Ночью поднялся мягкий ветер. Он посушил верх валков, и утром сено уже не блестело сырой кожей. Мы перешли на длинный ритм. Мужчины косят, женщины вяжут, дети тянут грабли, лошади по очереди выходят на развоз. На третий день мы сложили первые две большие копны на сухом месте у края поля. Пётр говорил, что любит смотреть, как копна держит форму после первого ночного дождя. Это та же проверка, что проверка плуга на песчаном берегу. Если держится, значит всё сделали верно.
В это же время жизнь у участков не замедлялась. Горох цеплялся за прутики и тянулся уверенно. В середине дня мы ставили лёгкую тень, а вечером давали тонкую влагу. Дарья считала в уме и руками, сколько зайдёт кружек на ряд, чтобы не перелить. Капуста держала густой лист, и я начал тонко подкармливать её компостной крошкой, разводя в тёплой воде. Запах был правильный, не тухлая сытость, а тёплая едва сладкая нота. Мы с Дарьей говорили мало, но понимали друг друга по пальцам.
Савелий раз в два дня подходил к целине и приседал, чтобы понюхать крошку. Он нюхал не растение, а землю. Его больше интересовало, что происходит под коркой. Он однажды сказал, что земля не любит, когда с ней разговаривают криком. Она отвечает лучше, если ей шептать ладонью. Это была не метафора. Это был способ работать. Мы придерживались его и видели, как пояски держат воду, как не утекают межи, как пропадает то глухое чувство, когда идёшь и слышишь под ногой пустоту.
К середине недели мы решили сделать на целине ещё одну ленту, но уже не под бобы и не под репу. Там пошла зелёная масса для будущего. Горчицы у нас мало, значит пришлось искать замены. Я принёс пучок скошенной крапивы, рубанул её лопатой поперёк на ладонь и смешал с тонким слоем земли. Пахло свежо, как в тёплой бане. Мы положили эту смесь в узкую борозду, а сверху дали щепоть золы. Её было жалко, но это та жалость, где жадность бьёт по рукам. Рядом Матвей нарезал осоку, а Роман принёс охапку мягкого мятлика. Мы смешали всё в крошке и положили как сидерат. Это не книжная правда, это честная подмена, но земля приняла её без каприза. Через два дня верх этой ленты посерел, а на третий под ладонью пошло ровное тепло. Значит, процесс пошёл.
Параллельно Ефим доделал ещё один маленький инструмент. Он пришёл ко мне вечером и показал деревянную гребёнку с зубьями через ладонь. Сказал, что если вести её по рыхлой земле перед посевом репы или по краю бобов, получается один и тот же шаг. Я провёл гребёнкой по крошке и увидел ряд узких бороздок, повторяющих одна другую без споров. Это экономит силы и делает работу ровнее. Мы оставили гребёнку у Дарьи. Она подумала мгновение и ответила, что в её руках гребёнка будет жить дольше.
В доме Никиты всё шло так, как любит идти правильная работа. Утром мы ели простую кашу и хлеб, вечером похлёбку и молоко. Разговоры вытягивались редко, но метко. Никита рассказывал, как одно лето ветер принёс такой суховей, что трава ломалась в руках, как стекло. Тогда спасались только тем, что закрывали землю любым рубленым зелёным. Гаврила слушал и не перебивал, но я видел, как он в уме ставит отметки.
Однажды ночью прошёл краткий ливень. Он ударил быстро и ушёл, не успев охладить воздух. Утром мы пошли смотреть, что он сделал на поле и на целине. Пояски отработали честно. На нашей «морде», где весной вода любила делать борозду поперёк человеческой мысли, теперь вода не ушла с размаху в овраг. Она села там, где ей указали, и отдала силу вниз. На целине, в вырезанной чашке, стояла тонкая блестящая плёнка. Мы подхватили её ковшами и рассыпали по межам. Гаврила смеялся тихо, как смеются те, кто видит простую вещь и радуется её ясности.
Сенокос к этому времени вошёл в ровный след. Косу точили по утрам и на полуденных паузах. Гребни становились длиннее, копны устойчивее. В один из вечеров мы сложили пробный высокий стог на краю поля, там, где солнечный ход день за днём одинаковый. Пётр ловко «зашнуровал» стог в верхних слоях, как печник замазывает швы, и отступил. Сено стояло, как положено. Савелий сказал, что дождям теперь будет непросто его взять. Это прозвучало как небольшая победа.
Работа у участков на дворах приносила свои тихие новости. Горох стал цепляться сильней, и мы поставили ещё пару прутиков. Дарья нашла у соседей две старые сетки и натянула их, как лёгкие паруса. Ветер шёл сквозь них, а солнце уже не жгло прямой струёй. Капуста начала складывать небольшие кочаны, и я перенёс к ней тонкую крошку компоста с краёв. В жаркие дни мы ставили тень не сплошной крышкой, а полосами. Я показывал Лёньке, как ставить пластины, чтобы воздух ходил между ними, как между жабрами. Он понял быстро и стал сам подтягивать ребра туда, где лист начинал хрустеть от сухости.
Вдоль общего прохода мы положили ещё настил, чтобы колёса тележек не резали мягкий край. Деревня стала ходить как будто мягче. Не было больше торопливых шагов по чавкающей кромке. Это мелочь, но от таких мелочей ноги к вечеру не становятся свинцом. Никита однажды сказал, что вечерняя лёгкость в ноге дороже длинной речи. Я согласился и подумал, что в нашей работе выигрыш всегда складывается тяжёлыми копейками, а не редкими звонкими монетами.
Раз в несколько дней мы собирались у бочки и коротко пересчитывали план запасов. Я открывал блокнот, Матвей задавал один вопрос, слушал ответ и закрывал тему. Никаких новых торгов и обменов. Урожая пока нет, он в поле и в руках. Мы просто уточняли, кто держит какие кадки, у кого лежат семенные мешочки, кому завтра с утра идти на косовищную смену, а кому остаться у участков. Разговоры стали короче, решения крепче. В какой-то момент я поймал себя на том, что у меня уходит привычка объяснять. Достаточно одного раза. Дальше люди делают сами.
День за днём складывалась ещё одна тихая привычка. У хлевов начали появляться небольшие узкие ящики из досок, вроде кормушек, только без дна. В них складывали резаную зелень, крапиву, осоку, мелкий бурьян, который раньше шёл под ноги. Сверху посыпали золой, слегка проливали и прикрывали от солнца. Через пару дней масса тянула тёплым запахом. Это не чудо. Это честный ускоренный компост, который тут же уходил под капусту или к гороху. Дарья называла эти ящики тёплой полкой. Название прижилось.
Иногда по вечерам в деревню заглядывала усталость. Её не было видно в лицах, но она ложилась на плечи тонким одеялом. В такие вечера мы не тянули длинных разговоров. Савелий рассказывал короткую историю о том, как в молодые годы у них был год, когда всё шло наперекос, и они спаслись только тем, что не бросали каждую работу на полдороги. Роман усмехался и поправлял ремень. Никита иногда доставал старый кожаный фляж и наливал по глотку крепкого настоя трав, но не ради веселья, а ради того, чтобы сказать себе и другим, что тело сделало сегодня своё. Гаврила кивал и уходил в сени чинить рукоять вил или подтачивать зуб граблям. Я сидел у окна и смотрел, как в темноте едва светятся белые полосы настила. В такие минуты приходило спокойное знание, что мы не свернули в сторону.
В один из дней жар навалился так, что воздух стал похож на тёплую струю из печной трубы. Мы сняли косу с поля пораньше и перешли на хозяйские дела в тени. Я занялся с Романом уводом следов с мокрой кромки у колодца. Мы положили две тонкие доски, слепили из дерна невысокий бортик и насыпали поверх узкую крошку из сухой земли. Носок ноги сам нашёл новый путь, и у колодца перестали месить мягкий край. Дарья в этот день сделала настой золы сильнее обычного и прошлась по краю капусты. Соль в золе при жаре ведёт себя по-доброму, если не перегнуть. Она снимает крайний зуд у листа, прогоняет ненужных гостей и оставляет тонкий сероватый ободок, который к вечеру исчезает. Капуста дышала ровнее.
К концу недели мы вернулись к плугу. Земля на целине осела и попросила второй заход, но мельче. Мы прошли ещё две ленты, оставляя между ними место под будущий проход. На краю я поставил новый прутик. На этот раз на нём выжёг короткую петлю. Это знак для меня самого. Здесь мы потом уложим зелёную массу и закроем её в полпальца. На следующем году это место станет точкой, от которой можно плясать в любую сторону. Матвей посмотрел на петлю, кивнул и сказал, что весной заведёт сюда лошадь первым делом.
Сенокос тоже не стоял на месте. Вдоль ручья появились три большие копны и четыре поменьше. Мы подвели их в одно гнездо, чтобы ветер не драл кромку каждой по отдельности. Пётр придумал положить поверх у верхушки по пучку осоки. Она держит влагу снаружи и не даёт воде уходить внутрь. Мы сделали так на всех копнах. Ночь прошла с росой, утром копны стояли как надо. Роман сказал, что после такого вида легче идти к плугу. Я согласился. В глазах должно быть что-то приподнятое, когда идёшь на тяжёлую работу.
В доме Никиты добавился ещё один небыстрый ритуал. По вечерам мы разбирали старые лоскуты ткани, резали их на ровные прямоугольники и сшивали мешочки под семена. Дарья приносила нитки и иглу, садилась на край лавки и показывала, как лучше закрепить угол, чтобы нитка не рвалась, когда мешочек наполняют и завязывают. Гаврила делал узлы крупнее, Никита мельче, я держал середину. Ткань шуршала тихо, как трава под вечерним ветром. Это был тот редкий случай, когда работа была похожа на отдых. Мы мало говорили, но к концу вечера у нас получалась целая верёвка готовых мешочков. В них будет жить наша будущая весна.
Разок в деревню зашёл мальчишка из дальнего хутора. Принёс в кулаке горсть каких-то семян и спросил, не нужен ли кому «жёлтый клевер». Это был не клевер, а сурепка, но для нашей задачи она годилась. Я дал ему ломоть хлеба и две ложки сухого гороха, чтобы он не ушёл пустым, и взял семена. Мы прошли вдоль влажной полосы у целины и посеяли сурепку тонкой линией. Если взойдёт, закроем её в почву до конца лета. Если нет, не растратились. На третий день из земли вышли тонкие светлые иглы. Дарья улыбнулась глазами.
Однажды вечером меня окликнул Матвей. Он стоял у своей полосы, смотрел на кромку и на тонкий блеск воды в вырезанной чашке. Он сказал только од