но. Мы удержали. Не всё, но то, что надо. Я понял его. Мы удержали воду, усилие, план, и то главное, что нужно в такие годы, когда всё зыбко. Потом он спросил, не рано ли думать о том, чтобы к августу пустить по краю старой полосы узкий ряд клевера на следующий год. Я сказал, что не рано. Стоит только послушать, где будет держаться влага, и пустить там тонкую струю зелёной жизни. Он кивнул и ушёл в тень. Я задержался ещё на минуту, чтобы запомнить этот вид. На нём не было ничего из «до» и «после». Было «в процессе». Я люблю такое.
В один из дней к полудню налетел горячий ветер и принёс с собой тучу пыли. Мы сняли тень с капусты, чтобы лист не сварился под тканью, и прошли вдоль посадок с тонкой струёй воды. Гороху дали влагу у корня, не расплёскивая. Роман загнал лошадь в хлев пораньше, чтобы не гонять её по жаре. Женщины унесли копны на шаг ближе к дому, где ветер ломает охотнее, но это лучше, чем смотреть, как по полю катится мокрая борода сорванного сена. Мы переждали жару, посидев у тени сарая, и только под вечер снова вышли на поле. Вечером ветер упал, и мы успели перевернуть все валки. Трава отозвалась послушно. В такие минуты понимаешь, что не всё зависит от рук. Но многому можно помочь руками вовремя.
Разговор о запасах мы не прекращали, но и не превращали в длинные счёты каждый день. Раз в три дня я открывал свой блокнот и называл вслух короткие цифры. Столько валков перевёрнуто. Столько копен сложено. Площадь под горохом дышит ровно, под капустой требуется ещё одна подсыпка. На целине бобы в норме, по репе прошли лёгкой боронкой и тонкой влагой. Пшеница и ячмень на семена живут без претензий. Их зелёная масса уйдёт в землю по плану, а колос мы возьмём только ради повторения. Никто не спорил. Это стало общим знанием, как время утреннего полива.
Так прошла первая половина июля. Мы не спешили и в то же время успевали. Каждая неделя оставляла после себя что-то ощутимое. Появлялся новый настил. Вставал новый поясок травы поперёк стока. Плуг шёл по целине без крика. В стоге, что мы сложили неделю назад, не пробрался дождь. Вечером при свете луны у окна можно было увидеть, как в тени под крышей сушатся первые горошины из раннего сбора. Не ради еды, а ради семян для повторения. Дарья принесла две маленькие глиняные миски, высыпала туда горошины, вздохнула легко и сказала, что это правильный звук дома.
Непривычная тишина пришла однажды поздно вечером, когда все разошлись. Я сидел у окна Никиты и смотрел на дворы. Там всё было просто. Тёмные прямоугольники крыш, белые полоски настилов, тёплый квадрат света из окна Дарьи, где на столе лежала тряпица для капусты. Мне вдруг ясно стало, что мы уже не говорим о чудесах. Мы говорим о дотягивании до зимы без крика. У нас не будет излишков, чтобы этим хвастаться. Но у нас будет распределённое в руках чувство, что каждый день положил по маленькому камню в общий фундамент. Это и есть то, ради чего я сюда пришёл.
Наутро мы вывели лошадь снова. Плуг лёг в борозду так, будто он был здесь всегда. Мы не повышали голос, не торопили. Гаврила шёл впереди и время от времени оглядывался на меня. Я кивал, и он понимал, что всё идёт в нужном ритме. Матвей держал голову лошади и говорил ей тихо, едва слышно, как говорит хозяин с упрямой, но доброй силой. Роман подхватывал лом и помогал на трудных точках. Пётр и Ефим смеялись над какой-то старой деталью на плуге, которая уже несколько лет не выполняла никакой функции, но все к ней привыкли. И я понял, что в этой деревне всё встанет как нужно. Не от того, что я пришёл с умными словами. А от того, что люди приняли работу руками и положили её на свои плечи. И от этой простой мысли мне стало так легко, что я позволил себе одну лишнюю роскошь. Я на минуту остановился, поднял лицо к небу и вдохнул полной грудью.
Дальше всё было по делу. Вечером мы накрыли тонкой тканью новые кочаны, на краю поля поставили ещё одну маленькую чашу для воды, у стогов поправили верх, в хлеву подложили свежую подстилку, в компостных ящиках сняли тёплую кромку и отдали её под горох. В доме Никиты мы доплели ещё десяток мешочков и убрали их в сухой угол. Дарья, проходя вечером мимо, сказала своё простое да. В этом слове было всё. И усталость, и ровность, и согласие жить так, как подсказала земля.
Так и тянулся наш июль. Без фанфар, но с результатом, который уже можно было потрогать ладонью. Мы ещё не ели свой большой урожай. Мы его делали. Мы ещё не меняли лишнее на соль и на рыбу. У нас не было лишнего. Но у нас было достаточно для того, чтобы спокойно смотреть на завтра. Мы держали план на пятьдесят ртов, хотя в деревне их сорок один. Мы не трогали злаки ради сиюминутной каши, потому что у нас хватало ума оставить весне её законную долю. Мы научились говорить тихо, когда речь шла о земле, и громко только тогда, когда нужно было позвать людей на косовищную смену.
Однажды в конце недели мы с Никитой сидели у порога и смотрели, как в сумерках медленно гаснет последний блик на настиле у бочки. Он сказал, что не помнит, когда в последний раз шёл спать без того сучка в груди, который зябко скребётся и спрашивает, хватит ли на зиму. Я сказал, что этот сучок всё равно будет скрестись, пока не увидит кадки квашеной капусты, мешки с горохом и сушёной репой, и стога сена, пережившие первый осенний дождь. Он усмехнулся и кивнул. Значит, будем делать, сказал он, и встал. Это было самое правильное завершение дня.
Ночью деревня дышала медленно. В щели у окна висела полоска лунного света. За стеной тихо мял солому телёнок. Я лежал на лавке, слушал дом и думал о том, что эта глава нашей жизни, как и любая другая, делает только одно. Учит не бросать начатое на полдороги. Учит уважать землю и друг друга. Учит складывать будущую весну по мешочку, по кадке, по копне. И если так идти дальше, то даже плохая погода не станет бедой, а будет просто погодой. А это главное, что можно себе позволить на краю леса, среди десяти домов, которые теперь стали моими настолько, насколько это возможно без громких слов.
Глава 8
На рассвете запахло холодком, таким, что кажется, будто ночь тронула тебя мокрой ладонью за шею и сразу отдёрнула. Деревня просыпалась медленно. В сенях Никиты сухо шуршала метла, Гаврила клал на лавку выструганную рукоять для вил, в печи едва слышно потрескивало. Я выглянул во двор и понял по тёмному блеску настилов, что росы было щедро. В такое утро земля слушает лучше, чем днём. Надо говорить с ней без спешки.
До сенокоса добрались уже всерьёз и почти закончились большие куски. Главную «тушу» травы мы свалили и убрали, остались обрезки вдоль ручья да по краям, где коса ложится криво и косцам не по душе. Там теперь по вечерам ходили мужики с подростками, переворачивали, добирали, как хлебные крошки со стола. На дворе стояла такая пора, когда усталость лепится к плечам, но никто не жалуется. Каждому понятно, для чего это всё.
Я пошёл обводить участки у дворов. Горох уже зацепился за верёвки и держался крепко, молодые усики ловили утренний свет, как кошка ловит солнечную пылинку. Пекинская капуста в корыте сидела плотными розетками и только просила, чтобы в полдень её не жарило насухо. Рядом с Дарьей мы натянули старую тонкую ткань на невысокие дуги, она сказала тихо, что ещё найдёт куски, выстирает и прибережёт для горячих дней. Я кивнул. Дела складывались одно в другое, как тонкие доски в косяк дверей.
К полудню у бочки состоялся небольшой совет. Матвей стоял в тени, Роман опёрся плечом о столб, Никита держал в руках пустую упряжь, будто проверял, не пересохла ли кожа, Дарья держала подол фартука, в котором лежали две пригоршни сухой золы. Я разложил на настиле три гладких камня. Сказал, что это наши три дела на ближайшие недели.
Первое дело я назвал земляным. Погреб и хранилище. Не подкоп для пары корзин, а настоящий холодный живот дома, такой, где картофель мог бы лежать до весны, а у нас картофеля нет, значит будут лежать репа и кадки, мешочки с горохом, и сушёные грибы, и пучки трав. Мы выбрали место за домом Никиты, на невысокой сухой спинке, с северной стороны, чтобы солнце не жарило лицо входа. Савелий, присев на корточки, потрогал землю и сказал, что под четвертью штыка идёт плотная глина, а это значит, что стенки капризничать не будут, но воду отводить придётся. Сделаем водоотвод, сказал он, проведём вокруг пониже канаву и пустим её к овражку у кустов. Я отметил в блокноте два круга: наружная канава и две вентиляционные трубы. Вход смотрит на север, двери двойные, между ними пустая щель с воздухом, изнутри подтёсанные жерди, щели законопатим глиной с сечёной соломой, углы на лапу, пол из утрамбованной глины, сверху по ней тонкий, в палец, слой чистого песка. Песок менять всю зиму по мере надобности. Никита поднял брови: песок да где ж его. Роман ответил, что выше по ручью есть язычок, где песок чистый и не липнет, набрать можно, только идти придётся два рейса. Я записал: песок у старой излучины.
Потом я положил второй камень. Это было хранилище надземное, лёгкое, сквозное, чтобы сушить и хранить то, чему сырость вредна. Мы договорились поставить за сараями общий сарай на высоких столбах, чтобы не доставали ни крыса, ни собака. Под балками натянем жерди, на них корзины с грибами, решета с ягодой, связки трав. Стены не глухие, а с ветренной стороны до половины оставить щель, чтобы ходил дух, по передней кромке повесим пучки полыни и донника, мышь это не любит. Половину внутреннего объёма оставить под склад настилов и под запас тонких прутьев, которые мы режем на опоры для гороха. Плотной доски на то, чтобы всё закрыть, у нас не хватит, а и не надо. Нужно движение воздуха, иначе всё отсыреет. Ефим сказал, что у него лежит несколько кривых стропил от старой крыши, которые никто не берёт. Как раз пойдут на верх. Антон добавил, что найдёт две длинные лаги от разобранного воза, на них и посадим пол. Пётр попросил заранее приготовить связки соломы на покров. Я попросил не покрывать слишком плотно, иначе провоняет душным. Дарья согласилась, сказала, что знает эту меру: как у сушилки.