любое слово могло привести к большой беде. Клавдия Петровна Городилова (1920): «Вот местную власть все боялись. Не скажи им ничего поперек слова — сразу посадят и все. Разные там уполномоченные не давали жить. Боялись при них лишнее слово сказать».
Великий страх держал за горло и самих председателей. Они постоянно ходили по лезвию ножа. Их жизнь тоже была в опасности. Н.Н. Коснырева (1920) помнит о несчастной судьбе своего отца: «Тятя в 1939 году повесился. Уборка хлеба была в самом разгаре. Мама пошла подавать колоски, что выпали с телеги. Телега уехала, а мама идет по полю вслед за ней и в фартук собирает колосья. Встретила избача (библиотекарь по-нашему) из сельсовета, тот с Лидой, сестрой моей, дружил. Он спрашиваем «Куда колосья несешь?». Мама отвечала: «Есть буду». В шутку сказала — колосьев-то на 800 г было. Но не смогла доказать она своей правоты в сельсовете. Всю ночь дома ругались родители — не нужно было так шутить: теперь могли выслать, или еще хуже, ведь тятя был председателем колхоза. На утро он перешел через реку и на сосне повесился. Его брат шел из Юрьи лесом, вышел на тятю, хотел снять его с дерева, да тот уже окостенел».
И в этой трудной, злой жизни многим удавалось остаться людьми — добрыми и трудолюбивыми. «Трудной была работа в колхозе. День жнешь, ночь молотишь, утром в заготовку едем зерно сдавать. Утром рано да вечером поздно работали на своих усадьбах. В колхозе-то работали за трудодни. Платили мало, а на трудодни ничего не доставалось. Давали совсем немного картошки да зерна. Трудодни были пустые, считали их только на бумаге. Я трудодни-то людям отмечала. Когда соломы на них дадут — и то хорошо. А война началась, совсем ничего давать не стали. Наш колхоз был бедным и заготовку не выполнял. Совсем ничего колхозникам не доставалось.
Землю все любили. Как же землю не любить? Земля — кормилица. Люди трудолюбивые, честные, справедливые и добрые были образцом для соседей. Помню, рядом с нами жила семья Чайкиных. Хозяин был посажен в тюрьму за то, что был председателем колхоза, выдавал колхозникам весной из колхозного склада понемногу муки. Своего-то зерна у нас до Рождества не хватало. Все его жалели, но он так и умер в тюрьме. Дома осталась жена с пятью детьми» (Ефросинья Константиновна Просвирякова, 1908).
Но случалось и иначе. «В колхозе работали, начальник Вася был, до того работали — с голоду умирали. Хлеба не давал. Настя, сестренница моя, ездила на мельницу на санях. Смолола муку и умерла на мешках от голода, когда ехала обратно.
Потом председателем был Зорин Серега. Жил он хорошо. У него сестра Дуня жила эдак же хорошо. Она не едала травы. Все хлебушко ели. Она командовала нами, на работу назначала. В войну продавала мед, легко ей жилось. Анюта Мишиха тоже хорошо жила, травы тоже не едала. Остальные жили неважно, больно бедно: хлеба не хватало, траву ели» (М.Ф. Новоселова, 1911).
Давление на колхозное начальство из района было очень жестким, угрозы пустыми не были — они легко претворялись в жизнь. «В 1944 году меня в военкомат вызвали, заставили меня управляющим скотобазой работать. А я не соглашалась. Села я к окну и давай реветь. А мне говорят: "Если не примешь базу, отправим на фронт". А мне ребят своих жалко было, вот и пришлось принимать контору. В мясотресте у нас было сколь совхозов, дак все мужики были посажены — это "ежовщиной" тогда называлось» (К.А. Рогалева, 1915).